Смута в Киеве и мученичество митрополита Владимира в 1918 году

По личным воспоминаниям

Публикация отрывков из готовящейся к выходу в серии «Белые Воины» книги «Граф Келлер», принадлежащих перу известного историка С.В. Фомина, вызвала оживленную дискуссию среди постоянных читателей «Русской линии» и «Воинства.ru». Так, нами уже была опубликована статья питерских историков М. Фомина и М. Воробьева, посвященная вопросу вероисповедания генерала Ф.А. Келлера . Ниже, вниманию читателей предлагаются воспоминания архиепископа Нестора (Анисимова), подготовленные к публикации А.К. Карауловым, в которых рассказывается о мученической гибели митрополита Киевского Владимира в 1918 году. В этом же материале содержатся и малоизвестные сведения о кончине и отпевании генерала Ф.А. Келлера, служащие дополнительным аргументов в пользу того, что известный генерал принял в годы войны православие.

1. Кровавый человек Муравьев

Пересматривая мрачные, кровавые страницы истории наших последних страшных лет, мы остановили свое внимание на сравнительно недавней истории Киева — матери городов русских.
Киев — это священное место с величайшими для русского народа воспоминаниями. Здесь взошла над русской землей заря христианства, здесь явилась священная купель, в которой крещена была русская земля. В Киево-Печерском монастыре просиял неисчислимый сонм угодников Божиих, и первые родные русские святые нашли себе там пристанище, приобретая множество последователей, утверждая святые заветы свои, которые и поныне не умирают в подвижниках благочестия на Руси.
И вот в годы первых приступов страшной российской смуты, в 1918 году, Киев разделил со всей Россией тяжкую участь — был залит неповинной кровью.
В те отделенные от нас уже почти двумя десятилетиями дни мы не привыкли к впечатлениям кровавого ужаса, которые стали впоследствии такими обычными. И потому, когда мне передавали о жестокостях, которые совершались в Киеве кровавым палачом Муравьевым, я не верил, не хотел верить.
И не верил я, пока судьба не свела меня с самим «кровавым человеком» Муравьевым.
Это было весной 1918 года в г. Москве. После моего освобождения из московской Таганской тюрьмы, куда я, первый из русских епископов, был посажен безбожниками и, приобретя себе друзей в тюрьме, я получил впоследствии возможность посещать камеры заключенных. В тюремном храме я совершал торжественную литургию, последнюю в этой церкви, так как ее скоро уничтожили.
В одной из камер я встретил заключенного Муравьева. Последний узнал о моем посещении заключенных и просил меня посетить и его камеру. Когда я вошел в камеру, то Муравьев сложил свои руки крестообразно и, глядя на меня тупыми выцветшими, словно оловянными, глазами, просил его благословить. В ответ на его просьбу я спросил его: «Это не вы ли известный Муравьев, киевский и одесский кровопийца, на душе которого так много невинных расстрелянных и замученных человеческих жертв?»
Муравьев ответил мне, не задумываясь: «Да это я, но иного пути нет к достижению нашей цели, к захвату нами власти. Меня это мучает, гнетет и даже преследует здесь, в одиночной камере; мне подчас бывает жутко и страшно, и я прошу молиться обо мне, чтобы Бог простил меня, ведь я верующий». При этих словах Муравьев достал из бокового кармана образ Божией Матери размером вершка в три, в серебряной ризе, несколько смятой и вдавленной от удара ружейной пули и надколотой; рассказал о получении этого образа от старца схиархимандрита Гавриила в Казанской Седмиозерной пустыни. Рассказал, как эта икона спасала его жизнь на германской войне. «Пуля, летевшая в меня, попала в икону, прикрывавшую мое сердце. Таким образом Богоматерь приняла на свой образ рану, могущую быть для меня смертельной».
Меня глубоко заинтересовал этот человек, в душе которого уживались крайнее преступление и религиозность. Человек, руки которого пропитаны пролитой им невинной детской кровью, с волнением в голосе говорил мне о своей любимой дочурке, от которой он и ее мать скрывают даже пребывание отца в тюрьме, чтобы не причинить ребенку огорчения.
Палач с жестоким сердцем плакал и прижимал к этому сердцу святую икону. Я спросил его: «Как же вы цените свою жизнь, утверждаете, что веруете в чудесное спасение вас от иконы Божией Матери, а сами предводительствуете в убийствах своих же родных русских братьев, разоряете мирные семейные очаги. Оберегаете свою дочурку, а не щадите других детей, зверски убивая на их глазах отцов и матерей».
Преступник стоял опустив голову и просил прощения, а из его глаз капали слезы.
Потом, опустившись на колени, Муравьев продолжал раскрывать предо мной свои преступные деяния. Но это была не исповедь христианина пред пастырем — не таково было настроение этого человека.
Это был вопль ущемленной злодеяниями совести человеческой, стихийно протестующей против насилия над ней затемненного ума и окаменевшего сердца. Очевидно, мучимый в тот момент угрызением совести, он открылся предо мной и в том, что на его душе тягчайший грех убийства старца митрополита Киевского Владимира, что он, могший предотвратить это убийство, даже поощрял прямых убийц. А теперь все эти убийства приводят его в отчаяние, и пред ним постоянно проносятся кровавые тени им загубленных людей.
Он мечтал искупить свою вину свержением большевиков, для чего хотел устроить восстание на Волге. Как известно, попытки эти он и предпринял в 1918 году в Симбирске, но был арестован и убит Тухачевским, получившим теперь такую известность.
Из всех преступлений Муравьева, которыми стяжал он себе страшное наименование «кровавого человека», одним из самых тяжких было убиение митрополита Киевского и Галицкого Высокопреосвященного Владимира, одного из самых выдающихся русских иерархов, первого мученика из среды русских епископов в наше время.
О нем-то, о его светлой и праведной жизни и о священномученической кончине его будут дальнейшие строки настоящей книги.
Посвящая настоящие строки памяти убиенного митрополита Владимира Киевского и Галицкого, мы и позволим себе ознакомить читателей с биографией Владыки, с его поистине крестным служением в Киеве и мученической кончиной.

2. Владимир, Митрополит Киевский и Галицкий

Священномученик митрополит Киевский Владимир

Высокопреосвященный Владимир, митрополит Киевский и Галицкий, до пострижения в монашество назывался Василием Никифоровичем Богоявленским. Он родился 1 января 1848 года от благочестивых родителей в селе Малые Моршки Тамбовской губернии, где отец его был священником и впоследствии был тоже зверски убит. Владыка митрополит получил образование в духовном училище и в духовной семинарии и в 1874 году окончил Киевскую духовную академию. Далее следует семилетняя педагогическая служба в качестве преподавателя в родной Тамбовской духовной семинарии. В 1882 году будущий митрополит посвящает себя пастырскому служению в г. Козлове Тамбовской губернии, где молодой батюшка о. Василий явился ревностным проповедником и учителем народа. В 1886 году Господь ниспослал первый тяжелый крест о. Василию. Умирает его дорогая спутница жизни, молодая любимая жена, умирает вскоре и единственный малютка ребенок. Отец Василий тогда же удалился в обитель и принял монашество с именем Владимира, но не долго оставался о. Владимир в Козловском монастыре. Дальнейшее служение церкви о. Владимира быстро вело его по иерархической лестнице. В 1888 году он был посвящен в сан епископа Старорусского, викария Новгородской епархии. В 1891 году Владыка получил назначение в Самарскую епархию. В то время Самарскую губернию постигло величайшее бедствие от неурожая и холерной эпидемии. Владыка Владимир в эти дни народного бедствия проявил себя великим героем духа, всецело отдавшись служению больным и заботам о голодающих, и своим личным примером воодушевлял пастырей на самоотверженный подвиг служения страждущему народу.
И слово Владыки не было тщетно, а голос Святителя не умолкал, пока не утихла буря народного бедствия.
С 18 октября 1892 года преосвященный Владимир управлял в продолжение пяти лет Грузинским Экзархатом, уже в сане архиепископа Карталинского и Кахетинского.
В 1893 году архиепископ Владимир был назначен на высокий иерархический пост митрополитом Московским и Коломенским, где его служение протекало пятнадцать лет.
В Москве митрополит Владимир на первых же порах своего служения принимал энергичные меры оживления пастырской деятельности московского духовенства и стремился к тому, чтобы частым богослужением и проповедью, религиозно-нравственными беседами столичное духовенство ближе стояло к народу и к фабрично-рабочему классу.
Владыка Владимир не только побуждал к тому свое духовенство, но и сам являлся добрым примером. Нередко митрополит Владимир являлся на фабрики и заводы и после молитвы вел беседы с рабочими о вреде увлечения социализмом, как бы пророчески предсказывая, к какому несчастью приведет Россию это противохристианское увлечение.
Вся архипастырская деятельность митрополита Владимира в Москве была полна любви и забот о пастве. Не знавшие митрополита Владимира близко, считали его недоступным, сухим и неприветливым. Такое ошибочное представление о Владыке люди заключали по угрюмому выражению лица митрополита. Действительно, лицо Владыки, всегда несколько нахмуренное, носило глубокий отпечаток какой-то скорби и страданий. Точно владыка предчувствовал ожидавший его впоследствии крест тяжелых испытаний. В силу врожденной выдающейся скромности своего характера и даже некоторой застенчивости Владыка старался всегда быть незаметным. Он так же незаметно для посторонних глаз оделял нищих, вдов и сирот. Проявлял горячие заботы о спасении нравственно потерянных людях и о пьяницах. Будучи врагом алкоголя, Владыка энергично покровительствовал насаждению трезвости; сам вел беседы и издавал полезные листки и брошюры о губительности порока пьянства.
Мне Господь дал возможность в 1910 году встретиться с Владыкой митрополитом Владимиром.
Митрополит Владимир жил тогда в Петербурге, где он должен был присутствовать на заседаниях Св. Синода. Я же прибыл в Петербург с далекой Камчатки по делам об устройстве Камчатского братства.
Желая воспользоваться имевшимся у меня временем и познакомиться с иерархами, пребывающими в Петербурге, могущими быть полезными для новосозидаемого Братства, я направился к митрополиту Владимиру в подворье Троице-Сергиевой Лавры, что против Аничкова дворца в Петербурге.

Епископ Нестор Камчатский

Прибыв с Камчатки и не зная строгих правил приема архиереев, пошел я к митрополиту не в приемные часы, а вечером. Швейцар пропустил меня и вызвал келейника. Келейник, узнав, что я камчатский миссионер, сказал мне, что митрополит принимает по утрам в те дни, когда нет заседаний в Синоде (заседания в Синоде происходили дважды в неделю), а по вечерам Владыка отдыхает, но все же келейник сказал мне, чтобы я подождал, что он Владыке обо мне доложит.
Вернувшись от митрополита, келейник сообщил, что Владыка ждет меня и просит пройти в столовую. Когда я вошел, митрополит сидел за самоваром. Он встал мне навстречу, благословил меня и ласково пригласил снять священнический крест и рясу и остаться в подряснике.
В простом подряснике был и сам Владыка. Сам разливал он чай и вел задушевную, непринужденную, исполненную глубокой отеческой ласки беседу.
Ни на секунду не забывая, — Владыка митрополит сам не давал этого забывать, — что предо мной облеченный великим саном первоиерарх всей Российской Церкви, я в то же время чувствовал себя совершенно просто, задушевно, нимало не стесненно пред ним. Я мог говорить с Владыкой обо всех своих нуждах, о горестях и радостях нашей далекой камчатской жизни и миссионерской работы там.
Владыка дал мне возможность и впредь так же просто приходить к нему в неприемные часы, пригласив меня постоянно посещать его в часы вечернего чая.
Эта доброта митрополита Владимира дала мне смелость также пойти и к другим архиереям, пребывающим в Петербурге.
Некоторые из них так же ласково и отечески приняли меня, но многие строго указывали на приемные часы и предлагали прийти в определенное для того время.
Немало уделял внимания и учащимся всех учебных заведений, а особенно заботился митрополит Владимир о семинаристах, подготовлявших себя на пастырское служение, и вел с ними отеческие задушевные беседы. Приводим выдержку одной из последних бесед митрополита Владимира с московскими семинаристами. Владыка вспоминал настроенность учащихся старой школы и противуполагал нынешнему настроению и взглядам будущих пастырей. «Тогда ученики более проникались идеальным стремлением и по выходе из школы отдавали себя на служение Церкви довольные немногим в жизни. Вы скажете, что хлеб Церкви теперь стал черствым. Верно, иногда это бывает. Сухая корка не поддается молодым зубам. Но следует, прежде всего, думать не о том, что можно взять от народа, а что ему сами вы можете дать. Народ наш беден, жизнь его разъедается пороками пьянства и разврата. Он блуждает в дебрях сектантства и раскола. Когда в народную среду вы внесете истинный свет христианского знания, тогда улучшится материальное положение народа, и он сумеет вас отблагодарить. Нужно помнить, что материальное благоденствие пастыря — не самое главное в его жизни. Служение пастыря само по себе безмерно высоко и имеет ценность в самом себе. Пастырь вносит свет в темную среду, пробуждает лучшие чувства, вносит в душу народа мир и спокойствие. Разве это не великое дело, и разве оно не может примирить человека с недостатком в жизни?»
Вся полнота любви митрополита Владимира к своей Московской пастве и глубина связи его с Москвой сильно сказались при расставании Владыки с москвичами, когда Владыка был назначен на Петроградскую первосвятительную кафедру.
Прощаясь, митрополит сказал сквозь слезы: «Дерево, когда растет, не чувствует, каким множеством разнообразных корней и их тончайших разветвлений оно связано с землею. Но когда дерево пересаживают в другое место, оно не может не чувствовать всей глубины своей связи с землею. Так и со мною. Ощущаю всю глубину тяжести при разлуке с Москвою, с которой я за 15 лет духовно сросся, но да будет воля Божия».
В 1912 году, когда скончался Первоиерарх Православной Российской Церкви, Антоний, митрополит Петербургский и Ладожский, на его место был назначен митрополит Владимир. Три года Владыка управлял Петербургской епархией, и это было труднейшее время для церковно-общественной работы, ибо тогда усиливалось влияние в Петербурге «темных сил», т. е. «распутинство». Митрополит Владимир со свойственными его характеру прямолинейностью и твердостью убеждений вел посильную борьбу с темными силами.
Борьба эта была особенно трагична по своему внутреннему смыслу, при наличии того тягостного и рокового недоразумения, которое существовало между лучшими кругами русского общества, к каковым примыкал митрополит Владимир, — с одной стороны, и Государыней Императрицей Александрой Федоровной, — с другой стороны.
Государыня, самоотверженная, беспредельно любящая мать, более всего в жизни любила своего сына — Наследника Цесаревича и более всего трепетала за его судьбу. И вот этой-то силой материнской любви воспользовались темные силы. Случайным ли стечением обстоятельств, или действительно действием темных, нам неведомых сил они добились того, что Императрица глубоко уверовала в то, что судьба Наследника Цесаревича тесно связана с судьбой «старца» Григория Распутина. На этом-то убеждении Царицы построено было его громадное, почти неограниченное влияние.
Когда это влияние стало оказывать действие в сфере церковной жизни, митрополит Владимир счел для себя невозможным дальнейшее молчание и попросил аудиенции у Государя.
Архиереи вообще имели очень редко аудиенции у императора. Все сношения между ними обычно поддерживались чрез обер-прокурора.
Обер-прокурор, в данном случае В. К. Саблер, узнав о цели, с какой митрополит Владимир желал видеть Государя, предупреждал Владыку о том, что это очень болезненная и сложная тема. Но митрополит смело шел на исполнение того, что он считал непременным своим священным долгом и как Первосвятителя Церкви, и как верноподданного.
Добившись аудиенции, митрополит Владимир смело и прямо указал Государю на все сплетни и грязные рассказы, которые ходили в обществе в связи с именем Распутина, указав на гибельность его влияния, особенно в церковных делах.
Государь, прослушав Владыку митрополита, сказал, что, быть может, он и прав во многих отношениях, но что Царица-мать никогда с этим не согласится.
Государыня, узнав о разговоре Государя с митрополитом, была страшно возмущена и горячо негодовала против митрополита за его вмешательство в семейную жизнь царской семьи. Государыня заявила, что митрополит — не верноподданный, если он может допустить грязные сплетни и разговоры о царской семье и передавать их Государю, когда в действительности ничего этого нет. В ответ на обвинения против Распутина она говорила, что «старец Григорий неоднократно спасал жизнь нашего сына Наследника Цесаревича и никогда никакой грязной мысли о старце она не допустит».
Государыня была права по-своему. Конечно, никакой грязной тени, ничего, кроме самого светлого, кристально чистого, не было в жизни и во взаимоотношениях Царской Семьи. Но грязь, связанная с Распутиным, проникла в некоторые сферы, близкие ко Двору, и об этом-то и говорил митрополит Владимир Государю, а Государыня не знала, не хотела знать ничего об этой грязи.
Такова была трагедия тех тяжелых лет: оба чистые, высокие духом, праведные перед Богом царица и митрополит не поняли друг друга. И Государыня не захотела выслушать того, кто воистину был и верноподданным, и добрым святителем Божиим, того, кому предлежала такая же мученическая смерть, как и всей Царской Семье.
Митрополит Владимир в 1915 году впал в немилость и был удален из Петрограда на кафедру митрополита Киевского.
Киевская паства с первых же дней окружила своего архипастыря любовью и искренним сочувствием, видя и ценя в нем гонимого за правду опального святителя.
Как первенствующему в Св. Синоде Митрополиту Владимиру, по вступлении в управление Киевской митрополии, пришлось вновь приехать в Петроград.
В 1917 году, когда Владыка митрополит возвратился в Киев, то там уже началась разруха церковной жизни под натиском революции. Образовался «исполком», и быстро начался развал церковной жизни. Бывший в то время в г. Киеве епархиальный съезд духовенства и мирян вылился в «Украинский съезд», и было предъявлено требование, чтобы «в автономной Украине была „независимая от Синода“ Украинская Церковь»". Митрополит Владимир любовно, заботливо предостерегал тогда сторонников этой ненормальной затеи, видя, что разделение Церкви приведет только к торжеству внутренних и внешних врагов. Пастырей и пасомых митрополит Владимир призывал терпеливо относиться к своим великим обязанностям участия в церковном епархиальном управлении, избегая вражды и разделения. Но сам архипастырь потерпел много тяжких обид, оскорблений и огорчений.
Осенью 1917 года образовалась отдельная от России Украинская держава, а вслед за этим в Киеве провозгласилось и временное правительство для всей Украинской церкви. Во главе этого церковного правительства встал бывший на покое архиепископ Алексий Дородницын. Образовавшееся самочинное церковное украинское правительство, или, как оно называлось, «рада», начало переустройство всего уклада церковной жизни в отделенных радой украинских епархиях. Во все духовные консистории были посланы «украинские комиссары». Воспрещалось поминовение за богослужением Всероссийского Патриарха Тихона, а вместо него приказывалось поминать «всеукраинскую церковную раду», возглавляемую архиепископом Алексием. По адресу Киевского митрополита Владимира самозванные духовные комиссары высказывались весьма грубо и оскорбительно.
В это время митрополит Владимир присутствовал в Москве на Всероссийском Церковном Соборе, а Киевские «комиссары в рясах» обсуждали вопрос о недопущении своего архипастыря митрополита Владимира в Киев — «цю никчему людину», как они грубо выражались о нем по-украински.
Все эти самочинные деяния рады встревожили все православное киевское население. Собралось многолюдное собрание киевских приходских советов, на котором постановили всеми силами протестовать против самочинной антиканонической попытки создать автокефальную украинскую церковь.
Вскоре после описанных событий митрополит Владимир возвратился из Москвы с Церковного Собора в Киев, и тогда началось со стороны врагов Церкви всяческое глумление над семидесятилетним старцем-митрополитом.
Первоначально бунтовщики явились в покои митрополита с грубым требованием об уходе Владыки из Киевской митрополии.
Приводим акт неслыханного дотоле в православно-христианском мире оскорбления. «Девятого сего декабря 1917 года в два часа дня по поручению будто бы центральной рады, заявилась ко мне комиссия во главе с назвавшим себя председателем украинской церковной рады священником о. Маричевым и депутатами: прот. Н. Шараевским (новый лже-митрополит), священником П. Тарнавским, священником С. Филипенком, дьяконом Ботвиненко и иеродьяконом Порфирием и каким-то военным, и после речи о. Маричева было заявлено мне словесное постановление рады о том, чтобы был удален из Киева преосвященный Никодим, епископ Чигиринский, чтобы немедленно вступили в должность членов консистории вновь назначенные, а также предложено выехать из Киева и мне. Желая иметь письменное заявление об этом со стороны поименованной депутации, я позвал личного своего секретаря и предложил ему записать это требование отцов депутатов и чтобы последние подписались под ним, но они категорически отказались от этого. Этот акт подписали: Владимир, митрополит Киевский, Секретарь А. Левков». Вскоре после этого грубого акта произошел в покоях старца Владыки новый случай. Между 10−12 часами ночи, в лаврскую квартиру митрополита явился член церковной рады священник Фоменко в сопровождении военного и с неожиданной ласковостью стал предлагать митрополиту Владимиру патриаршество в украинской церкви (как приложима к настоящим переживаниям Владыки митрополита 4-я глава Евангелия от Матфея об искушении Господа сатаной. «Паки поят Его диавол на гору высоку зело и показа Ему вся царствия мира, и славу их. И глагола Ему: сия вся тебе дам, аще пад поклониши ми ся» (Мф 4: 8−9).
Митрополит выразил удивление по поводу такой перемены фронта: то от него требуют в три дня уехать из Киева, то предлагают быть украинским Патриархом. Но через несколько минут секрет этой ласковости открылся. Ночные посетители потребовали, чтобы хозяин выдал из средств митрополичьего дома сто тысяч рублей.
И когда митрополит заявил, что эти средства принадлежат всей епархии, которая одна только и может распоряжаться ими, то поведение гостей резко изменилось и сделалось настолько угрожающим в отношении к одинокому архипастырю, что он поспешил пригласить чрез келейника монастырскую братию, чтобы удалить непрошеных ночных посетителей, но последние безобразничали в митрополичьих покоях еще часа полтора.
Каково было душевное состояние в эти дни тяжких испытаний Киевского святителя митрополита Владимира, можно судить из рассказа свидетеля-очевидца (подпоручика Кравченко).
12 декабря 1917 года во время приема Владыка обратился к последнему с такими словами: «Я никого и ничего не боюсь. Я во всякое время готов отдать свою жизнь за Церковь Христову и за Веру Православную, чтобы только не дать врагам ее посмеяться над Нею. Я до конца буду страдать, чтобы сохранилось Православие в России, там, где оно началось». Сказав эти слова, Владыка митрополит сильно и горько заплакал.
Митрополит Владимир был глубоко честный, прямой и стойкий человек. Он не подчинился никаким требованиям группы людей, беззаконно собравшихся в Киеве в украинской церковной раде под главенством архиепископа Алексия (Дородницына), которого митрополит Владимир считал величайшим и тяжким церковным преступником и мятежником, в чем архиепископ Алексий сам сознался и раскаялся перед Церковью, уже изгнанный украинцами же. Даже под угрозой лишения жизни митрополит Владимир не подчинился незаконным требованиям, что он и доказал своей мученической смертью, которой он мог бы избежать, если бы захотел укрыться от врагов и убийц.

* * *

В январе месяце 1918 года в Киеве началась гражданская война.
Положенное начало гонения и преследования митрополита Владимира озверевшими его же бывшими духовными детьми продолжалось и завершилось убийством Владыки во время обладания Киевом «сатанистами изуверами».
Красное знамя революции, эмблема крови и сатанизма, позорно развевающееся с 1917 года над Россией, всюду, где появится, влечет за собой потоки неповинной человеческой крови, произвол, братоубийство, а также разрушение святынь и храмов Божиих.
В борьбе двух вражеских партий за обладание г. Киевом многие киевские обители и храмы подверглись обстрелу и в значительной степени пострадали. На долю же Киево-Печерской Лавры выпали исключительные дни страданий и гонения. С 15 января в Лавру начали попадать ружейные пули и снаряды, а с 22 января канонада усилилась и Лавра оказалась под жестоким обстрелом со стороны большевиков, предполагавших, что с лаврской колокольни за ними происходит наблюдение, но в действительности колокольня была заперта, и в Лавре в то время никаких войск не было.
Обстрел же большевиками церквей и колоколен обычное явление всюду, где они ведут войну.
От снарядов значительно пострадали Великая лаврская церковь и колокольня. Снаряды попадали внутрь церкви и производили значительные повреждения. 23 января вечером большевики овладели Лаврой, и тогда начались в Лавре дикие насилия и варварства. Вооруженные люди врывались в храмы в шапках на головах и с папиросами в зубах. С криком и площадной бранью производили обыски даже во время богослужения; ругались и кощунствовали над святынями.
Монахов-стариков раздевали и разували на дворе, издевались над ними и секли нагайками. Во время обысков происходил повальный грабеж.
В то время когда большевики обстреливали Лавру, митрополит Владимир молился Богу или в храме, или у себя в покоях. Последнюю литургию Владыка служил 21 января в воскресенье в Великой лаврской церкви. 24 января митрополит в той же церкви служил акафист Успению Божией Матери. Это последнее служение в церкви накануне расстрела митрополита Владимира, по наблюдению сослужащих Владыке, отличалось особенной задушевностью и проникновенностью.
Ночь на 25 января была тревожная. В эту ночь было произведено нападение четырех вооруженных мужчин и одной женщины в одежде сестры милосердия на квартиру наместника Лавры. Грабители произвели тщательный обыск, забрали ценные вещи, ели все, что находили в келлии, пили чай, а глубокой ночью трое из них выходили «на разведку» и в то время ограбили деньги у казначея и у благочинного.
Днем 25 января три вооруженных солдата произвели обыск в митрополичьих покоях и, не найдя ничего ценного, взяли из несгораемой кассы золотую медаль. Вечером вновь явилось в Лавру пять вооруженных людей. Один из них, одетый в черную кожаную тужурку, был комиссаром. Все они накануне (24 января) уже были в Лавре и обедали в лаврской трапезе. Комиссар, бывший тогда в матросской фуражке, остался недоволен лаврским черным хлебом, бросил хлеб на пол и закричал на всю трапезу: «Разве я свинья, чтобы есть такой хлеб?» Монах трапезник ответил: «У нас, господа, лучшего хлеба нет, какой нам дают, тот мы подаем». Трапезник монах Ириней свидетельствует, что 24 января вечером эта партия вооруженных людей вторично была в лаврской трапезной. Матрос был пьян и говорил в трапезной: «Нужно сделать здесь что-либо особенное, замечательное, небывалое». Потом он сказал: «Пойдем к митрополиту на чай, мне нужно с ним поговорить». После этого они все встали и ушли, а через час снова пришли в трапезу и, усевшись, начали высыпать из карманов серебряные деньги, а комиссар-матрос достал еще и золотые часы и на вопрос «товарищей», где взял их, ответил: «Это мое дело». Вся эта кампания 25 января вечером, войдя в Лавру, спросила одного монаха: «Где живет митрополит?» Монах, узнавший их, ответил матросу: «Дом его около того места, где вы кушаете, там он и живет». Матрос на это сказал: «Мы его сегодня заберем».
Будущие убийцы митрополита пошли в трапезу, и монах последовал за ними. Предводитель убийц резко обратился к монаху с вопросом: «Почему у вас комитетов нет? Везде комитеты, а у вас их нет». Монах ответил: «У нас и не должно быть комитетов, мы монахи». Грубый матрос закричал на монаха: «Вы только миллионы и тысячи собираете». Грубый изувер матрос долго еще ругался, кричал, а потом, начав кощунствовать, он спросил монаха: «Отец! Скажи, что у вас в пещерах? Все оттуда вынесем и рассмотрим, если там ничего не окажется или окажется воск или тырса — всех вас перережем». Монах ответил: «Что я вам буду говорить? Если я вам буду говорить правду, — вы все равно не поверите. Теперь ваша власть, пойдите посмотрите и узнаете правду». В 1917 году безбожники уже кощунствовали в лаврских пещерах — они резали кинжалами святые мощи, прокалывали штыками, выбрасывали из гробниц и, надругавшись, ставили святые мощи преподобных на голову. Грубый матрос продолжал спрашивать монаха: «Ты знаешь, кто был о. Серафим в Сарове?» — «Отец Серафим был вторым лицом после Царя, потому-то Серафим и святой». — «ВОТ И ВАШ МИТРОПОЛИТ ВЛАДИМИР БУДЕТ СВЯТОЙ».
Уходя из трапезной, матрос сказал монаху: «Больше вы митрополита не увидите». Убийцы пошли к Владыке митрополиту, чтобы выполнить убийственный замысел.
Было 6 ½ часов вечера.
На крыльце митрополичьего дома послышалось три резких звонка. В открывавшуюся дверь вошли убийцы — пять человек в солдатской форме, а во главе был матрос.
Матрос спросил: «Где Владимир, митрополит?» Швейцар указал на пребывание Владыки митрополита в нижней келье отца наместника, архимандрита Амвросия.
Проходя в келью к митрополиту, один солдат сказал: «Мы желаем переговорить с митрополитом; мы идем сейчас из трапезной и нам там братия жаловалась, что он не разрешает комитеты. С ним нужно переговорить, чтобы он разрешил совет, чтобы было так, как у нас».
Владыка митрополит вышел к убийцам и спросил: «В чем дело?» Трое убийц увели Владыку в комнату и там оставались с ним наедине некоторое время. У дверей поставили караул. Потом из комнаты палачи повели митрополита в его верхние покои. Когда Владыка проходил мимо стоявших в стороне епископа Феодора и архимандрита Амвросия, сказал им: «ВОТ ОНИ ХОТЯТ УЖЕ РАССТРЕЛЯТЬ МЕНЯ, вот что они со мной сделали», — и при этом развел руками. Следовавший за Владыкой матрос грубо закричал: «Иди, не разговаривай, кто тебя будет расстреливать! До коменданта пойдешь».
Поднявшись на первую площадку лестницы, ведущей в верхний этаж, митрополит остановился и, обращаясь к сопровождающим его убийцам, сказал: «Ну, господа, если вам угодно расстрелять меня, расстреливайте здесь же на месте, — я дальше не пойду». Матрос на это грубо заметил: «Кто тебя расстреливать будет! Иди».
Убийцы повели митрополита в его спальню, где, заперев за собою двери, оставались с Владыкой там двадцать минут. Там Владыку пытали, душили цепочкой от креста, требовали денег и глумились. Потом келейники нашли в разных местах спальни, на полу разорванные цепочку, шелковый шнурок, ладанку и серебряную нательную икону.
Через двадцать минут митрополит, окруженный тремя палачами, вышел из спальни, одетый в рясу, с панагией на груди и в белом клобуке на голове.
При выходе на крыльцо к Владыке подошел под благословение его старый келейник Филипп, но матрос оттолкнул его от митрополита, закричал: «Довольно кровопийцам кланяться, кланялись, будет». Владыка, приблизившись сам к келейнику, благословил его, поцеловал и, пожав руку, сказал: «Прощай, Филипп!» — вынул из кармана платок и вытер слезы.
Филипп передавал, что митрополит был спокоен — словно шел на служение литургии. Когда митрополит надевал шубу, один из солдат сказал: «Это важный преступник!» — а матрос закричал на него: «Будет тебе, никаких разговоров».
Забытый и брошенный своей братией, окруженный палачами и убийцами, ни в чем не повинный, кроткий и смиренный старец, митрополит Владимир спокойно шел на казнь. По дороге, в ограде Лавры, митрополит шел, осеняя себя крестным знамением и в предведенье смерти, благоговейно напевал «Благообразный Иосиф».
В стенах Великой Лавры зловещая таинственная тишина.
Иноки затворились по кельям.
Все обители Лавры притаились, боясь «жестоких товарищей».
Вот послышался резкий лязг тяжелого запора железных ворот.
Скрипя сапогами по твердому снегу и бряцая оружием, убийцы выводили из Лавры старца митрополита на последние пытки и на расстрел.
Снова с шумом затворились тяжелые ворота, затихли зловещие шаги, и водворилась мертвенная тишина.
Господи!.. Хоть бы кто в набат ударил! Ведь в стенах Лавры более тысячи человек только одной братии — и все же некому. Всем страшно. Все боятся смерти, которая так близка и так страшно витает над Лаврой.
Кое-где выглядывали притаившиеся испуганные иноки и робко прислушивались к происходящему в стенах Святой Лавры. Только два более смелых инока стояли на дворе обители и делились между собою своими впечатлениями по поводу случившегося события.
Прошло несколько минут, как увели митрополита.
Вдруг, среди гробовой тишины послышались за стеной Лавры ружейные выстрелы. Сначала четыре, а через полминуты еще два и еще. «Это Владыку расстреливают», — говорит один инок.
«Для убийства столько выстрелов слишком много», — замечает подошедший третий инок.
После раздавшихся выстрелов забегали по двору Лавры человек пятнадцать матросов с револьверами и фонарями в руках. Один матрос спросил стоявших монахов: «Батюшки, провели Владыку?» «Провели за ворота», — был робкий ответ иноков. Матросы побежали за ворота и через минут двадцать возвратились в святую обитель. «Нашли Владыку?» — спросил один монах матроса. «Нашли, так всех вас по одному повыведем», — отвечал матрос.
В эту ночь покой Лавры больше не нарушался. Вся обитель спала крепким сном, и не чувствовал никто, что за тысячу шагов от Лавры, в луже крови, лежал прах истерзанного убитого настоятеля и отца Лавры, митрополита Владимира.
На рассвете шли в Лавру на богомолье женщины, и уже от них братия Лавры узнала, что митрополит Владимир лежит расстрелянный за Лаврой на маленькой полянке, среди крепостных валов.
В девять часов утра лаврская братия решила перенести тело убиенного митрополита в Лавру, для чего архимандрит Анфим, получив от большевиков пропуск, отправился с четырьмя санитарами к месту убийства. Отслужив краткую литию и положив тело на носилки, к одиннадцати часам дня принесли останки священномученика в Михайловскую лаврскую церковь, где покойный владыка проводил в молитве последние дни своей жизни. Когда о. Анфим поднимал тело митрополита для перенесения, то к нему подбежало человек десять вооруженных солдат и рабочих, начали глумиться и ругаться над расстрелянным Владыкой и не разрешали уносить тело. «Вы еще хоронить будете его — в ров его бросить, тут его закопать! Мощи из него сделаете — это для мощей вы его забираете», — неистово кричали изуверы. Когда понесли тело Владыки, то проходившие благочестивые женщины плакали, молились и говорили: «Страдалец-мученик, Царство ему Небесное». А изуверы кричали: «Какое ему царство, ему место в аду, на самом дне». Случайный очевидец убийства митрополита передает, что к месту расстрела от лаврских ворот Владыку привезли на автомобиле. Когда убийцы вывели Владыку из автомобиля на площадку, то митрополит спросил: «Вы здесь меня хотите расстрелять?» Один из палачей ответил: «А что ж, церемониться с тобой, что ли?» Тогда митрополит попросил у них разрешение помолиться Богу, на что последовал ответ: «Только поскорее». Воздев руки к небу, Владыка молился вслух: «Господи, прости мои согрешения вольные и невольные и приими дух мой с миром!» Потом благословил крестообразно обеими руками своих убийц и сказал: «Господь вас да простит».
Во время молитвы и благословения раздались выстрелы, и первосвятитель Киевской Церкви упал, обливаясь кровью. Затем убийцы начали поднимать Владыку на штыки. Бездушные палачи не удовлетворились одним расстрелом невинной жертвы — они вонзили еще в живое тело митрополита штыки, они били святителя по лицу. Следы глумления видны на избитой правой щеке. Лицо Владыки проколото в разных местах и простреляно. Грудь зияет страшным кровавым отверстием от разрывной пули. Несколько ребер выбито. Бока пронзены штыками и прострелены. Затылок тоже исколот штыковыми ударами.
Жалкие, ничтожные убийцы, о, если бы они знали, какую кроткую, незлобивую жертву они погубили! Загублен ими, как величайший преступник Великий Служитель Церкви, твердо стоявший всегда за Веру, Правду и Честь.
Оставленный всеми, в полном одиночестве, без сопротивления Владыка шел на заклание и в момент казни благословлял и прощал убийц.
Где вы теперь — прямые и косвенные убийцы святителя Божия? Что теперь скажете вы, черствые, жестокие, лже-братия, нанесшие больно первый удар в сердце святителя, любившего вас любовью отца? Удовлетворены ли вы, довольны ли теперь, что убили по вашим грубым словам «цю никчемну людину»?
Где вы, палачи-матросы? Понимаете ли вы, убившие архиерея Божия, сказанные вашими злодейскими устами злостно и бессознательно, но святые и, быть может, пророческие слова лаврским инокам, когда вы искали Владыку, чтобы убить его: «Вот и ваш митрополит Владимир будет Святой»?
Не бойтесь, исходите в сретение из ваших келий, многочисленные сонмы иноков Лавры, — возвращается к вам на вечное упокоение изъязвленный, бездыханный ваш священноархимандрит, митрополит Владимир. Он добрый. Он всех вас простит.
Теперь остается только предать тело святителя земле в уготованном месте ближних пещер, среди почивающих подвижников — иноков древней святой Лавры.
Собралась киевская паства к истерзанному мертвому телу своего Первосвятителя — смотрит на него и плачет.
Плачут те, кто поистине осиротел, лишившись своего благодетеля, учителя и отца.
Горько, неутешно плачут сироты и вдовы, нищие и калеки, к ним уже больше не протянется зарубленная злодеями добрая рука кормильца.
Плачут те, кто смалодушествовал, укрылся и не помог спасти своего архипастыря от рук убийц.
Молчат и, кажется, смущены в своей совести те, кто изгоняли из Киева своего архиерея, еще так недавно глумились над ним в cтенах Лавры.
Они стоят, как скованные, смотрят издали, считают раны Владыки, они теперь уже не смеют, не могут подойти ближе к его бездыханному телу, ко гробу. Им жутко.
Одни лишь убийцы хохочут дьявольским хохотом. Жалкие преступники — у них уже притупилась совесть.
Они все еще продолжают безнаказанно упиваться невинной братской кровью, в океане которой сами захлебнутся и погибнут навеки.
Но будет Божий суд — небесный.
Этот суд для убийц будет страшный, страшнее их страшных деяний. От этого суда они — жалкие изуверы — никуда не уйдут, никуда не укроются.
На нем, на этом Божьем суде восстанешь и ты, обагренный кровью страдалец, убиенный Божий архиерей святитель Владимир. И веру, и верность твою, любовь и смирение твое, и труд, и смерть, и кровь, и архиерейство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Вечная тебе память, вечная тебе слава, мученик святитель!

* * *

Митрополит Киевский Антоний (Храповицкий)

Митрополит Владимир является первомучеником в длинном ряде убиенных и замученных Российских православных архиереев. В то время, когда убили в Киеве митрополита Владимира, в Москве происходил Священный Собор Всероссийской Православной Церкви. Весть о мученической кончине старейшего иерарха России — митрополита Владимира, опечалила всех членов Собора. Было страшно за судьбу всех киевских святынь и за целость Киевской митрополии, ибо в то смутное время могли легко явиться самостийные священнослужители и сотворить такой же соблазн, какой сотворили впоследствии, в 1921 году, в октябре собравшиеся на самостийном «соборе» священники, диаконы и миряне, «рукоположившие», без участия епископов, в сан митрополита — протоиерея Василия Липковского. В 1918 году на Московском Соборе преемником митрополита Владимира был избран митрополит Харьковский Антоний, впоследствии — Блаженнейший Глава Зарубежной Православной Церкви.
Мужественно, достойно взошел митрополит Антоний на кафедру древнейшей митрополии России, обагренную кровью митрополита Владимира и вскоре также претерпел исповедничество, перенеся горькую ссылку и заточение.

3. Смута в Киеве

В 1918 году 18 октября я выехал из Москвы в Киев.
Всероссийский Церковный Собор в Москве в то время сводился большевиками на нет: архиереев — членов Церковного Собора, большевики начали лишать квартир, отняли соборную палату для заседаний и всячески преследовали всех членов Собора.
Мое пребывание в Москве стало грозить мне опасностью, так как большевики напали на след изданной мною книги «Расстрел Московского Кремля».
Однажды, проходя по Кузнецкому мосту, я был остановлен старушкой, которая продавала газеты. Она меня упрашивала непременно купить газету, так как она продажей газет питается. Тут же она пояснила, что она была учительницей всю свою жизнь, но что большевики ее изгнали, считая саботажницей, и что только что на этих днях она была арестована за продажу книги «Расстрел Московского Кремля», которую издал «какой-то епископ на Соборе», имя его она забыла. Я, конечно, не открыв своего инкогнито, посильно помог словоохотливой старушке и понял, что опасность для меня надвигается.
Вскоре об опасности предупредил меня Святейший Патриарх Тихон, указавший, чтобы я принимал меры к выезду из Москвы, ибо у Патриарха уже был обыск, большевики арестовали мою книгу и настойчиво требовали, чтобы Патриарх выдал мой адрес.
Меня спасли безграмотные большевистские документы, по которым не было видно, что я — епископ. Там было написано «гражданин Нестор». С этим документом я купил себе билет до Киева и уехал в сопровождении своего секретаря Н. А. О.
Разбитый железнодорожный транспорт, отсутствие порядка и дисциплины в поездах делали поездку крайне неудобной и тяжелой для пассажиров. Мирясь со всеми неудобствами и грубостями, пришлось спасаться бегством из любимой Москвы. Весь путь отравлялся обысками, проверками документов, неимоверной скученностью пассажиров и полной невозможностью покинуть свое место в разбитом вагоне.
По прибытии в г. Курск поздно вечером я отправился с вокзала к Курскому епископу Феофану и просил его разрешения пройти в Собор к чудотворной иконе Знамения Курской Божией Матери.
Эту икону Преосвященный епископ (ныне архиепископ) Феофан самоотверженно спас впоследствии при отступлении белых армий и вывез из Курска за границу. Ныне святая икона находится в русском Троицком соборе, в Белграде.
Помолившись у святыни, я снова отправился на вокзал и здесь по совету русского носильщика направился в Киев чрез станции Ворожба и Коренево.
На станции Ворожба мне пришлось продолжительное время ожидать поезда. Здесь видел я те же следы революционного разгула, что и по всей России тогда: разрушенная водокачка, разбитый железнодорожный путь и — холмы-могилы неповинных жертв грубой расправы «товарищей».
Бродя в ожидании поезда по поселку, я разговорился с местной жительницей, которая оказалась религиозным человеком старых добрых правил. Она со слезами рассказала мне жуткие сцены расстрела офицеров бежавшими с фронта солдатами. Особенно остановила она мое внимание на повествовании о расстреле одного офицера по имени Виталия, которого солдаты долго мучили в вагоне, потом вывели совершенно раздетого на полотно дороги и на морозе глумились над ним, а потом расстреляли, и только за то, что у него нашли в кармане документы, в которых была обозначена его немецкая фамилия. Напрасно офицер убеждал солдат, что он чисто русский человек, гвардейский офицер, предлагал навести о нем справки в лейб-драгунском полку — товарищи солдаты были неумолимы и жестоко расправились с ним.
Женщина, рассказывавшая мне, забыла фамилию этого офицера и предложила мне пойти с ней на кладбище, на его могилку, за которой она с любовью ухаживала.
Каково было мое изумление и величайшее горе, когда я прочитал на деревянном кресте краткую надпись: «Убиенный офицер Виталий Павлович Неттельгорс». Это был мой лучший друг в период моего пребывания на фронте во время войны в лейб-драгунском полку.
Убиенный Виталий Павлович был исключительно выдающимся человеком. Весь лейб-драгунский полк его искренне любил, о нем можно было говорить и слышать только одно хорошее. И вот этого-то человека озверелая, грубая, пьяная, жестокая толпа казнила. Когда убийство уже совершилось и убийцы видели, как принимал смерть со спокойствием и верою этот благородный человек, они устыдились и стали ссориться между собой, обвиняя друг друга в смерти неповинного человека.
А сколько таких безвестных жертв принесла революция в угаре разнузданной свободы и дикого варварства!
Помолился я на могиле убиенного своего друга, рассказал доброй женщине про человека, которого убили на ее глазах, и попросил добрую женщину заботиться о могилке мученика-офицера. Дождавшись поезда, я направился дальше к Киеву.
На станции Коренево, на новообразованной границе с Украиной меня ожидало новое испытание и мытарство.
Поезд наш остановился в поле, возле большого длинного сквозного барака в проволочном заграждении. Здесь происходила поверка документов, осмотр багажа и обыск. Пассажиры встали в два длинных хвоста и подходили по очереди к комиссарам. Здесь у большинства пассажиров нервы, естественно, напрягались до крайности, так как никто и ничто не гарантировало от неожиданной расправы.
Я особенно остро переживал свое приближение к столу сыщиков, опасаясь ареста.
Один хвост людей уже подходил к концу, а тот, где стоял я, был еще очень большой.
Нервы мои не выдерживали напряженного ожидания, и я со своим спутником машинально перешел в другую очередь. Такова была, вероятно, воля Божия.
Когда мы подошли к старику, осматривающему багаж пассажиров, то он, наклонившись к моему спутнику, сказал: «Я знаю — это епископ Нестор, он жил в Москве, в доме князя Куракина, я всегда молился в церкви, где он служил, я очень его уважаю. Пусть он не разговаривает со мной, чтобы товарищи не заметили, я вас пропущу».
С суровым видом обыскав меня, старик сказал комиссарам: «Этого можно пропустить».
Меня пропустили, но отняли у меня мой молитвенник, благословение моего Аввы и духовного отца, епископа Андрея за его подписью. Я с 1903 года никогда не расставался с этим молитвенником и стал настойчиво просить комиссаров отдать этот молитвенник мне обратно, как дорогой для меня и совершенно ненужный им. Комиссар просмотрел молитвенник и швырнул им в меня.
Я поблагодарил и вышел из барака на границу Украины, а дальше проехал со своим спутником на деревенской телеге верст 15 до вокзала и уже спокойно добрался 22 октября, в день праздника Казанской иконы Божией Матери, до Киева.
В это время в Киеве происходил Всеукраинский церковный собор под председательством нового Киевского митрополита Антония.
Власть на Украине принадлежала в то время гетману П. Скоропадскому.
Я со своим спутником секретарем поселился в Михайловском мужском монастыре, у гостеприимного старца архимандрита Митрофана. Великим утешением и счастьем для меня было периодически совершать богослужения и читать акафисты у мощей святой великомученицы Варвары, которую я с детских лет почитаю особенно благоговейно.
Председательствовавший на Всеукраинском соборе митрополит Антоний смотрел на собор этот как на уступку духу времени и, объединяя украинских архипастырей, не допускал никаких отступлений от установленных Святою Церковью правил и мудро берег целость и неотделимость церкви Украины от Всероссийской Православной Церкви.
Недолго просуществовала на Украине власть гетмана Скоропадского. С отозванием из Украины немецких войск Гетман должен был бежать в Германию, а Украину и Киев с боем занимали петлюровские войска, т. н. «сечевики».
Снова для Киева настали черные дни.
В Киеве еще оставались остатки белых отрядов, во главе которых стал командир «особого отряда Северной Армии» граф Келлер.
С приходом петлюровцев в городе начались снова аресты, расстрелы, конфискации домов и имущества.
Когда «сечевики» вошли уже в город и в здании городской управы происходило торжественное заседание руководителей новой власти, граф Келлер решил с остатками офицеров прорваться из Киева, чтобы соединиться с Добровольческой армией.
С предложением мне присоединиться к его отряду граф Келлер прислал в Михайловский монастырь своего адъютанта Пантелеева, кавалергарда племянника М. В. Родзянко. Я отправился с ним в штаб графа на Крещатик и, видя безнадежность его плана, стал убеждать графа Келлера не рисковать жизнью своей и офицеров, ибо из города выхода не было, так как петлюровские войска окружили Киев.
Граф все же просил его благословить, оставшись твердо при своем решении — прорываться из Киева с восьмьюдесятью офицерами.
Тяжело вынуждено благословлять на предприятие, которое рассудок ясно изображает как невыполнимое. Получив благословение, граф ушел с офицерами, а я вернулся в монастырь с чувством тяжкого гнета на душе и с опасением за участь этого отряда.
Уже в ту же ночь, в час пополуночи граф с двумя адъютантами пришел ко мне в монастырь и сказал: «Да, Владыка, вы были правы, из города прорваться нельзя. Нам всем пришлось рассеяться, и вот я с группой офицеров пришел сюда и прошу устроить нас на ночлег и покормить, так как мы все очень голодны».
Я повел графа к настоятелю монастыря, епископу Никодиму и просил Владыку принять участие в судьбе графа и его офицеров.
Владыка приказал отвести во втором этаже братского корпуса келью из двух комнат для графа и его адъютантов, а остальных офицеров приказал разместить в другом дворе монастыря и всех немедленно накормить.
Едва успели разместиться все они на ночлег, как в монастырь стала входить батарея «сечевиков». Началась паника, так как сечевики стали выдворять из келлий братию монастыря, занимая помещение под постой войска. Орудия расставляли в ограде обители.
Едва лишь я лег спать в эту тревожную ночь, как вдруг ко мне приходит посланный от графа Келлера адъютант и просит меня немедленно прийти к графу. Пока я одевался, адъютант рассказал мне, что пришел автомобиль с немецкими офицерами, желающими увезти графа и спасти его от неминуемой расправы петлюровцев, но что граф категорически отказывается от этих услуг немцев. Немцы в течение всего дня искали графа по Киеву и только поздно ночью узнали место, где он скрывается.
Когда я с адъютантом вышли в ограду обители, мимо нас германские офицеры почти насильно провели к автомобилю графа. Они заверяли его, что им поручено только сохранить его жизнь и вывезти благополучно из города. Но граф не соглашался на это и, увидев меня, взмолился, прося меня разъяснить немцам, что он не может уйти и оставить свой отряд на растерзание, что, если суждено, он желает погибнуть вместе со своими людьми.
Тем не менее германские офицеры довели уже графа до автомобиля и здесь накинули на него германскую шинель. Потом они попросили его снять с себя Георгиевское оружие, чтобы легче было ускользнуть от осмотра петлюровских дозоров, патрулирующих по городу.

Киевский Св. Михайловский Златоверхий монастырь, где скрывался генерал Келлер

Но в ответ на это предложение граф Келлер отбился от державших его немцев, сбросил шинель и каску и, поблагодарив германских офицеров за заботы о нем, резко повернулся обратно и пошел в обитель, а своему адъютанту приказал немедленно пойти в штаб петлюровских войск, занявших монастырь, и сообщить им, что он, граф Келлер, находится здесь, в монастырской келлии.
Этот последний поступок графа был для него роковым. Петлюровцы моментально перевели свой штаб в нижний этаж того корпуса, где поселился граф и к его келье приставили часового.
3 декабря ст. ст. вечером граф попросил меня и моего секретаря Н. А. О., чтобы я нашел как-нибудь путь пройти к нему и чтобы мы выполнили его поручение по спасению его отрядного штандарта.
4 декабря был праздник в монастыре в честь святой великомученицы Варвары. Митрополит Антоний поручил мне в этот день совершить крестный ход с обнесением святых мощей вокруг храма после ранней литургии.
Когда духовенство вносило гробницу с мощами обратно в церковь, то я, наученный еще в детстве своей матерью проходить под святыней, наклонил голову, сняв митру, и остался стоять на паперти, чтобы гробницу пронесли надо мной. Когда я оказался под гробницей, то священнослужители, несшие святые мощи так ударили меня гробницей по голове, что я на момент потерял сознание. Потом, придя в себя, я решил, что это какое-то серьезное мне предупреждение от святой великомученицы Варвары.
Позднюю литургию я сослужил с семью архиереями. Первенствующим среди нас был митрополит Одесский Платон. По окончании литургии я решил исполнить поручение графа Келлера и постарался пройти к нему. Без панагии на груди, под видом простого монаха с просфорой я прошел в дверь, где был расположен штаб «сечевиков» и, поднявшись на второй этаж, не обращая внимания на часовых, стоявших у келии графа, смело открыл дверь и прошел к пленнику. Быстро благословив узников и приняв от графа пакет, я тотчас же вышел из комнаты. Стражи уже у дверей не было.
Конечно, я сразу понял, что мне грозит опасность, и был готов ко всяким неожиданностям.
Только лишь я подошел к крыльцу, чтобы выйти за ограду обители, как из комнаты штаба выбежали какие-то петлюровские офицеры и закричали на меня по-украински — на каком основании был я у графа Келлера без разрешения. Я ответил им по-украински же: «Шо це таке, яж монах, та принес святый хлиб до графа, та и все».
В ответ я получил удар по затылку кулаком и пинок в спину такой, что у меня искры из глаз посыпались, и я кубарем полетел со ступеней крыльца за ограду.
Очнувшись и встав с земли, я пошел не оглядываясь вокруг храма, думая только о том, чтобы скорее унести ноги, так как иначе меня неминуемо должны были арестовать.
Вход в корпус, где находилась моя келия, был рядом с крыльцом штаба, но, чтобы замести следы, я не пошел прямо к себе, а обошел храм.
Через две минуты уже по всему двору монастыря бегали солдаты и кричали: «Где тот монах, що ходыв до грахва Келлера?»

Игумения Покровского монастыря София (Гринева)

Я уже успел в это время выйти со двора обители и направился в Покровский женский монастырь, созданный матерью Великого князя Николая Николаевича, игуменьей Анастасией (в мире Великой княгиней Александрой Петровной). Игуменья обители, матушка София, ласково приняла меня и устроила вместе с моим секретарем в покоях почившей основательницы монастыря. Здесь я поселился почти на полтора месяца и был окружен большими заботами со стороны всей обители.
Первоначально я жил замкнуто и боялся обнаружить свое местопребывание, но недели через две я уже начал понемногу служить в церкви обители.
Неподалеку от моих покоев также инкогнито, скрывая свое имя, жил в скромной келлии со своей старушкой женой (урожденной Озеровой) Сергей Александрович Нилус, автор знаменитых книг «Близь есть при дверех», «Сионские протоколы» и др.
Я очень подружился с Нилусом и ежедневно часами проводил время, беседуя с ним.
У Cергея Александровича были новые труды по еврейскому вопросу, которые он предлагал издать и которые он передал на хранение кому-то в Киеве, когда ему самому пришлось экстренно выезжать из Киева в Полтавскую губернию.
Между тем графа Келлера еще некоторое время держали в заключении в том же Михайловском монастыре, а в первой половине декабря в 2 часа ночи его вместе с двумя его адъютантами повели на допрос в город и около памятника Богдану Хмельницкому, под знаменитой исторической надписью памятника: «Волим под Царя восточного Православного» — сечевики расстреляли этих доблестных рыцарей без страха и упрека, верных слуг Православного Русского Царя.
Тела их бросили на свалку, куда в большом количестве сбрасывали всех расстрелянных и убитых людей.
Утром, когда слух о расстреле графа дошел до нашей обители, была организована экспедиция на поиски тел убитого графа и его верных адъютантов. Тела были найдены и тайно привезены в Покровскую обитель, где с честью были положены в гроб, и я рано утром совершил их отпевание, похоронив в ограде обители с надписями на крестах. С наличной стороны написаны были не подлинные имена убиенных, а псевдонимы.
В Покровской обители в те времена жила старушка Анна — прозорливая юродивая. Ее очень любили в обители и прислушивались к ее глубоким по смыслу юродивым предсказаниям.
Однажды эта юродивая Аннушка пришла ко мне и начала пророчествовать, что Иверская Божия Матерь Нестору даст место.
Как известно, впоследствии, приехав в Харбин на жительство, я сразу же получил приглашение служить в Иверском храме, где долгое время и жил.
А моему спутнику-секретарю эта юродивая необычайно ясно предсказала его ближайшую тогда участь и предостерегла от опасности. Молодой офицер царского времени, мой спутник, естественно, не мирился с революционными событиями и рвался, несмотря на опасность, к активной работе в монархических организациях.

Киевский Св. Покровсий монастырь, где покоится прах генерала

Я его удерживал и не пускал, вполне сознавая несвоевременность тогда всяких выступлений, могущих повлечь за собой лишь гибель молодых жизней. Но молодой человек все же рвался в город на активную работу, и вот неожиданно входит к нам юродивая Аннушка, изображает хромую и говорит моему секретарю: «Лучше ногу потерять, чем голову».
И что же, через самое краткое время в этот же день у Н. А. О. разболелась дотоле совершенно здоровая нога, распухла, воспалилась. Ему пришлось слечь в постель на несколько дней, положить ногу в лубки и не иметь возможности в течение ряда дней выходить в город. А то бы не сносить ему в те дни головы.
Между тем гнет власти в Киеве все усиливался. Прервано было и нормальное течение церковной жизни.
Вскоре после захвата власти в Киеве петлюровцами наряд сечевиков явился в Киево-Печерскую Лавру к митрополиту Антонию и арестовал его.
Посадив Владыку в грузовой автомобиль под звон лаврских колоколов, в присутствии многочисленной толпы народа, Владыку Антония увезли из Лавры и заточили в униатском монастыре в гор. Бучаче. Вместе с митрополитом Антонием там заточено было еще три архиерея*, архимандрит Виталий (ныне архиепископ в Северной Америке) и верный послушник митрополита Антония Феодор Мельник, нынешний архимандрит Феодосий, тогда молодой фейерверкер, бывший начальником охраны митрополита в Лавре
В этом заточении, продолжавшемся восемь месяцев, митрополит Антоний написал многие свои творения, в которых обращался со словом утешения ко всему русскому народу в эти страшные годы.
Только занятие Киева и всего юга России Добровольческой армией принесло 7 сентября 1919 года освобождение митрополиту Антонию.
Еще ранее этого времени, весной 1919 года покинул я взволнованный, мятущийся Киев, пробыл некоторое время в Одессе, потом в Крыму, где жил в Ялте и часто гостил, совершая богослужение во дворце «Чаир» у Великого Князя Николая Николаевича, посещал также дворец «Харакса» Государыни Императрицы Марии Феодоровны, а потом, стремясь к родной, Богом мне порученной Камчатке направился в далекий путь на Дальний Восток. Но Господь судил мне в этом пути не возвращение на Камчатку, а долгие годы работы в Харбине на поприще благотворительности, и этой Божией воле я подчинился.
А древний, святой, великий Киев горел в страшном пламени мятежей и волнений. В октябре 1919 года он был занят большевиками, и древняя священная колыбель России погрузилась в тот беспросветный темный мрак, который вот уже восемнадцать лет окутывает нашу родину.
Длится, бесконечно долго длится полночь России, ее страшный кровавый кошмар.
И только надежда на милость Божию, вера в силу молитв бесчисленных мучеников и подвижников Российских дает нам силы жить в это страшное время и ждать светлого часа освобождения.

Текст подготовлен Александром Кирилловичем Карауловым (Киев)

Примечания Смута в Киеве и мученичество митрополита Владимира в 1918 году (По личным воспоминаниям). Печ. по: Архиепископ Нестор.Смута в Киеве и мученичество митрополита Владимира в 1918 году: (По личным воспоминаниям). Харбин: Изд. Обители Милосердия, 1937. Переиздание: «Вернувшийся домой. Жизнеописание и сборник трудов митрополита Нестора (Анисимова). Сборник в двух томах. Автор-составитель О. В. Косик. Т. 1. С. 413−440.
* Вместе с митрополитом Антонием в Бучачском плену находились епископ Никодим (Кротков) и архиепископ Евлогий (Георгиевский), а также архимандрит Виталий (Максименко), будущий архиепископ.