Ледяной поход

Бой под Медведовской

Осиротелая горсточка бойцов первых добровольцев, еще по инерции атаковала красный Екатеринодар. Один против ста, одна шрапнель против тысячи и один патрон пулемета или винтовки против десяти тысяч. Цепи таяли… Из старших начальников почти все были убиты или ранены. В ротах оставалось по несколько стрелков. За стеной кожевенных заводов залегли несколько десятков юнкеров и кадетов Офицерского полка. Пулеметы матросов со стороны казарм били неумолчно, туча листьев неслась сбиваемая пулями. Голову поднять мог не всякий.

На юнкерской батарее полковника Миончинского осталось четыре гранаты, и нечем было поддержать редкую цепочку партизан и корниловцев, окопавшуюся впереди батареи. В дыму разрывов бризантных гранат и шрапнелей неистовствующих красных бронепоездов лежали на земле последние добровольцы, дожидаясь приказа о решительном штурме или… смерти.

На левом фланге, в редких перелесках фруктовых садов, все чаще и чаще ближе лязгали винтовки — там красные все глубже охватывали конницу генерала Эрдели, стремясь прижать армию добровольцев к Кубани.

Такова была обстановка, когда генерал Деникин решил взять на себя смелость отдать первый в Корниловском походе приказ об отходе. Он решил спасти последнюю горсть добровольцев, выведя ее из окружения. Задача казалась совершенно неразрешимой — красные заняли все населенные пункты вокруг, сосредоточив броневые поезда на всех возможных переходах добровольцев через железные дороги за ночь.

Армия стянулась к немецкой колонии Гначбау, где провели тяжелый и особенно безнадежный день. Все улицы были запружены обозом раненых, во дворах ломали лафеты, колеса лишних орудий, ящики, подводы: приказано было бросить все, что возможно. Уныние царило полное.

Красные наступали с трех сторон, шрапнель била стекла в домиках колонии, гранаты, вздымая бурые столбы на улицах и в огородах, разбивали повозки, калеча лошадей и добивая раненых. Темные, зловещие слухи поползли о сдаче, о бегстве, говорили, что кто-то уже бежал… В обозе была паника — кто-то застрелился…

На околице у мельниц, наскоро окопавшись, несколько сот не спавших четверо суток корниловцев, партизан, юнкеров и офицеров почти без выстрела одним своим присутствием прикрывали от зверской красной расправы несколько тысяч своих раненых братьев.

За околицей тайно хоронили генерала Корнилова и его близкого соратника полковника Неженцева, командира Ударного Корниловского полка.

Стоны, крики новых раненых целый день раздавались на улицах Гначбау. Мужественные сестры выбились из сил.

Спускалась быстро южная весенняя ночь, еще грохотали последние очереди красных орудий… Добровольцы чудом удержались на подступах к Гначбау весь день.

Куда-то в сгустившийся сумрак прямо по целине в степь пошла на рысях разношерстная конница генерала Эрдели. По степной дороге, сделав ложный крюк, двинулись тяжелым уставшим шагом еще более поредевшие роты, прогремела батарея полковника Миончинского, и бесконечной лентой повозок, лошадей, быков, изможденных страданием лиц, серых окровавленных шинелей потянулся обоз и полевой лазарет армии Корнилова…

Куда идем, не знал никто. Сказали только: «Не разговаривать громко и не курить"… Тяжел был этот переход, мрачна южная ночь, охватившая спасительным покровом своим армию генерала Корнилова, но бесконечной казалась она — словно не было иной жизни, кроме грохота телег, колес во мраке, сумрачных фигур соседей, зловещей мысли: завтра — смерть… Огоньки хуторов направо и налево по сторонам, далекий собачий лай — слышат за много верст чужое движение станичные псы.

Но вот встали впереди… Остановились и мы. Стояли долго… Кое-кто прилег… Крик вдали — неразборчивый… ближе-ближе — это передача: «батарею вперед… орудия… артиллерию…». Штабс-капитан Шперлинг поднялся с земли, сел на коня, и недовольным, как всегда со сна, голосом протянул:

— Повод вправо, рысью марш.

— Артиллерию пропусти, посторонись… - неслось по серым во мраке кучкам пехоты.

Внезапно выросла железнодорожная насыпь и на темном ночном небе контуры телеграфных столбов.

Белела железнодорожная будка. Она была освещена. У будки виднелась характерная фигура в белой папахе с нагайкой в руке — это была «душа армии» генерал Марков. Рядом с ним высилась фигура нашего батарейного командира полковника Миончинского.

— Дмитрий Тимофеевич, поставьте ваши орудия: одно налево, другое направо, — послышался голос генерала Маркова. Потом он что-то крикнул обозу, отчего повозки затарахтели рысью по переезду. Как говорили потом, генерал Марков торопил обоз, потому что со станции Медведки вызвал по телефону (из будки) красный бронепоезд.

Наступила зловещая тишина… орудия остановились у насыпи шагах в 60. Номера, бывшие юнкера михайловцы и константиновцы, копошились, быстро окапывая сошник, снимая чехлы, вынимали из передка последние четыре гранаты. Штабс-капитан Шперлинг сам встал у панорамы. «Передки, убирайтесь к…», — взволнованно бросил откуда-то из темноты полковник Миончинский. Налево от орудия штабс-капитана Шперлинга устраивались с «Максимом» кадеты — батарейные пулеметчики. Позади их растаяла во мраке цепочка Офицерского полка.

«Идет…» — чуть слышен стук и лязг буферов и колес. «Идет…». Огневая точка… чуть мелькнула… растет и растет — это топка паровоза. Дыханье замерло в груди, лишь тревожно бьется сердце… Растет во мраке чудовище — кованный железом красный бронепоезд… Подкатывает медленно. «Стой, поезд. Стой!» — металлический голос из мрака. Кричал генерал Марков. В это время штабс-капитан Шперлинг дернул за боевой шнур, паровоз был в перекрестии его панорамы… С треском ахнула граната по паровозу, и сразу крики и тревожные голоса прокатились по бронепоезду. А через секунду несколько пулеметов с платформ и орудия выплюнули струи пуль и картечи… Свист, треск, грохот, крики пошли по степи… Вспышки яркого огня озаряли на миг пригнувшиеся фигуры в шинелях, метавшихся по степи лошадей, повозок без седоков, кухни…

Но среди суматохи, под роем пуль штабс-капитан Шперлинг спокойно всаживает вторую гранату в паровоз: он завалился в облаках пара… потом по платформам…

Номера за щитом орудия, за ящиком укрываются, как могут, от пулеметов бронепоезда. Налево целый заряд картечи в упор опрокидывает наш батарейный пулемет: три мальчика-кадета растерзаны пулями.

«Вперед» — кричит выскочивший на самое полотно генерал Марков. — «Ура». Из темноты появляются фигуры в шинелях, кричат «ура"… бегут к платформам, раздаются взрывы ручных гранат и опять крики… беспорядочная дробь выстрелов… Пушки смолкли.

Горит задний вагон с патронами — точно бой винтовок — на самом деле все кончено.

В вагонах и платформах бронепоезда только трупы убитых… Дрались жестоко.

— Снаряды. Перегружать снаряды. Повозки сюда, — кричат генерал Марков и полковник Миончинский.

Снаряды — жизнь армии, снаряды — всеобщее спасение. Грохочут подводы, сворачивая на пахоту…

Светает… На востоке разорвалась мгла. Справа в предрассветном тумане дымятся новые подходящие бронепоезда, идут цепи красных…

Пулеметы стучат в степи… начинается арьергардный бой. 2-ое орудие отвечает броневикам…

Капитан Шаколи, курсовой офицер Михайловского артиллерийского училища, сам за панорамой. Он тяжело ранен в плечо, но, несмотря на приказание полковника Миончинского, не покидает орудие.

Последние повозки лазарета галопом, уже под пулеметом, проскакивают переезд.

«Победа» — на лицах у всех: «Победа». «Победа», — разнеслось и по лазарету. Радостны бледные лица страдальцев…

Утренний ветерок полощет черный значок генерала Маркова… Бодрый и веселый, провожаемый словами восторга и приветствия, скачет он с разведчиками в голову колонны…

Армия генерала Корнилова вырвалась из кольца… Мудрой решимостью генерала Деникина и безграничной доблестью генерала Маркова она была спасена от распыления и гибели.

Юнкерская батарея, столь лихо сбившая бронепоезд, развернувшись в Марковскую артиллерийскую бригаду, вплела немало в венок Добровольчества лавров, отдав в борьбе за Родную Землю свою гордость: полковника Миончинского, штабс-капитана Шперлинга и немало славных учеников и соратников их: офицеров и юнкеров, и солдат-добровольцев.

Штабс-капитан Лapиoнов

Часовой. Париж. 1930. N 30. С. 6−8.