 |
| Независимое военное обозрение | Василий Крупский, Валерий Смирнов | 14.01.2006 |
-Кирилл Викторович, вы были близким другом Абеля-Фишера. Его до сих пор хорошо помнят и на Лубянке, и в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли, называют «супер-агентом» западные эксперты в области тайной войны. А каким он был в реальной жизни? Каким он запомнился вам?
— Об Абеле-Фишере написаны две полноценные, на мой взгляд, книги. Первая — «Незнакомцы на мосту» — принадлежит перу его американского адвоката Джеймса Донована. Вторая, скажу без ложной скромности, — это «Охотник вверх ногами». Они в значительной мере дополняют друг друга. Донован был рядом с Вилли, когда тот под прожекторами всех средств массовой информации без страха и упрека исполнял перед американским общественным мнением роль советского разведчика. Роль такого аса тайной войны, которым, как мне кажется, всякий уважающий себя разведчик мечтал бы быть. Роль к тому же смертельно опасную. Электрический стул для него был реальностью. Но Вилли победил. Моральную победу, которую он одержал на судебном процессе, трудно переоценить. Не следует забывать и о поведении Абеля-Фишера в тюрьме, где его — шпиона враждебной страны, осужденного на 30 лет, — все заключенные называли почтительно «полковник». Там он, среди прочего, занимался шелкографией, и начальник тюрьмы (который, когда вызывал Вилли к себе в кабинет, вставал ему навстречу) заказал ему портрет президента США Джона Кеннеди.
Когда я писал «Охотника», то, разумеется, пользовался книгой Донована. Там была как бы официальная сторона картины, авансцена, спектакль. Однако на те же события, на того же человека я смотрел через мои знания о его жизни, через годы войны в холодноватой квартире Фишеров, где Вилли учил меня азам профессии разведчика. Я видел Вилли через его семью: жену Елену Степановну и дочь Эвелину, с которой мы дружим и перезваниваемся и сегодня.
Вся эта череда событий рождала у меня мысли и вопросы: зачем понадобился арест Вилли, ведь то, что его можно было избежать, мне казалось очевидным. Почему, несмотря на то что Вилли никогда не скрывал, кто он и чем занимался, в СССР продолжали писать: «Абель ни разу, даже в разговорах со своим адвокатом, не признался в том, что он как-то связан с Советским Союзом"… Между тем арест Абеля-Фишера и суд над ним сделали для престижа и популярности СССР и его граждан больше, чем суета десятков дипломатов и штатных пропагандистов.
После возвращения Вилли в Москву, хочу это подчеркнуть, он никогда не говорил, что был подставлен под арест начальством. Это мои догадки, нашедшие отражение в книге. Кстати, в 1991 году она была издана и в Москве издательством «Терра».
Сегодня на свете уже мало людей, знавших Вилли так близко и так долго, как я. Сейчас его вспоминают, сегодня он востребован. Для чего? Надо создать образ бесстрашного и скромного разведчика. Для этого идеально подходит фигура Вилли Фишера, немца, родившегося в Англии, который под именем своего друга латыша Рудольфа Абеля прославил героизм простого русского человека.
— Теперь, Кирилл Викторович, давайте поговорим о вас. Почему вы в 30-е годы оказались в стане сочувствующих СССР, что привело вас в республиканскую Испанию и тем самым в разведку НКВД?
— Я уехал на Запад в 1923 году с родителями. Тогда еще из Страны Советов можно было уехать. Мой отец — Виктор Хенкин, известный в те годы певец, получил ангажемент в Берлине и поспешил использовать этот шанс. Времена были еще довольно-таки «вегетарианские», и мы с мамой направились к отцу. Так началась моя кочевая жизнь. Я жил в Берлине, Праге, в Нью-Йорке, чтобы потом надолго осесть в Париже. В шестнадцать лет экстерном окончил французскую школу и поступил в Сорбонну, где изучал сравнительное литературоведение и европейскую литературу. Но учеба продолжалась недолго: в Испании началась гражданская война…
-…И юный русский эмигрант идет воевать, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать»?
— Дабы понять прошлое, необходимо внимательно присмотреться ко всему тому, что тогда происходило. Париж в то время был средоточием русской эмиграции. Советская разведка прекрасно знала о тех больных струнах, на которых она могла успешно играть. На чем в свое время вербовали агентов за границей? На чувстве вины, на ностальгии. Дело в том, что большая часть белого офицерства оказалась в совершенно безвыходном положении и, понятно, посчитала за лучшее вернуться в советскую Россию, нежели влачить жалкое существование изгоя-беглеца. Не всех возвращенцев расстреляли, не всех сослали в Сибирь. Чекисты, столь многое перенявшие от царской охранки, начали активную работу среди эмигрантов.
Сотрудники парижской резидентуры ОГПУ, а затем и НКВД уверяли вчерашних бойцов белогвардейских армий, иных противников большевиков, что, проиграв на полях сражений схватку с пролетариатом, они просто обязаны помочь покинутой ими Отчизне. Промывка мозгов осуществлялась через невинные, на первый взгляд, организации, ставшие заграничными форпостами советской разведки. Таковыми были, например, представительство Красного Креста и Комиссия по репатриации. После этого началась вербовка представителей определенных философских взглядов и политических движений среди эмигрантов.
На чем ловили агентуру для советской разведки? На чувстве вины дворян-интеллигентов перед многострадальным народом, которому они должны были помочь подняться еще в Октябре, вместо того чтобы бороться против него. Если бы они сразу пошли служить пролетарской России, а не сражаться против нее, все было бы совершенно иначе! Среди парижских знакомых нашей семьи тоже оказались люди, которые профессионально разъясняли эти мысли своим друзьям.
— Вы имеете в виду Сергея Эфрона и его жену поэтессу Марину Цветаеву?
— Да, хотя Цветаева никому ничего не разъясняла. Она писала свои стихи и умела отворачиваться в другую сторону, когда у нее под носом происходило то, что не входило в рамки ее представлений о благородстве, чистоте риз и так далее. Я не хочу углубляться в анализ характера Марины Ивановны и ее семьи — я собираюсь все это подробно описать в своих мемуарах, над которыми сейчас работаю.
— Сергей Эфрон работал на парижскую резидентуру ОГПУ-НКВД и участвовал в нескольких громких операциях той поры. Например, в похищении белогвардейского генерала Миллера. А была ли агентом Лубянки Марина Цветаева?
— И Эфрон, и Цветаева жили в страшной нищете. Понятно, что как поэтесса Марина Ивановна ни черта, простите, не зарабатывала. Она выступала на каких-то вечерах, где читала свои стихи, получала за это крохи. Но без меценатской помощи литератор-эмигрант в то время прожить не мог. Единственное исключение — писатель Марк Алданов. Инженер по профессии, он неплохо устроился на крупном предприятии и мог сравнительно безбедно существовать. Если какой-то литератор имел достаток, превышавший границы бедности, это означало, что-либо кто-то ему оказывает материальную поддержку, либо он на кого-то работает.
Цветаева попробовала выжить переводами Пушкина на французский. Но на этом не разбогатеешь. И вдруг среди этой чудовищной нищеты у ее мужа, который формально трудится всего лишь корректором в типографии и прежде регулярно приносил в дом то, что на старорусском называется «получка», причем — весьма скромная, с какого-то момента заводятся немалые деньги. Я не верю, что это могло пройти незамеченным для жены Эфрона. Марина Ивановна наверняка понимала, что ее муж делает что-то не совсем то. Подтверждает это полученный мною не так давно очень любопытный документ — фотокопия ныне рассекреченного протокола допроса Цветаевой французской полицией в связи с убийством советской агентурой экс-чекиста Игнатия Рейсса, в свое время отказавшегося работать на Москву и вернуться в СССР.
Итак, допрашивают Марину Ивановну о деятельности ее мужа. «Мой муж ничего предосудительного не делал. Я знаю, что он помог некоторым молодым людям уехать в Испанию».- «Не можете ли вы вспомнить, кому именно?» — Марина Ивановна отвечает: «Я могу вспомнить, например, Кирилла Хенкина и еще… Лев… Нет, не помню!»
Марина Цветаева почему-то забыла фамилию Льва Савинкова! Причина очень проста: Лев Савинков, сын знаменитого террориста Бориса Савинкова, являлся сотрудником парижской резидентуры советской разведки. А вот Хенкина Марина Цветаева «сдала» без видимого внутреннего сопротивления. Ведь я для них был человеком случайным и не более.
— Коснемся испанского периода вашей биографии. Итак, парижский студент становится бойцом интербригады и воюет на стороне коммунистов…
— Моей «командировке» в Испанию предшествовал целый ряд интересных и неординарных событий, начало которым было положено в Париже. В юные годы я воспринял мир в готовом виде сквозь призму взглядов и желаний моей матери, русской дворянки, урожденной Нелидовой. Эти взгляды складывались из представлений о том, что дворянство и интеллигенция находятся в неоплатном долгу перед многострадальным народом, во главе которого стоял мудрейший из мудрых — товарищ Сталин. Мы должны были защищать Советский Союз всеми доступными нам средствами. Мы должны были противиться всяким интервенционистским и прочим потугам Запада. А еще лучше, если мятущийся аристократ облечет свои взгляды в какую-то конкретную деятельность и запишется, например, в «Союз студентов-коммунистов». Вот я и записался.
— Это была своего рода неофициальная вербовка спецслужбы СССР, не так ли?
— Конечно. Вы меня спросили, как я мог поехать в Испанию? Да очень просто: я не мог не поехать в Испанию! Мне было двадцать лет, я был студентом университета, я верил в марксизм, как в Евангелие, я презирал поднимавшийся тогда в Германии фашизм.
— А кто был вашим начальником в Испании?
— Непосредственным — ближайший друг Эфрона и бывший любовник Марины Цветаевой Константин Родзевич. А главным над всеми нами был Александр Орлов, он же — «Швед», он же резидент НКВД в Испании.
— Это тот самый Александр Орлов, который в 1938 году ушел на Запад и пригрозил Сталину разоблачением советских тайных операций, если органы тронут его семью? Орлов, проживший в Штатах пятнадцать лет, прежде чем американские власти узнали, что в их стране находится высокопоставленный офицер советский разведки?
— Он самый. Но — все по порядку. Когда началась гражданская война в Испании, я жил в Париже, учился в университете и считал себя коммунистом. Как и многие другие, я рвался воевать против фашистов. На вербовочном пункте, устроенном французской компартией в доме профсоюза металлистов на улице Матюрен Моро, 7, со мной не стали даже разговаривать, как только узнали, что я советский гражданин. Выехав из СССР в 1923 году и давно живя на положении эмигрантов, наша семья не сменила советские паспорта. И вот теперь из-за этого я не мог попасть на фронт, мог оказаться «за бортом истории»!
Я заметался. Через знакомого русско-датского анархиста Бронстэда (о его сотрудничестве с советской разведкой я узнал позже, уже в Барселоне) связался с неким Волиным, в свое время — ближайшим сподвижником батьки Махно и, между прочим, евреем. Волин, оказавшийся милейшим человеком, принял меня радушно, обещал переправить в Испанию через своих французских друзей и велел зайти через три дня.
Но уже на следующее утро к нам прибежал Сергей Эфрон. «Кирилл сошел с ума! — закричал он с порога. — Зачем он связался с анархистами? Если он непременно хочет ехать, я, так и быть, ему это устрою».
И устроил. Когда я опять пришел на улицу Матюрен Моро, те же люди без лишних разговоров включили меня в первую же группу, отправляющуюся в Испанию. Кроме того, Сергей Яковлевич сказал мне, что воевать в окопах может всякий, мне же предстоит делать что-то «интересное». Только границу перейти следует со всеми.
Что это будет за «интересная работа», он не объяснил. Мое дело — доехать до Валенсии, явиться в гостиницу «Метрополь», спросить товарища Орлова. Остальное — не моя забота.
— Как же вы добирались до Валенсии? Ведь французская граница с Испанией была наглухо закрыта…
— О, это отдельная история. В Валенсию из Барселоны я приехал в тамбуре переполненного вагона с выбитыми стеклами, пропитанный сажей, голодный и усталый. Оставил своих товарищей, вышел на привокзальную площадь и направился в «Метрополь». Войдя в гостиницу, я сказал дежурному, что мне нужно видеть товарища Орлова. После некоторого ожидания меня проводили. Если не ошибаюсь, на седьмой этаж…
Орлов вошел в комнату, сел на довольно значительном от меня расстоянии. Меня поразила его ухоженность. Было видно, что он только что принял душ, только что побрился. Разумеется, с одеколоном. Он был одет по-утреннему: в серых фланелевых брюках, в шелковой рубашке без галстука. На поясе — открытая замшевая кобура с игрушечного размера пистолетом «Вальтер» калибра 7,65. Выслушав мои путаные объяснения: кто я, зачем, от кого и откуда приехал и почему пришел именно к нему, он не приказал охране меня пристрелить. И такое бывало! А ведь это оказалась спецчасть, подчиненная Орлову, — там занимались подготовкой к партизанской войне в тылу врага.
Мне повезло, что меня никто не ждал, и на «интересную работу» я попал позже, а до этого, пройдя через Альбасете, где находилась база формирования интербригад, и через службу в одной из них, я успел узнать, как воевали в Испании.
Но в то утро я об этом не думал. Я был зачарован и парализован зрелищем завтрака, который у меня под носом вкушал Орлов. Лакей в белой куртке вкатил столик, снял салфетку и удалился. Орлов намазал маслом горячий тост, принялся за яичницу с ветчиной. Иногда отхлебывая кофе…
— И, разумеется, предложил завтрак своему юному собрату по оружию?
— Черта с два! К сливкам Орлов так и не притронулся. Он не был, видимо, особенно голоден — в отличие от меня. Слушал он рассеянно, иногда задавая вопросы, которые должны были меня запутать, сбить с толку. Но в основном — почти не прерывал. Я же старался не пялиться на еду, не показать, что я голоден, не потерять лицо. Хотя я не ел больше суток.
Орлов подтер остаток желтка кусочком круассана и отпил последний глоток кофе. Затем отодвинул столик, на котором оставались еще булочка, масло, кувшинчик со сливками и полкувшинчика кофе, и достал пачку американских сигарет «Лаки Страйк», вынул сигарету и закурил: «Мы вам сообщим…» На этом аудиенция была закончена.
— Судя по всему, та встреча осталась в вашей памяти на всю жизнь. Не потому ли, что резидент НКВД Орлов был тем, кого принято называть «сильной личностью»?
— Не совсем. Меня поразило другое. Для меня, студента парижского университета, члена студенческой коммунистической ячейки, за два дня до этого пешком перешедшего Пиренеи, встреча эта была шоком: первый представитель великого Советского Союза, которому я тогда поклонялся, выглядел самодовольным, холеным, вальяжным типом. Мне казалось, что добровольцам, примчавшимся из другой страны, чтобы поставить на кон свою жизнь в борьбе с фашизмом, могли бы оказывать более радушный прием. Короче, сияющий образ Советского Союза для меня в тот момент чуточку потускнел.
Кроме этой встречи в «Метрополе» мне пришлось видеть Орлова еще один раз мельком в Барселоне. Я запомнил лишь, как вскочили и вытянулись тогда все присутствовавшие в комнате. Это было незадолго до его бегства в Канаду, а оттуда — в США. Вот собственно и вся история!
