 |
| Спецназ России | Наталия Холмогорова | 03.10.2005 |
Между тем от взглядов широкой публики ускользает одно важнейшее обстоятельство. Дело Ульмана, которого уже в третий раз судят за одно и то же (и, видимо, будут таскать по судам, пока не добьются от несговорчивых присяжных нужного приговора) — не единичный случай, не из ряда вон выдающееся происшествие: это лишь верхушка айсберга, один из многих судов над российскими солдатами — судов, не укладывающихся ни в рамки закона, ни в рамки здравого смысла. И если Ульман, по крайней мере, действительно совершил то, в чем его обвиняют — спор идет только о мотивах и мере ответственности — то для многих и многих его товарищей и сослуживцев дело обстоит гораздо хуже.
В либеральной прессе в последнее время можно встретить удовлетворенные заявления о том, что власть, мол, наконец-то взялась за ум, вняла слезным просьбам правозащитников и требованиям ПАСЕ и принялась по справедливости карать военнослужащих за зверства, якобы совершаемые над чеченскими мирными жителями. В подтверждение этого журналисты указывают, что в последние два года в Ростове «постоянно идут процессы над федералами, обвиняемыми в убийствах и злоупотреблении властью». Это правда: процессы идут беспрерывно. Один такой процесс мы сейчас рассмотрим подробнее.
На скамье подсудимых — военнослужащие внутренних войск, командир разведроты старший лейтенант Евгений Худяков и командир саперной роты лейтенант Сергей Аракчеев. (Со званием Аракчеева в СМИ постоянно возникает путаница, которой мы еще коснемся.) Они обвиняются в убийстве трех мирных жителей Чечни и причинении телесных повреждений четвертому.
Ульмана я вспомнила не зря: у Худякова с Аракчеевым этот процесс тоже не первый. На первом, также проходившим с участием присяжных, они были оправданы. Причем оправданы «вчистую»: суд установил, что инкриминируемых им деяний саперы не совершали. Но результаты того, первого суда военная коллегия аннулировала: чем кончится второй — неизвестно.
Сергей Аракчеев — с виду обычный русский парень, светловолосый, сероглазый, с простым и открытым лицом. Приглядевшись, можно заметить красные прожилки в глазах — повышенное внутриглазное давление, последствие контузии. Держится спокойно, хотя в голосе и движениях чувствуется давняя усталость. Речь сдержанная, точная и непринужденная — речь образованного человека. Трудно поверить, что передо мной сидит тот самый «кровожадный маньяк, в пьяном виде пытавший и расстреливавший мирных людей», о котором писали в газетах.
Я прошу Сергея рассказать немного о себе.
— Аракчеев Сергей Владимирович, 1981 года рождения, — по-военному четко начинает он. — Из Нижнего Новгорода, из рабочей семьи. С детства мечтал о военной службе. Окончив школу в 1997 году, поступил в Северо-Кавказский военно-командный институт внутренних войск, окончил его в 2002 году по специальности «командир мотострелкового взвода» с курсом инженерной подготовки.
— Почему пошли учиться именно во Владикавказ? — спрашиваю я.
— Причина самая прозаическая: конкурс там был не такой большой, как в других местах.
Тогда Сергей не предполагал, что немедленно по окончании ВКИ вместе с другими выпускниками в «добровольно-принудительном порядке» отправится в Чечню. Однако спорить не стал: в конце концов, не для того он поступил в армию, чтобы отсиживаться в безопасном месте, пока его товарищи рискуют жизнью.
Немногим более полугода он прослужил в инженерной разведке: в послужном списке — более 25 обезвреженных взрывных устройств, одна контузия от взрыва, медали «Суворова», «За воинскую доблесть», «За ратную доблесть», наградной кинжал — подарок генерала, которому Сергей обеспечил безопасный проезд по территории мятежной республики.
— По правилам, обезвреживать взрывные устройства должны рядовые, — рассказывает Сергей. — Но правила — одно, а реальная жизнь — совсем другое. Как отправить солдата-срочника на такое дело? Если что — как потом будешь его родным в глаза смотреть? — И с улыбкой добавляет: — За 25 обезвреженных обычно дают орден Мужества. Честно говоря, я этого ждал. Но тут началась эта история — стало не до орденов…
«Эта история» началась 15 января 2003 года, но Сергей узнал о ней лишь два с половиной месяца спустя. У его подчиненных кончался срок службы, а сам он собирался в долгожданный отпуск: выправил все бумаги, сдал боеприпасы, уже выехал вместе со своим отделением в Москву… Но там получил вызов в военную прокуратуру и вместо отпуска попал в Ростовское СИЗО — ждать суда по обвинению в тройном убийстве.
— Когда мне объяснили, в чем нас обвиняют, я в первый момент рассмеялся. Мне казалось, такого быть не может: это же сумасшествие какое-то! — рассказывает Сергей.
В самом деле, обвинение, предъявленное Сергею и его сослуживцу Евгению Худякову, у свежего человека вызывает изумление. Если верить военной прокуратуре, утром 15 января Сергей и Евгений, находясь в состоянии сильного опьянения (интересно, как это установили — два с половиной-то месяца спустя?), остановили в районе аэропорта «Северный» в Октябрьском районе Грозного КАМАЗ с водителем и двумя пассажирами, «с целью завладения автомобилем» приказали всем выйти, уложили их на асфальт, убили выстрелами в голову. Вместе с ними зачем-то взорвали и машину, которой якобы собирались завладеть. Затем остановили еще один автомобиль, ГАЗ, прострелили ему колеса и радиатор, его водителя Шамиля Юнусова (он потом станет главным свидетелем обвинения) почему-то убивать не стали, а отвезли к себе в часть, отобрали деньги и ценные вещи, били, пытали электротоком, три раза прострелили ему ногу, а затем… отпустили с миром. После чего Шамиль Юнусов вышел из воинской части и уехал на своем газике. Да-да, том самом, с простреленными колесами и радиатором. Выжимая сцепление трижды простреленной ногой.
Как ни странен состав преступления, по увлекательности и загадочности ему не сравниться с доказательной базой. Шамиль Юнусов утверждает, что нападавшие были в масках; однако через год с небольшим после происшествия в зале судебного заседания (опознание во время следствия не проводилось) он уверенно опознал предъявленных ему Худякова и Аракчеева. Как сам объяснил, Худякова — по глазам, Аракчеева — по бровям. Какие глаза у Худякова — не знаю, а вот к бровям Аракчеева я внимательно присмотрелась. Что в них такого, что они навеки врезаются в память и узнаются с первого взгляда? Честно говоря, ничего особенного. Брови как брови.
Важным вещественным доказательством стала найденная на месте происшествия покрышка от БТРа, по утверждению следствия, принадлежащего части Худякова и Аракчеева — якобы именно на БТРе 226. стояла найденная покрышка в качестве запасной (на БТР не предусмотрено запасное колесо). Следователь военной прокуратуры явился в часть, переписал все номера покрышек от БТР ВЧ 3186, после чего этот кусок резины навеки исчез в недрах хранилища вещдоков. При этом в разных документах, входящих в материалы дела, покрышка носит разные номера. На просьбы присяжных предъявить злосчастную покрышку, чтобы судьи имели возможность увидеть ее своими глазами, прокуратура не реагировала на прошлом суде и не реагирует на нынешнем, отделываясь смехотворными объяснениями: мол, женщина, отвечающая за ключ от хранилища, заболела, или ушла в отпуск, или ключ потерялся, а дубликатов не имеется и открыть дверь никак нельзя. В том, что на месте происшествия была найдена та самая покрышка, присяжные должны поверить прокуратуре на слово.
Не лучше ситуация и с другими вещдоками. На месте преступления найдены гильзы — однако выстрелов, если верить прокуратуре, было произведено более 20, найдено шесть гильз, а на экспертизу поступило почему-то семь. Откуда взялась лишняя? Ни следователь, ни прокурор не утруждают себя этим праздным, по их мнению, вопросом.
А что с баллистической экспертизой? — спросит читатель. Ведь по форме пули и следах на гильзе эксперт может точно определить, из какого ствола она выпущена! Неужели на трупах нет ни одного слепого ранения?
Отчего же, есть. В телах убитых сохранились пули, с помощью которых можно было бы точно установить виновность или невиновность Худякова и Аракчеева. Но — здесь, дорогие читатели, сядьте поудобнее, держитесь за что-нибудь, а если вы что-то едите или пьете, то лучше сначала проглотите — вскрытие трупов не проводилось, поскольку, согласно чеченским национальным традициям, убитых необходимо было похоронить до восхода солнца следующего дня.
Это не шутка и не домысел. Так написано в материалах дела, которые читали Сергей, Евгений и их адвокаты. Черным по белому: «согласно чеченским национальным традициям».
В самом деле, какое значение имеет судьба каких-то там русских солдат, когда речь идет — вдумайтесь! — о соблюдении чеченских национальных традиций?
Итак, пули достать не удалось, однако баллистическая экспертиза (точнее, целых четыре экспертизы) стволов все-таки была проведена. И показала, что из табельного оружия лейтенанта Аракчеева не было произведено ни одного выстрела. Ну, не приходилось ему стрелять — у сапера другая работа.
Угадайте с трех раз, обратила ли прокуратура на этот факт хоть малейшее внимание.
После этого уже не удивляешься, узнав, что ошибка многих СМИ, друг за другом именующих Аракчеева «младшим лейтенантом», основана… на тексте обвинительного заключения. То, что человек, окончивший военное училище и уже несколько месяцев провоевавший, «младшим лейтенантом» не может быть в принципе, служителям мундирной юстиции, как видно, неведомо. И в самом деле, почему это военная прокуратура должна разбираться в устройстве собственной армии?
На чем же, кроме «опознания по бровям», основано обвинение в адрес Худякова и Аракчеева? Исключительно на показаниях солдат — их сослуживцев и подчиненных, утверждающих, что убийства происходили у них на глазах. К началу первого процесса этих свидетелей обвинения было восемь. Рассказы их выглядели совершенно одинаково — «как под копирку». Пятеро в ходе процесса отказались от своих показаний, заявив, что оклеветать командиров их вынудила прокуратура путем морального и физического насилия. Один из них — капитан Андрей Чурин — отказался от своих показаний на прошлом заседании суда. На вопрос, почему он оболгал товарищей, ответил исчерпывающе: «Мне следователь, майор Александр Васильев, прямо говорил: «Ты думаешь, мы вас будем держать во Владикавказском СИЗО? Нет, мы вас кинем в Чернокозово, к чеченцам, а что там будет с тобой и твоими солдатами — сам знаешь!». На втором процессе Милов Денис также отказался от данных ранее показаний. Все свидетели, как один, заявляют, что были вынуждены подписать готовые бумаги, а потом давать показания под давлением со стороны прокуратуры.
При этом записи в журнале части показывают, что 15 января Худяков и Аракчеев находились на боевых заданиях, причем разных, и тот и другой — на расстоянии нескольких десятков километров от места происшествия. Твердое алиби обоих офицеров подтверждают в общей сложности семнадцать человек — также из числа их сослуживцев и подчиненных.
Стоит ли говорить, что для прокуратуры их показания словно не существуют?
— Нам повезло, что мы потребовали для себя суда присяжных, — говорит Сергей. — Прокуратура этому сопротивлялась, и это понятно: присяжные на все это посмотрели и поняли, чего стоит вся эта комедия.
Но только в детективах оправдательный вердикт равен счастливому концу. И только в фантазиях идеалистов решение суда присяжных окончательно и неоспоримо. В нашем мире узаконенного беззакония никто не мешает вышестоящим органам отменить приговор, неугодный властям предержащим.
В случае с Ульманом, как мы помним, второй приговор был объявлен недействительным, поскольку, мол, перед вынесением вердикта судья обратился к присяжным с евангельской цитатой: «Какой мерой мерите, такой отмерится и вам». Это было расценено как давление на присяжных.
В случае Худякова/Аракчеева причина кассации еще интереснее. Суд начался в феврале 2004 года, присяжных подбирали в декабре-январе: соответственно, их выбирали из списков на 2003, а не на 2004 год. В самом деле, резонная причина считать присяжных неспособными судить согласно разуму и совести, а их решение — недействительным! Почему же прокуратура не возмутилась таким нарушением сразу, а дождалась оправдательного приговора? Думаю, отвечать на этот вопрос не требуется…
— Сергей, как вы оцениваете свои перспективы?
— По существу дела ничего не изменилось, никаких новых доказательств у военной прокуратуры нет — наоборот, дело разваливается на глазах. Надеюсь, на втором процессе присяжные примут то же решение, что и на первом. Но что будет дальше — предсказать не могу. Вон Ульмана уже по третьему разу судят…
— Вы говорили, что уже отсидели в СИЗО?
— Да. Провел там год и восемь дней, за это время потерял в весе 15 килограмм.
— Как переносят все это ваши близкие?
Впервые за время нашего разговора Сергей отвечает с запинкой, глядя в сторону; видно, что ему тяжело об этом говорить.
— Ну, мама… конечно, для нее все это очень нелегко. Когда меня арестовали, у нее стало совсем плохо с сердцем. Потом, когда оправдали — вроде немножко отошла…
Особая тема — поведение журналистов. Как правило, подобные процессы проходят вовсе незамеченными. Но повторный суд, да еще и с участием присяжных, неизбежно привлекает внимание прессы. Однако проявляется это внимание своеобразно.
— Журналисты появляются на процессе только в те дни, когда выступают свидетели обвинения, — рассказывает Сергей. — Очевидно, у них существует какая-то договоренность с прокуратурой. Такое впечатление, что они свое мнение составили еще до суда, и доводы защиты их вообще не интересуют.
С журналистами Сергею вообще не везет. То Марина Гриднева в «МК» сообщает: «Как показала экспертиза, Худяков и Аракчеев были пьяны» (это через несколько месяцев после происшествия? Ну и экспертиза!); то в «Новой Газете» появляется душераздирающая история о том, как один из обвиняемых «с целью запугивания» похитил свидетеля обвинения и мчал его на своей машине через всю Москву, уходя от прокурорской погони…
— За этим стоят хоть какие-то факты? — пытаюсь понять я.
— Вообще никаких. Все высосано из пальца.
— Сергей, а какие-нибудь правозащитники, общественные деятели на суде появлялись? Или, может быть, пытались с вами встретиться, выслушать вашу точку зрения?
— Нет, я не встречался ни с одним.
В конце нашей беседы я задаю лейтенанту Аракчееву, пожалуй, самый главный вопрос.
— Как вы объясняете то, что с вами произошло? Что это — недоразумение, трагическая случайность, недобросовестность какого-то конкретного следователя или прокурора? Может быть, вас кто-то подставил? У вас есть враги в военной прокуратуре? Или на вас возложили вину какого-то высокопоставленного убийцы?
— То, что произошло со мной и Худяковым — закономерность, — твердо отвечает Сергей. — Таких случаев, как наш — десятки, если не сотни. Просто о них никто не знает. За полгода в ростовском СИЗО я встретил шестерых солдат, истории которых очень похожи на мою.
— Можете назвать фамилии, обстоятельства?
— Могу. Сашка Жегунов. Разведчик, его часть стояла в Ведено. В нескольких километрах от части нашли захоронение — два трупа с огнестрельными ранениями. Кто убил, когда, почему — неизвестно. Вся вина Жегунова — в том, что в тот день (не в день убийства, а в день, когда нашли убитых!) он выезжал на задание. Другой солдат — рядовой Олег Кузьмин. Приговорен к четырнадцати годам тюремного заключения за «убийство мирного жителя». «Мирный житель» бросился на него с ножом, что ясно подтверждалось обстоятельствами дела — но на суде это никого не интересовало. Были и другие… И это — только внутренние войска! Я уверен, что это только ничтожная часть. По понятным причинам я часто бываю в военном суде. Так вот: там каждый день судят «федералов» за убийства мирных жителей. И все, что я узнал за эти два года, заставляет думать, что среди этих солдат девять из десяти «виновны» не больше, чем я.
— Но почему такое происходит?
— Думаю, первоначальная причина — деятельность так называемых правозащитников. Несколько лет подряд они кричали на весь мир о якобы чудовищных зверствах российских войск в Чечне. Это вызвало политические проблемы в отношениях с Европейским Союзом, куда Россия в то время очень стремилась попасть. Поэтому власть решила дать понять европейцам, что у нас в этом смысле все изменилось, наводится порядок — и военная прокуратура получила соответствующие распоряжения.
Кроме того, расследовать преступления на территории Чечни вообще очень сложно. Потому что чеченцы, даже вполне «мирные», никогда не выдают своих — даже не из какой-то клановой солидарности, а просто потому, что очень боятся боевиков. Поэтому они все валят на «федералов». Предположим, найден труп с огнестрельным ранением. «Кто убил?» — «Какие-то федералы приехали и убили». Приходит избитый или раненый человек в больницу. «Кто тебя так?» — «Какие-то федералы…»
Так дело попадает к следователю военной прокуратуры. А ему важно одно: не найти истинного преступника, а поскорее отрапортовать о том, что дело раскрыто.
— Как же выбирают «козлов отпущения»?
— Смотрят, какая часть расположена ближе всего к месту происшествия. Проверяют, кто ее командир, нет ли у нее каких-либо влиятельных заступников. Смотрят журнал части, выясняют, кто из бойцов в день происшествия выезжал на задание или куда-либо еще. Потом готовят «свидетелей» — обычно солдат этой части, прежде всего младший состав…
— Каким образом?
— С помощью насилия, морального и физического. Могут бросить на гаупвахту на несколько дней, не кормить, избивать. Наших «свидетелей» били. После этого они обратились в госпиталь: там им оказали помощь, но не делали никаких записей и отказывались фиксировать их заявления — понятно, что это делалось по приказу свыше. Могут поиграть на том, что солдат рвется домой: «У тебя через месяц кончается срок службы? Мама ждет, наверное? Вот обвиним в соучастии — и мать тебя еще долго не увидит…» Порой и этого не требуется. Рядовой или младший сержант, которого допрашивает полковник, изначально находится в психологически уязвимой позиции: достаточно на него прикрикнуть, припугнуть, и он скажет все, что от него хотят услышать.
Потом дело передают в суд. И, если боец не догадается требовать суда присяжных или не сумеет этого добиться, его судьба предрешена. Существует закон, по которому прокуратура должна отвечать за любое «неправильно открытое» дело: на практике это приводит к тому, что суды оправдательных приговоров просто не выносят. Так происходит на «гражданке»; то же, только в еще большей степени, верно и для военного суда.
В заключение разговора я спрашиваю Сергея, почему он выбрал путь солдата.
— Сам не знаю, — задумчиво отвечает он. — Просто с детства тянуло ко всему, что связано с армией, хотел быть военным. Мечтал быть защитником России, ее опорой, ее символом. Ведь по армии судят о государстве: какая армия — такая и страна.
— Какая армия — такая и страна… И теперь, после всего пережитого, вы думаете так же?
Он не отвечает. Да и что тут можно ответить?
