 |
| Труд | Наталья Ларина | 07.12.2004 |
— Да, было такое, — подтверждает Максим Дмитриевич. — На нашем загородном участке росла высокая сосна, ствол которой у вершины раздваивался. Я укрепил там небольшую доску, забирался на нее и стрелял в обидчиков. Ну, а когда стал взрослым, мой протест вылился в побег из страны, поскольку я не мог принять то, что в ней творилось.
Отец и вся наша семья по существу были заложниками преступного и беспощадного режима. Вот один только пример. В нашей квартире раздается звонок. Отец идет открывать дверь. Помогает снять пальто пришедшему. И удаляется с ним в кабинет. Дело было в 1952 году, когда всем советским людям предписывалось усердно изучать только что опубликованную работу Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Для Шостаковича сделали исключение: разрешили не посещать общих занятий в Союзе композиторов, преподаватель приходил к нему индивидуально, на дом. Задавал «ученику» вопросы, проверял папины конспекты и давал новое задание.
Подобные унижения отец терпел чуть ли не на каждом шагу. Он был готов к аресту в любую минуту, в доме постоянно лежала сумочка с зубной щеткой, пастой и теплыми вещами «на всякий случай». А после смерти Сталина наш дом стал походить на перевалочный пункт: на диванах, на полу ночевали бывшие зэки, только что освободившиеся, — знакомые отца, а то и вовсе не известные ему люди.
— Тем не менее Дмитрий Дмитриевич со страной не расстался.
— Он знал, что сочинять музыку способен только на Родине. К тому же отец никогда бы не решился расстаться с семьей. Расскажу вам о его поездке в Америку в 1949 году. Американцам довольно трудно произносить нашу фамилию. Они ее упростили на свой лад — Шости. Так вот, ему кричали поклонники: «Шости, прыгай, как Касьянкина!» Накануне эта самая Касьянкина — учительница при советском посольстве — выпрыгнула из окна и попросила у американцев политического убежища… Конечно, Шостакович не мог даже помыслить о том, чтобы последовать такому примеру. Он вполне отдавал себе отчет, какая судьба ждала бы нас — его жену и детей. У меня к моменту моего отъезда уже не было таких проблем.
— В первые годы жизни на Западе ностальгия не одолевала?
— Да, родное Комарово, что под Ленинградом, мне снилось… Но одного этого недостаточно, чтобы все бросить и вернуться. А ностальгия у меня вправду была, есть и будет — по России, которую мы потеряли в 1917 году. Но, как раз уехав за границу, я находил там ее островки, попадая в дома стареньких эмигрантов, общаясь с удивительной русской интеллигенцией…
— А что подтолкнуло все-таки вернуться?
— Ненавистная советская система наконец рухнула. К тому же мы очень устали от бесконечной перемены мест. Дочь Машенька доросла до школы, подрастал и сын Максимка. Отдай мы их в Америке в школу, дети стали бы американцами, забыли Россию.
— В России дети пошли, конечно, в элитную школу?
— Ничего подобного. В самую обыкновенную, которую мы же и организовали при храме св. Екатерины для детей из православных семей. Директорствует в ней моя жена Марина.
— Мы с Максимом, — подключилась к разговору Марина, — не питали иллюзий, будто найдем учебное заведение, куда со спокойной душой сможем отдать детей. Я вовсе не утверждаю, что все прочие школы и их учителя плохие. Но нас пугало, что сегодня идет мощное вторжение чуждых русскому менталитету веяний, подаваемых как прогрессивные. Например, ваша газета «Труд» 4 марта 2004 года сообщала: в начальной школе N 53 г. Тольятти проходят уроки, на которых детей посвящают в тайны интимной жизни, а для большей наглядности раздают иллюстративный материал… В обществе развернулась странная, мягко говоря, дискуссия — вводить или не вводить в программу предмет «Основы православной культуры». По-моему, тут не о чем и спорить — ведь православие лежит в основе тысячелетней культуры России.
— А как вы, Максим Дмитриевич, пришли к вере?
— Отец мой был верующим, никакое большевистское давление не выбило из него этого стержня. Без веры он не написал бы ни одного произведения. Как-то я подарил отцу распятие, он поставил его на тумбочку у изголовья кровати, и там оно с тех пор всегда стояло. У нас с сестрой Галей была набожная няня, звали ее Паша. Так что дух веры во мне жил. Нужен был толчок. Его дала Марина. Знакомы мы с ней были давно. Встретились случайно в Иерусалиме, у Гроба Господня. Поженились в Америке. Стали ходить в маленькую церквушку Святителя Николая. Построил ее, кстати, наш знаменитый соотечественник Игнатий Иванович Сикорский, конструктор самолетов и вертолетов. А потом перебрались в Джорданвиль, где есть православный монастырь.
— А если бы вы уверовали еще раньше — может, и не уехали бы из России?
— Трудно сказать. С одной стороны, «совок» бы от этого я все равно не возлюбил. Но с другой — во мне было бы больше смирения, я бы осознал, что Господь послал такую жизнь по грехам нашим и надо не ропща нести свой крест. А ты что скажешь на этот счет, Марина?
— Желания покинуть Россию у меня никогда не было, я просто поехала за Максимом в Америку. Возвращение, можно сказать, стало нашим покаянием. И уж теперь мы будем здесь до конца и разделим судьбу своего народа.
— Вы много гастролировали, видели жизнь во многих странах. Можете сказать, что отличает русских людей, что это за русский менталитет такой, столь часто упоминаемый нынче?
— Прежде всего, он — в соборности. На Западе царит индивидуализм, который подпитывается и религией, особенно протестантством. Мы же побеждаем вместе, и страдаем вместе, и помогаем друг другу всем миром. Американцы, да и европейцы не связаны так с землей, как русские, они легко снимаются с места и ассимилируются. Для нас же много значит, где человек рос, где его предки похоронены. Отсюда русская пословица: «Где родился, там и пригодился».
— А я хотела бы добавить, — говорит Марина, — американцы во многом обмануты. Если православие учит, что мы на этой земле живем для того, чтобы спастись душой, то они, бедные, от этого понимания очень далеки. Хотят жить в полном комфорте, а коль уж умирать, то легко и быстро. Русский же человек твердо знает, что конец придет неприглядный, во всей своей суровости. И не дай Бог, не успеешь покаяться и причаститься. Лев Гумилев верно говорил: народы, отрывающиеся от религиозной почвы, как правило, гибнут. Да, в России много греха, гнусностей, грязи. Но известно: где грех, там преизобилует и благодать, этот грех сдерживающая. Вот это религиозное напряжение в России велико, как нигде.
— А почему вы обосновались в Санкт-Петербурге? Ведь до эмиграции жили в Москве…
— Георгий Свиридов вспоминал, как однажды мой отец, тогда его педагог, посоветовал ему: «Молодой человек, ходите по Ленинграду, здесь камни учат». В музыке отца очень много Петербурга. Здесь в филармонии в блокаду прозвучала его «Ленинградская симфония». Где же нам еще растить детей?
— А почему выбрали именно этот дом?
— Марина пошла смотреть первый же предложенный нам вариант. Входит во двор и видит памятник Дмитрию Дмитриевичу. Это был промысел Божий — конечно же, больше мы ничего не искали. Рядом — Большая Пушкарская улица, где мы с отцом жили.
— Кстати, я больше нигде не видела памятников Шостаковичу.
— А их больше и нет. Если не считать замечательного скульптурного портрета отца, подаренного Эрнстом Неизвестным Кеннеди-центру. Но это, как вы понимаете, в Вашингтоне.
…Нашу беседу прервали дети: «Папа, учительница музыки идет». Глядя на рояль в гостиной, где мы беседовали, я решила, что нам надо выйти, чтобы не мешать уроку. Поднялась с места, но Максим Дмитриевич меня остановил:
— Дети занимаются в другой комнате на пианино, а этот концертный рояль отцовский. Он такой же путешественник, как и мы. Перевезли его из Москвы, отреставрировали…
— Ваша сестра Галина вспоминает, что уже в детстве вы определились с профессией: в Куйбышеве ходили на репетиции отца, выбегали на сцену и начинали дирижировать, так что вас насильно приходилось уводить за кулисы.
— Если быть точным, то в самом раннем детстве я мечтал стать лесником. Мой двоюродный дядюшка был заядлым охотником, рыбаком и меня приобщал к этим занятиям. Я объездил с ним чуть ли не всю страну. Он мне привил любовь к родной природе, до сих пор отдых в русском лесу я предпочитаю всем роскошным курортам. А вообще-то сестра моя права. В Куйбышеве в 1946 году отец взял меня на одну из репетиций. За пультом стоял Евгений Александрович Мравинский. Я смотрел на него с восхищением. И вот тогда твердо решил — буду дирижером. Ну, а когда подрос, поступил в Центральную музыкальную школу, потом на фортепьянный факультет консерватории к Якову Флиеру и только на четвертом курсе перешел на дирижерский факультет. В святая святых этой профессии меня вводили Геннадий Рождественский, Александр Гаук, Николай Рабинович…
— А дети ваши тоже идут по музыкальной стезе?
— Старший сын, ему сейчас 42 года, — композитор, занимается электронной музыкой. Дочери Машеньке одиннадцать лет, она учится балету и, конечно же, музыке. Замечательно рисует. В день рождения своего дедушки играла со мной и оркестром в зале филармонии. Не отстает от нее и сын Максимка, ему сейчас восемь. Вместе с Машенькой участвует в концертах для блокадников. А меня дети вовлекают в их школьные спектакли. Музыка по-прежнему соединяет все наше семейство.
