 |
| Храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне | Андрей Десницкий | 17.04.2010 |
Солженицына и Шаламова давно уже издали и прочитали, скоро, возможно, внесут и в школьную программу. Вызубрят их школьники и тут же забудут, как в наше время забывали каких-нибудь молодогвардейцев Фадеева: ах, ну да, конечно, было, но… Но совсем это нам не интересно. Зато совсем недавно вышли книги двух девочек-подростков, живших в Москве как раз в те тридцатые годы. Это очень разные судьбы, и разные книги, но их объединяет одно: взгляд изнутри, взгляд свежий, очень личный, далекий от всякого официоза.
Нина Луговская была обычной школьницей из небогатой семьи, боровшейся за нормальное существование. Ее отец в революцию был эсером, и, хотя он давно отошел от политики, его периодически ссылали, он жил в Москве нелегально. В 1937 г. арестовали всю семью, отца расстреляли. Нина вела дневники, которые и стали основой обвинения (впрочем, не было бы дневников, нашлось бы что-нибудь иное). После следствия они осели в архивах НКВД, лишь недавно были извлечены на свет и в этом году изданы отдельной книгой под названием «Хочу жить! Дневник советской школьницы». Западная пресса назвала Нину «советской Анной Франк», но параллель совершенно не работает. Анна пряталась от нацистского режима, она была изгоем, приговоренным к истреблению только за свою национальность. Нина была обычной советской девочкой, ходила в школу и на демонстрации. Она, может быть, и была бы она рада куда-нибудь от режима спрятаться, но никто ей такого варианта не предлагал.
Это действительно простая расшифровка дневниковых записей. Среди бесконечных подростковых глупостей (мальчик на меня так-то посмотрел, девочка мне то-то сказала), читая которые, чувствуешь неловкость и одновременно думаешь, что заря юности — не самый прекрасный, а самый дурацкий возраст жизни, встречается в книге и нечто недетское. После убийства Кирова в 1934 году Нина пишет о своем споре со старшими сестрами: «Ну что можно было возразить против непродуманных заученных фраз: „Кто не за большевиков, тот против советской власти“, „Все это временно“, „В будущем будет лучше“. Временно эти пять миллионов смертей на Украине? Временно шестьдесят девять расстрелянных? (Нина имеет в виду людей, расстрелянных без суда сразу после убийства Кирова — А.Д.) Какое государство и при какой власти с такой холодной жестокостью выносило подобный приговор? Какая нация с такой рабской покорностью и послушанием поддакивала и соглашалась со всеми творимыми безобразиями? Мы проговорили целый час, и каждый остался при своем мнении… Как я могла с таким сильным оружием, как жизненная правда и факты, не доказать сестрам всей лжи большевистской системы?»
Подростковый максимализм — но зато какая ясность в главных оценках… До сих пор многие наши соотечественники не понимают этой простой истины: если власть становится людоедской, это обесценивает любые ее достижения. Нет таких софизмов, которые оправдывали бы ненужные смерти, поспешные казни, и ту душную атмосферу повседневной лжи и страха, которую чувствуешь каждый раз, когда Нина говорит о чем-то большем, чем ее девчачьи проблемы.
Нина, ее мать и сестры отсидели в лагерях пять лет (это им еще повезло!), потом у нее была другая жизнь, но воспоминаний или дневников эта женщина уже не оставила. Мы так и видим ее колючим подростком-правдоискателем.
Другая книга — «Подстрочник» Лилианны Лунгиной, наоборот, создана пожилой женщиной, причем ее великолепный русский язык знаком нам всем с самого детства. Ведь это на нем разговаривали Карлсон и Пеппи Длинный Чулок — переводчица Лунгина открыла для нас мир скандинавской детской литературы. И уже в середине 90-х режиссер Олег Дорман снял фильм ее воспоминаний: прожившая долгую и сложную жизнь женщина рассказывает о ней перед камерой, да так, что оторваться невозможно. Наконец, запись этой беседы вышла в виде отдельной книги.
Но в тридцатые Лиля была таким же подростком, как Нина, разве что из очень благополучной семьи. Отец ее был инженером и большевиком, умер в 1938 году от болезни, семья подолгу жила за границей, а в конце тридцатых — в хорошей отдельной квартире в Москве. Лилианна училась в прекрасных школах, затем в элитарнейшем ИФЛИ (сама она сравнивала его, и справедливо, с Царскосельским Лицеем), причем на первую лекцию приехала на такси прямо с вокзала, вернувшись из Коктебеля. Потом, конечно, будут война, эвакуация, голод и холод, но пока что жизнь ее по советским меркам блистательна.
Но в том, что она говорит, слышно так много параллелей с дневниками Нины… Например, им обеим резала глаза социалистическая система распределения с магазинами разных уровней. В закрытых распределителях за копейки отоваривалась элита, в «торгсине» любой человек мог купить всё, что угодно, но только на валюту, золото или серебро, а всем остальным оставалось топтаться в бесконечных очередях в обычные, некоммерческие магазины, куда «выбрасывали» то, что оставалось от распределителей и «торгсина». Называлось всё это социализмом, непонятно, почему. И та же самая глобальная ложь, всеобщий страх…
Она пишет о собраниях в ИФЛИ (Нина в то время как раз была под следствием): «старшекурсники с необычайным восторгом и энтузиазмом занимались самобичеванием, бичеванием своих родителей и произносили страшные покаянные речи. Каялись они в том, что отец их арестован, мать арестована, а сами они виноваты перед партией и страной, что вовремя не разоблачили родителей. Какую ахинею, какую чушь, якобы покаянную, плели эти хорошие, умные, интеллигентные ребята, читавшие уже все западные классические произведения…«
Вот вам и большой стиль, вот и энтузиазм масс. Оценки… да всё понятно с оценками. Кто хочет видеть, тот увидит, а кто не хочет, тому незачем и показывать. Впрочем, не стоило бы писать эту статью, чтобы только сказать: вот еще две книги, рассказывающие, как плохо было при Сталине. Но можно сказать еще проще: две книги показывают, как на самом деле было тогда, как выглядело наше общество, как вели себя люди, что думали и чувствовали. Разумеется, далеко не все соглашались с Ниной и Лилей, и в книгах мы найдем немало полностью преданных большевизму людей: тех же сестер Нины, хотя это их не спасло от лагеря. Или энкаведешника Яшу Додзина, который специально предупреждал своих подопечных студентов ИФЛИ о будущем аресте, но сам оставался в системе, потому что во всё искренне верил, стараясь исправить лишь отдельные ошибки и перегибы. Или… просто некуда было ему уходить? И потому было проще верить, чем сомневаться?
Когда читаешь того же Варлама Шаламова, всё предельно обнажено и выпукло, нет никаких полутонов, да их и не может быть в ситуации крайнего распада. Лично меня в свое время, тоже лет в 14−15, поразил, да просто перевернул «Один день Ивана Денисовича», найденный в глубине книжного шкафа (кстати, легальное советское издание, было и такое). Поразил именно тем, что это был обыденный, в целом даже благополучный день заключенного. Крайнее зло всегда представляется случайным нарывом, а вот повседневное, примелькавшееся ужасает порой больше. Но Иван Денисович был зеком, а что про тех, кто остался на воле?
Нина и Лиля были обычными девочками, у них были свои радости, их горести были связаны в основном не со сталинской системой, а с симпатичными мальчиками, языкастыми подружками, непонятливыми родителями, строгими учителями. Такие же девчонки ходят по улицам современной Москвы. Именно поэтому так выпукло и рельефно выступает в их рассказе жизнь общества того времени, отстоящего от нас совсем не так уж и далеко. Это же наши собственные семьи… Ныне покойный дедушка моей жены, который во многом ее и воспитал, Борис Грибанов, был однокурсником и другом Лилианны Лунгиной, они работали вместе. Это он, как она пишет, предложил ей переводить именно скандинавов, а не любимых французов (так было легче протащить сквозь анкетное сито нежелательный «пятый пункт» переводчицы). И многое, очень многое из того, что мы видим вокруг себя, мы унаследовали именно оттуда, получили из рук подростков тридцатых годов.
Впрочем, что тут долго рассуждать — эти книги просто надо читать, и вы всё увидите сами.
