Перемен требуют наши сердца.

25 лет назад начался эпилог советской истории

Одно нельзя отрицать — тогда, в 1985-м, подавляющее большинство советских граждан могли сказать о себе словами ставшей позднее популярной песни Виктора Цоя: «Мы ждём перемен!». И слова об «ускорении», раздавшиеся с высокой трибуны ЦК КПСС, воспринимались как свежий благодатный ветер после затхлого застоя. Никто из рядовых граждан тогда не мог предвидеть, чем это в итоге обернётся.

В наше время публицисты, политологи, историки, практикующие политики, да и просто обыватели спорят о том, запрограммировало ли руководство КПСС во главе с М.С. Горбачёвым уже тогда, весной 1985 года, такой финал «перестройки». Конечно, у каждого есть своё «обоснованное» мнение. И многие готовы доказывать, что генеральный секретарь ЦК КПСС ещё раньше был завербован Западом и сознательно вёл дело к разрушению СССР и реставрации капитализма. Правда, никаких бесспорных доказательств этому найти невозможно. Ибо, даже если дело обстояло действительно так, как рисуется любителям «теории заговора», то мастера закулисной политики должны уметь хорошо заметать следы.

На наш взгляд, споры такого рода имеют лишь негативный смысл, ибо позволяют уйти от осознания собственной причастности к происшедшему «с Родиной и с нами» в конце 80-х — начале 90-х. А это осознание вряд ли относится к числу приятных ощущений. В самом деле, что каждый из нас сделал тогда для того, чтобы предотвратить катастрофу начала 90-х? Ведь мало кто теперь скажет, что он сознательно хотел дикого капитализма, развала страны, роста цен и преступности! Но как-то вот так получилось, что, говоря словами инициатора «перестройки», «процесс пошёл», да и не только пошёл, но и «углyбился» под громкие требования общественности о свободах и демократии.

Правда, тот же Горбачёв иной раз говорит, что провозглашенная им «перестройка» первоначально не предусматривала отказа от социализма. Что замыслы и идеалы «перестройки» были перечёркнуты последующими деяниями российского руководства. Но эти уверения, быть может, даже правильные с точки зрения конкретных исторических фактов, ничего не могут поменять в восприятии народом эпохи 1985−1991 гг. как единой по сути происходивших перемен. Впрочем, в иных случаях автор «перестройки» утверждает совсем другое — что он уже в 1985 году задумывал переход к рынку и отказ от монополии КПСС на власть, планировал децентрализовать Союз и т. д. Всё зависит от аудитории, к которой он в каждый конкретный момент обращается.

Ныне покойный Егор Гайдар, автор и руководитель «рыночных реформ» начала 90-х годов, сказал про эпоху Горбачёва: «Чтобы за шесть лет полностью разрушить потребительский рынок и финансовую систему, оставить страну к концу 1991 года без валютных запасов и резервов зерна — для этого надо было очень постараться». Но эти слова ничего не проясняют в целях «перестройки». Здесь явственно просматривается одно лишь желание переложить всю ответственность за одиозные реформы с себя на Горбачёва: дескать, это он развалил, а мы, демократы-рыночники, только пытались восстановить то, что разрушили до нас. Это очень удобная позиция, но, как и в предыдущем случае, насквозь гнилая. Однако многие наши соотечественники, сами того не замечая, придерживаются такой же гнилой позиции, когда дело касается собственных настроений и поведения в те роковые для страны годы, совсем ещё недавние. Позиция напрочь непродуктивная, так как не позволяет правильно среагировать в случае повторения подобных ситуаций в будущем.

Особая ответственность за адекватное, самокритичное, не исключающее покаяния, осмысление «перестройки» лежит на русской интеллигенции. Много ли сделано ею для такого осмысления?

В конце ХХ века Россия пережила нечто похожее на то, что случилось с ней в начале ХХ столетия. Мы пережили очередной социальный и геополитический катаклизм. Недаром Владимир Путин ещё в бытность президентом РФ назвал распад Советского Союза «величайшей геополитической катастрофой ХХ века«! В чём-то «перестройка» обернулась для страны более тяжёлыми потерями, чем гражданская война. В 20-е годы страна отделалась потерей небольшой части западных территорий. В 90-е годы Россия скукожилась до размеров Московского царства середины XVII века. В годы революции и гражданской войны, несмотря на все беды, в стране наблюдалась положительная демографическая динамика! А за последние 20 лет население России неуклонно сокращается. Наконец, за пять первых лет после окончания гражданской войны Россия Советская восстановила уровень производства 1913 года. Нынешняя постсоветская Россия никак не может выйти на уровень РСФСР 1990 года даже по добыче нефти и газа — бюджетообразующих предметов своего экспорта.

Такой судьбоносный период истории нации, наполненный яркими событиями, «звездным часом» одних и поломанными судьбами других, по идее, должен был породить целый поток общественного осмысления. Так это, во всяком случае, было в 1920—1930-е годы, после гражданской войны. Особенной активностью тогда отличалась как раз проигравшая сторона: ей было о чём сожалеть, и в связи с этим она более глубоко и всесторонне анализировала совершившееся.

В наше время следовало бы ожидать целого потока публикаций со стороны тех, кто в крушении социализма и Советского государства увидел и продолжает видеть поражение своих идеалов и принципов. Однако этого не произошло.

Выходит, в конце 80-х в среде советской элиты уже не оставалось убеждённых сторонников социалистического выбора?!

Историография революции 1917 года и Гражданской войны зародилась ещё до окончания этих событий. С момента распада СССР прошло почти два десятилетия, однако у нас до сих пор нет историографии того периода. Крайне скудна и мемуарная литература, посвящённая недавним временам.

Установившееся господство примитивных вкусов («революция низких смыслов», как назвала это явление современная писательница Капитолина Кокшенёва), определяющее спрос на современном литературном рынке, даёт этому лишь частичное объяснение. Потому как различные сегменты элитарного спроса всё-таки заполняются требуемой продукцией. Но спрос на трезвые и нелицеприятные рассуждения о нашем недавнем прошлом как будто отсутствует даже в интеллигентных кругах. Там явно преобладает стремление к конструированию виртуального будущего — выстраиванию новых идеологий (которые являются чаще всего ни чем иным, как пережевыванием старых, затасканных ещё в начале 90-х годов, концепций). По-прежнему рассуждения о желательном и должном преобладают над объяснениями реально совершившегося.

Этому факту не противоречит то, что современная публицистика полна оценочными суждениями о российской катастрофе конца ХХ века. Однако почти все они, за отдельными исключениями, основаны на субъективной, часто эмоциональной трактовке, во многом навеянной персональными переживаниями. Историософия в данном случае идёт впереди историографии. Вся эта умозрительная работа оторвана от фактологического фундамента. Из панорамы событий выхватываются отдельные фрагменты, которым бессознательно и часто безосновательно придается наибольшее значение. Цельный взгляд, меж тем, отсутствует. Отмеченное явление тем более удивительно, что советская система преподавания общественных наук давала и обширный запас знаний, и научную методологию изучения.

И вот оказалось, что бывшая советская интеллигенция, взращённая этой системой, далеко не в состоянии, за редкими исключениями, применить полученные в ней знания для объяснения того, что произошло, происходит и произойдёт с Родиной и с нами. Почему так? Дело не в негодности самой системы. Здесь воздействовали факторы другого порядка.

Стоило ли всерьёз думать о современных событиях и процессах в категориях, заданных историей и обществознанием, когда те же научные дисциплины, как их преподавали, давали уже конечные и безапелляционные выводы насчёт состояния и перспектив советского социума? Стоило ли думать об этом, когда магистральный путь страны был безальтернативно прочерчен с трибун партийных съездов и пленумов?

История СССР, особенно после окончания Великой Отечественной войны, представлялась в виде непрерывного поступательного развития, досконально расписанного по пятилеткам и партийным съездам. История капиталистических и развивающихся стран полна событий, связанных с борьбой трудящихся за свои права, борьбой угнетённых народов за независимость и т. д. Крупные же события в социалистическом лагере вызваны, в худшем случае, происками внутренней и внешней реакции. В стране окончательно победившего социализма не может быть борьбы за власть, пронизывающей всю предшествующую историю человечества — вот одна из главных доктринальных установок советского обществознания.

Яркая событийная история стала преподноситься как нечто внешнее по отношению к планомерной жизни социалистического государства. Конфликт, как учила нас та же история, служит неотъемлемым условием развития. Но при этом общество развитого социализма рисовалось как всё менее и менее конфликтное, а коммунизм — как стадия, на которой будут вообще сняты все общественные противоречия.

Таким образом, советский интеллигент воспитался в представлениях о «конце истории» задолго до того, как этот термин ввёл в оборот Фрэнсис Фукуяма.

Даже разочарование значительной части интеллигенции в социалистическом идеале не поколебало её квазимарксистского телеологизма, а лишь переориентировало его в либеральное русло. Чувство достигнутой цели, сопутствовавшее вере в «развитой социализм», но ущемлённое «перестройкой», способствовало тому, что новый идеал показался достижимым сразу и без подготовки, как по мановению волшебной палочки.

За десятилетия реального социализма советское общество оказалось выключено из текущей политики. Оно перестало воспринимать её как поле приложения творческих сил и реализации гражданских обязанностей. Политика стала представляться отвлечённой сферой, из которой доносится голос недостижимой всемудрой власти. Наше общество перестало воспринимать историю как нечто, совершавшееся с ним здесь и сейчас. И до сих пор пребывает в таком неадекватном состоянии вне истории и вне политики…

Итак, грянула «перестройка», потом — либеральные реформы, капитализм, «пир свободы» и даже маленькая гражданская война 1993 года в отдельно взятой столице. Кто-то преуспел, кто-то даже заплатил своей жизнью за слишком быстрое преуспеяние. Для большинства же рыночная стихия обернулась лишением прежнего, и без того скромного, благосостояния. И для всех почти без исключения — лишением чувства безопасности и гарантий элементарных прав. Каким же подлинно гуманным должен был теперь казаться мир запланированного, расписанного по пятилеткам, будущего!

Закрытые заводы и научно-исследовательские институты, выброшенные на улицу голодные рабочие и интеллигенты воскресили в памяти то, что советские люди проходили на уроках истории.

Только им говорили, что это было возможно или совсем в другое время, или совсем в другой стране. Однако это вдруг наступило у нас и теперь. Разум отказывался верить в случившееся. Мы действительно в одночасье оказались в другой стране. Но говорить о том, что в подсознании у нас раньше полностью отсутствовало желание очутиться в такой стране — значило бы кривить душой.

Вот ведь парадокс какой! Общепризнанным суждением стало, что к началу «перестройки» КПСС исчерпала кредит доверия народа. Однако как в связи с этим объяснить, что начало «перестройки» фактически происходило следующим образом? Если перевести язык документов пленума ЦК на обывательский, то четверть века назад партия сказала народу так: «Да, всё, что вы совершали прежде под нашим мудрым руководством — всё оказалось плохо. Но теперь в нас проклюнулось новое мЫшление! И потому отныне всё, что будет делаться под нашим столь же мудрым, как прежде, руководством, всё будет хорошо».

Самое поразительное, что суммарная реакция народа укладывалась в примерно такое восприятие: «Да, да, конечно, теперь всё будет хорошо и никак иначе. Шли к коммунизму, очутились неизвестно где, но зато теперь те же самые вожди обязательно приведут нас туда, куда обещают.». Самое поразительное, что народ поверил не тому, что будут какие-то перемены, а тому, что они произойдут ему во благо. И как эта слепая иррациональная вера сочетается с тезисом об «исчерпании властью кредита народного доверия«?! Это могло сочетаться только так: не имея и не желая иметь никакого своего мнения, общество было готово поверить любому слову власти, лишь бы то было новое слово, а что оно будет означать — уже неважно.

Правда, с трибун власти где-то до момента роспуска СССР не раздавалось публичных заявлений, что будет происходить восстановление капитализма. Но года этак с 1989-го, с 1-го съезда народных депутатов СССР, уже многие понимали, что истинной целью государственной политики является именно отказ от социализма и полная смена общественно-экономического строя. Более того, народ поверил брошенному с тех же трибун тезису, что панацеей от всех неустройств послужит переход к рыночной экономике. И, что совсем уж абсурдно, даже стал торопить с проведением реформ, поверив, что чем скорее они произойдут, тем скорее закончится неблагоприятный период в жизни страны. Иначе чем объяснить феномен успеха ельцинского руководства РФ в 1990—1991 гг.

Лично я склонен объяснять следующим образом то удивительное явление, что «перестройка» плавно перетекла в откровенную реставрацию капитализма не под протесты, а под восторги народа, самое меньшее — под его молчаливое согласие.

Советские люди, с рождения до смерти пестуемые, опекаемые и пасомые партией и государством, в большой своей части оказались социально инфантильными взрослыми.

И начало «перестройки» было воспринято как интересная игра, как эксперимент: любопытно, а что из этого выйдет? Беспокоиться было не о чем: партия, дав своим шаловливым чадам наиграться в заманчивые игры, потом как заботливая мама позовёт их обратно, под спасительную сень социальных гарантий и стабильной зарплаты.

Дело, затеянное при самых абсурдных предпосылках, возымело закономерно абсурдный финал.