 |
| GlobalRus.Ru | Алексей Чадаев | 17.09.2004 |
Наверное, один из самых главных итогов захвата школы в осетинском городе Беслане состоит в том, что для огромного числа русских людей отныне навсегда умерло понятие «лица кавказской национальности». Теперь каждый знает, каждому доходчиво объяснили страшным зрелищем беды осетинских детей: «кавказские национальности» бывают разными, и люди прекрасно знают эту разницу. И отныне нам придётся учиться отличать одних от других, а для этого — волей-неволей изучать тех, кто живёт рядом с нами — их историю, национальные культуры, даже языки. Просто для того, чтобы знать, чего и от кого ждать.
Мы начнём с тех, кого больше.
Азербайджанцы сегодня — вторая по величине этническая группа Москвы; по некоторым данным, их в столице сегодня едва ли не полтора миллиона — гораздо больше, чем в Баку. В самом Азербайджане сегодня в основном старики, женщины и дети — мужчины в массе уехали на заработки в Россию, и далеко не все имеют возможность перевезти семьи к себе. В Москве азербайджанец устойчиво воспринимается как торговец с продуктового рынка — это основной «профиль занятий» диаспоры. И воспринимать его как-то иначе — труд ума. Разве что маленькая белая скульптурка — Низами — в тихом скверике между Леонтьевским и Брюсовым переулками, в нескольких десятках метров от Тверской и Моховой, напоминает о себе москвичам и бродящим по центру туристам.
А я вот — так получилось — знаком совсем с другими российскими азербайджанцами. Один, программист-системщик, уехавший из Баку в 87-м, пройдя длинный путь от сисадмина и кодера к руководству отделами IT, сейчас — топ-менеджер крупной и перспективной хайтек-компании. Другой — инженер-строитель, работающий сейчас в уцелевшем с советских времён проектном институте. Третий — художник, дизайнер по компьютерной графике, а попутно — студент-культуролог.
Ещё после известного русско-кавказского конфликта в Красноармейске я дал себе слово пойти и попробовать раскрутить кого-нибудь из них на откровенный и серьёзный разговор о том, каково это — быть сегодня мало того, что кавказцем, так ещё и мусульманином, да к тому же представителем самой крупной кавказской этнической группы в Москве. Какие-то разговоры получились, какие-то нет: мне было важно выйти за грань привычных, набивших оскомину шаблонов о «межнациональных отношениях», попробовать подумать о том, что происходит в сознании эмигранта, уехавшего с родины и живущего в условиях, где внутренне «чужим» является само устройство жизни.
Легче всего, как ни странно, оказалось говорить про ислам. «Ты же понимаешь — говорил мне вчерашний ученик „Строгановки“ — что ислам как бы не вполне религия. Это скорее такой придуманный Магомедом способ без неё обходиться. Заменить собственно культ несколькими простыми правилами, послушанием властям и общением с Богом без посредников, без иерархии и церкви… Поэтому когда говорят об исламских народах, я всегда внутренне морщусь — мы изначально, по принципу, совершенно светские, такие „псевдоатеисты“ с верой только в Бога и ни во что больше…» Я сказал, что меньше всего такая мысль может быть свойственна представителю культуры, исторически бывшей центром распространения и воспроизводства мусульманской традиции на Кавказе — исламского образования, суфийских учений… «Именно поэтому — ответил он — в местах вроде Чечни, где люди хотели абсолютной веры, дающей абсолютную санкцию на всё что угодно, а ислам появился совсем недавно, появляются и живут секты вроде ваххабитской, а азербайджанец — ментально и культурно анти-фанатик и антиклерикал. Ислам для нас — скорее способ избегать вопросов веры, чем зацикливаться на них».
Диаспора — гораздо более трудная тема. Понятно, что те, кто работает в каких-то других сферах, чем большинство родственников и земляков, внутренне удаляется от них, оказывается как бы на отшибе от остальных. Уклад жизни определяет общность интересов больше, чем родство как таковое: если тебе не о чем говорить с родственником, ты всё равно встречаешься с ним редко, даже если очень его любишь. Спаянность, огромный уровень «интегрированности» национальных диаспор — прямое следствие своеобразной «специализации» по видам деятельности.
С азербайджанской диаспорой в Москве именно это и происходит: люди, занимавшиеся у себя на родине самыми разными видами деятельности и, следовательно, принадлежавшие к разным социальным группам, здесь в своём большинстве оказались «в одной лодке» — учитель и грузчик, земледелец и шофёр, чабан и третий секретарь райкома партии. В результате уже здесь, в Москве, между всеми ними возникает сильная языковая и культурная общность, которой никогда не могло быть на родине. И вслед за ней — механизмы взаимопомощи, защиты от конфликтов с властью, общие кассы землячеств, внутридиаспоральный рынок вакансий и кадров… Всё то, о чём в российских прожектах гражданского общества говорится как о невозможной утопии, в землячествах работает максимально эффективно.
Однако для тех, кто избрал какие-то другие виды деятельности, по сравнению с тем, чем занимается «родня», эта эффективность практически не работает и их не касается — просто не возникает таких механизмов. А потому они — те, кто вместо торговли или строительных бригад пытается идти, скажем, в науку или в «белые воротнички», гораздо быстрее отрываются от «своих», оказываются вынуждены выживать в одиночку и попутно «учиться быть русскими».
«Я уже не чувствую себя азербайджанцем» — говорит мой собеседник. «Когда я приезжаю в Баку к родственникам, я ловлю себя на том, что не понимаю их интересов, их жизни, даже того, о чём они говорят. Дело не в том, что забываю язык, а в том, что оказывается слишком мало общих тем. Я чувствую себя дальним потомком каких-то эмигрантов, приехавшим посмотреть на родину предков. Хотя уезжал ведь сам, и сравнительно недавно — всего-то семнадцать лет назад… Кто я? Наверное, русский большой России — если только русские согласятся с таким определением».
На этой фразе я решил подловить своего азербайджанца. И, конечно, спросил об армянах — будучи в уверенности, что в таких случаях в любом сколь угодно образованном и культурном кавказце играет родовое. Но ответ получил ещё более неожиданный.
«Мне кажется, что в этих темах слишком много конъюнктуры и мифологии. Лично моя история была такой: когда моя новорождённая дочь умирала из-за каких-то проблем с пуповиной, ей давали один день жизни и никто не знал, что делать, хирург-армянин на свой страх и риск взялся её оперировать — и она выжила. А потом, когда у жены не было молока и мы искали в Москве кормилицу, опять не нашли никого, кроме армянки. А ещё через полгода прямо под нами загорелась квартира, и совершенно незнакомые соседи, поднявшие тревогу и вызвавшие пожарных, опять оказались армянами…
Конечно, в 92-м году у всех поехала крыша и все со всеми принялись воевать за вещи, о которых они семь лет назад даже не думали… Но сейчас, хотя я там и не живу, я рад, что на моей родине нет войны и нет правителей, которые её хотят — а есть более-менее прочная власть, которая добывает нефть и на эти деньги обеспечивает там порядок и покой. Что я не вижу Баку в телевизоре каждый день — так, как сейчас вижу Тбилиси, Цхинвали, Грозный и всё остальное».
На этом моменте мне, как ни странно, стало грустно. Потому что нынешний Кавказ — это скорее место бесконечных конфликтов — активных, замороженных, тлеющих, возникающих вновь… А человек, уехавший из Баку в 87-м, стал для меня живым посланием оттуда, из прямо противоположного кавказского опыта — опыта долгой совместной и мирной жизни на небольшой территории десятков народов, зачастую весьма разных культур. Сожительства, может быть, без особой любви — но уж точно без постоянной крови. Когда-то ведь там было, наверное, уникальное в этом смысле место на Земле.
И потому я начал говорить о том, ради чего пришёл — о кавказских погромах на рынках, массовых драках с ножами и об этнической преступности. Выдержит ли Москва? Не станет ли она ещё одним Карабахом? Что будет, когда в русских школах дети азербайджанцев начнут группироваться вместе и разговаривать на своём непонятном языке?
Мой собеседник ответил так. «Вы сами не замечаете, как постепенно проникаетесь кавказским менталитетом, перенимаете его от мигрантов. Для русских уже легитимна месть — когда правозащитники оправдывают тех, кто взрывает и берёт в заложники, они подразумевают за ними моральное право отомстить. Люди ищут земляков, объединяются в группы по месту рождения — так появляются всевозможные „питерские“. Наконец, начинаются разговоры про то, кто где хозяин и кто гость — для нас естественные.
Но я не считаю, что это плохо. Собственно, именно это умение отделить, что своё, что чужое и что общее, постоять за себя, до последнего времени было тем, что создавало возможность мира на Кавказе, где вместе жили много разных народов. В том же Азербайджане живут армяне, курды, турки, иранцы и много кто ещё, и азербайджанцы знают, что они на этой земле главный, но не единственный народ. А сейчас ещё есть и диаспора, которая учится жить в меньшинстве, на положении переселенцев — и это ей очень трудно; азербайджанцы никогда раньше так не жили. Но ведь то же самое получилось и с русскими! Когда это в истории было столько миллионов русской диаспоры в нерусских странах?
Я думаю, раз в Москве знают то, что в соседних странах живут русские именно так, как азербайджанцы здесь — „понаехали“ недавно, занимаются не тем, чем занимается коренное население и т. д., уже одно это остановит любой нацизм: сегодня ты начнёшь резать мигрантов, а завтра в этих странах начнут резать русских. И наоборот: сегодня диаспоры получат особые позиции в Москве, а завтра русские сообразят, что так можно, сорганизуются и станут хозяевами в республиках — русские же гораздо больше всего умеют! А потому все эти погромы — это такая жёсткая учёба жить вместе, причём взаимная. На Кавказе её проходят уже не первый век».
07.09.2004
