 |
| Новый Журнал | Сергей Голлербах | 16.09.2004 |
Начну с отца Александра Киселева. В начале пятидесятых годов в Нью-Йорке существовало много домов, заселенных почти исключительно русскими эмигрантами. Часто это были шестиэтажные здания без лифта. Именно в такой дом, номер 16 Вест на 109-й улице и въехал я с моей матерью. На каждом этаже было четыре квартиры. На нашем шестом этаже все они были заняты русскими. Рядом с нами поселилась семья доктора Владимира Иляхинского с двумя детьми, сыном Вячеславом и дочерью Ириной, а напротив, через площадку — отец Александр Киселев с матушкой Калистой, сыном Алексеем и дочерью Милицей. Кто жил в квартире рядом с отцом Александром сейчас плохо помню, кажется доктор Вира-Виссарионов. Об отце Александре Киселеве я знал еще в бытность мою в Мюнхене в конце сороковых годов. Там, помимо церкви, им основан был Дом милосердного самаритянина, где оказывалась помощь русским беженцам. Тогда отца Александра я еще не встречал и познакомился с ним лично только в Нью-Йорке. Здесь же много лет спустя я узнал кое-что о его биографии.
Случилось так, что в годы моего преподавания живописи в Национальной Академии Дизайна в Нью-Йорке я встретился с эстонской художницей Эммой Александровной Узен-Сиирак, которая стала вскоре старостой в моем классе. Оказалось, что она знала отца Александра в Эстонии еще до того, как он стал священником. В молодые годы это был красавец-мужчина, талантливый актер и поэт, которого обожали девушки. И вдруг в начале многообещающей карьеры в театре, Александр Киселев все бросил, поступил в семинарию и, закончив ее, женился и стал православным священником.
О том, так ли это все было, я отца Александра, конечно, не расспрашивал и вообще о его жизни ничего не знал. Но и в зрелом возрасте он был очень представительной фигурой, с прекрасным голосом и дикцией. Живя на той же площадке, мы быстро подружились. Моя мать, человек верующий, попросила отца Александра освятить нашу первую в Нью-Йорке приличную квартиру. Он пришел, покропил святой водой углы двух комнат, зашел в мою и тут его рука застыла в воздухе: дело в том, что на всех стенах у меня висели рисунки обнаженной натуры, я ходил тогда в рисовальные классы.
— Ну, Сережа… - произнес отец Александр.
— Простите, забыл снять… - смущенно ответил я. Отец Александр улыбнулся и покропил святой водой дальний угол.
Не помню в каком году отец Александр получил, кажется в дар, трехэтажный особнячок на 108-й улице, где основана была церковь св. Серафима и при ней — Свято-Серафимовский фонд. Церковь находилась на первом этаже, в подвале — трапезная и кухня, на втором этаже большой зал имени Рахманинова, на третьем — жилые помещения, где были комнаты и для приезжавших гостей. Часто у отца Александра бывал искусствовед и художник Евгений Евгениевич Климов, который при поддержке отца Александра выпустил первый том воспоминаний нашего знаменитого графика и театрального декоратора Мстислава Валериановича Добужинского.
Вскоре зал имени Рахманинова стал одним из культурных центров русского Нью-Йорка. В нем устраивались литературные и поэтические вечера и проходили одно время собрания Литературного фонда, возглавляемого долголетним редактором газеты «Новое русское слово» Андреем Седых. Из Питтсбурга приезжал читать свои стихи Иван Елагин, из Филадельфии — поэтесса, редактор и издатель альманаха поэзии «Встречи» Валентина Синкевич, выступала с чтением стихов Марины Цветаевой актриса Жанна Владимирская. Когда отмечалось восьмидесятилетие писателя Леонида Денисовича Ржевского, тоже частого гостя этого зала, играл скрипач Альберт Марков. Выступала со своими стихами поэтесса Ольга Анстей, впоследствии, незадолго до своей кончины, поселившаяся в этом доме.
Бывали и курьезные случаи: кто-то пришел повидать отца Александра, но уже в прихожей услышал доносившийся сверху громкий голос — «Вон отсюда, подлый Вы человек!» Пришедший смутился, но вышедший к нему старичок поспешил его успокоить. «Это в рахманиновском зале идет репетиция театра Полины Ахматовой».
Да, была у нас такая театральная труппа, были и другие, но все они вскоре прекратили свое существование. С отцом Александром связаны у меня и тяжелые личные переживания — смерть моей матери. В январе 1980-го года она была уже в больнице. Почувствовав, что умирает, она попросила священника. Я позвонил отцу Александру и он сказал, что немедленно приедет. Матери, однако, становилось все хуже и она стала просить святой воды. На столике около кровати стоял стакан воды. Я перекрестил его и дал матери отпить. Пока ехал к ней отец Александр, она уже впала в беспамятство и, я думаю, не слышала, как он ее соборовал. Мне было как-то неловко, что я, а не священник, крестил воду и я рассказал об этом отцу Александру. «Вот и правильно сделали», — ответил он. Моя мать скончалась 24 января 1980 года и похоронена была на кладбище монастыря Ново-Дивеево.
Отпевание и погребение совершено было отцом Александром. В течение десяти лет он также служил панихиду в день ее кончины. Прошло несколько лет и я вдруг узнал, что церковь закрывается и отец Александр переезжает в Москву. Стало также известно, что в те годы, когда отец Александр был молодым священником в Эстонии, ему в алтаре прислуживал мальчик. Этот мальчик стал патриархом Алексием Вторым и выписал к себе отца Александра, и это несмотря на то, что во время войны отец Александр был духовником генерала Власова и написал об этом книгу (я ее не читал). В последний раз я видел отца Александра в Москве в конце 90-х годов. Он жил тогда в Донском монастыре и уже сильно болел. Матушка Калиста скончалась незадолго до этого. Визит мой запомнился мне очень ярко. Монастырь построен был, кажется, при Иване Грозном и походит скорее на крепость — толстенные стены, железные ворота. Меня встретил монах с мобильным телефоном. «Вам кого?» — «Протопресвитера отца Александра Киселева». «Подождите здесь» — ответил монах и, отойдя в сторону, стал с кем-то переговариваться. «Пойдите налево, там дверь, подымитесь на второй этаж и Вас там встретят». Действительно, меня там встретила дочь отца Александра Милица, которая часто приезжала из Америки навещать отца. Мне пришлось подождать минут двадцать, так как отец Александр отдыхал. Несмотря на преклонный возраст и перенесенные операции, отец Александр был в ясном уме, только говорил тише и медленнее. Прощаясь с ним, я знал, что вижу его в последний раз. Так оно и было. Могу только добавить, что этот родившийся в Эстонии русский священник, конечно, мечтал вернуться в свободную Россию и Богу было угодно исполнить это его желание.
C отцом Александром Шмеманом я познакомился в 1951 году, мне было тогда 28 лет, ему — 30. Живой, энергичный, остроумный и блестяще образованный человек, он представлял собой тип нового русского священника — европейца, не замкнувшегося в рамках только русской культуры, но открытого новым веяниям и переменам в нашем современном мире. Кажется, я познакомился с ним в салоне Марии Самойловны Цетлиной, собиравшей в своей большой квартире на 72-й улице в Манхэттене многих русских интеллигентов-эмигрантов. Видно, я произвел на отца Александра достаточно хорошее впечатление, так как он предложил мне присоединиться к Русскому Студенческому Христианскому движению (РСХД), от чего я деликатно уклонился, так как, желая стать художником, не хотел себя связывать участием в каких-либо организациях. Меня пробовали завербовать «нацмальчики» (НТС — Национально-Трудовой союз), монархисты и даже американская офицерская школа в г. Монтерее в Калифорнии, где я должен был бы обучать офицеров русскому разговорному языку. Даже в Советском Союзе я был фальшивым пионером, никогда не давал торжественного обещания, а просто, попав в ссылку в г. Воронеже, купил красный галстук и пошел в дом пионеров в изостудию. Тем не менее, когда отец Александр предложил мне принять участие в поездке в Бостон для встречи с русскими студентами, я согласился. К этой поездке присоединился и отец Александр Киселев, в большой машине «стейшенваген», в котором я и ехал вместе с профессором Верховским. Из других участников поездки помню Евгения Магеровского, будущего историка. Он был тогда в американской военной форме. Отец Александр Шмеман возглавлял нашу автоколонну на маленькой машине — «фольксваген», которую он назвал Мими. Правил он лихо и мы только удивлялись, с какой ловкостью он обгонял грузовики и автобусы. Говорили, что он брал особые уроки виртуозной езды. Увы, это отразилось на здоровье Мими и она, как героиня оперы Пуччини, на обратном пути развалилась и ее владельцу пришлось добираться в Нью-Йорк на поезде. Визит в Бостон прошел удачно и у меня завязались там кое-какие знакомства.
Отец Александр Шмеман жил тогда на 122-й улице и время от времени устраивал у себя на квартире религиозно-философские собеседования. На двух из них присутствовал и я, конечно, только как слушатель. Особенно хорошо запомнилось мне первое из них, на котором докладчиком был поэт Юрий Павлович Иваск. Тема его доклада называлась «Беспризорное добро».
Мысль заключалась в следующем: многие добрые, отзывчивые, помогающие ближнему люди не верят в Бога, не сознают, что Добро идет только от Него. Добро, ими творимое, таким образом надо считать беспризорным и оно должно быть оцерковлено. Вообще же, нашей задачей должно быть всеобщее оцерковление жизни. Мне лично мысль эта показалась почти чудовищной. Если всякое добро от Бога, то как оно может быть беспризорным? Что же касается оцерковления жизни, то не есть ли это призыв к примату Церкви над государством, хождение в Каноссу? Свои возражения я, однако, постеснялся высказать. Это сделал за меня сам отец Александр Шмеман, рассказав такую историю: в Париже он знал милых, добрых людей, но убежденных атеистов. Прошли годы, они стали болеть, стареть и вернулись в лоно Церкви, превратившись в людей жестких, полных нетерпимости. Куда делась их былая доброта? Только отец Александр мог позволить себе такое замечание. Не помню, как реагировал на него Иваск. Разговор перешел вскоре на творение Добра чистыми или грязными руками, влияет ли это на «качество» Добра. Не скрою, что над такими темами я раньше не задумывался и они меня как-то всколыхнули. На другом вечере у отца Александра выступал Владимир Каралин (настоящая фамилия — Гацкевич). Этот человек принадлежал к тому типу темпераментных, страстно любящих Россию людей, которые очутившись на Западе, никак не смогли его принять и жили в состоянии постоянного раздражения и страдания. Будучи верующим человеком, он во многом не мог принять Новый Завет, в частности, «…возлюбите врагов своих». Каралин не считал себя беженцем или эмигрантом, а «путешествующим русским». Кажется, он оказался на Западе, попав в плен. Его неприятие всего западного привело к тому, что он вернулся в СССР в 60-е годы. Говорили, что он пошел в советское консульство и заявил о своем желании вернуться. «Вернетесь — посадим» — ответили ему. «Отсижу». И конечно, отсидел и будто вышел на свободу, его кто-то видел много лет спустя не то в Москве, не то в Смоленске. Мне пришлось встретить в эмиграции нескольких таких отрицателей всего западного, и это отрицание поддерживало их, хотя в советскую Россию они возвращаться не хотели, зная, что им там грозит.
Прошло несколько лет, отец Александр Шмеман получил место декана в Свято-Владимирской семинарии к северу от Нью-Йорка, переехал туда и мы долгое время не встречались. Но вот в конце 70-х годов я встретил его, подымаясь в лифте на радиостанцию «Свобода», где я тогда подрабатывал скриптами о выставках современных американских художников. Писал я их раз в месяц, а отец Александр, как я узнал у него, вел еженедельные передачи, которые пользовались большим успехом и высоко ценились в кругах молодой русской интеллигенции. Я никогда не слышал проповедей отца Александра, но, зная, что он не только священник, но и богослов и историк Церкви, понимал, какое влияние они оказывали на слушателей. Его книга «Исторический путь Православия» хорошо всем известна.
Наш разговор в лифте закончился на юмористической нотке, что неудивительно, зная остроумие отца Александра: «Кормят нас большевики, Сергей Львович, кормят. Что бы мы без них делали!»
То была наша последняя встреча. В 1983-м году отец Александр скончался от раковой опухоли в мозгу в возрасте всего 62-х лет. Это была большая потеря не только для нашей эмиграции, но и для всей руссской культуры. Как много мог бы он еще написать и сделать! Особенно жаль, что он не дожил до конца советской власти.
Образ отца Александра Шмемана снова и ярко встал передо мною, когда в 1997 году в издательстве «Кнопф» вышла книга воспоминаний его сына, известного журналиста, лауреата премии Пулитцера и корреспондента газеты «Нью-Йорк Таймс» Сергея (Сержа) Шмемана. Это хроника двух семейств: Шмеманов — с отцовской стороны и Осоргиных — с материнской, и написана по-английски. Название ее в переводе на русский — «Эхо родной земли» (Echo of a Native Land).
Своему отцу Сергей Шмеман отводит много места, но я приведу здесь лишь несколько строк: «Мой отец», — пишет он, — никогда не был эмигрантом, желавшим возвращения старого строя (перевод с английского мой — С. Г.). Наоборот, он видел свою миссию богослова и пастыря в том, чтобы освободить свою Церковь от национальных ограничений. Он был человеком, живущим настоящим днем, и живо интересовался не только тем, что происходит в России, но и политикой президента Кеннеди… Он жадно поглощал американскую литературу, политику и «хот догс», а также кипы французских литературных журналов".
Именно таким я и помню отца Александра Шмемана и, конечно, жалею сейчас, что слишком редко с ним встречался.
Два русских православных священника, оба родившиеся в Эстонии, оказались в Нью-Йорке и оставили след не только в эмигрантской, но и в русской культуре вообще. Я благодарен судьбе, что знал их.
Нью-Йорк
«Новый Журнал» 2004, N236
