 |
| Труд | Сергей Кравец, Сергей Мирошниченко | 16.09.2004 |
— В фильме Патриарх Алексий говорит о том, что вопреки распространенным утверждениям о постхристианской эпохе России на самом деле христианские ценности в нашей стране все более востребуются. Но ведь усиление Церкви вызывает и критическую реакцию в среде интеллигенции, которая многое определяет в общественных настроениях. Разве не так?
Сергей Кравец: — Интеллигенция у нас тоже разная. Для ясности стоит вспомнить нашу недавнюю историю. Прошло совсем немного времени — лет 16−17, как Церковь вышла из интеллектуально-духовного гетто, в которое ее загнали в 60−70-е годы. Церковь пытались маргинализировать, сделать отделенной от общества сферой жизни. Входящий в нее попадал под подозрение. И ведь на кого прежде всего обращали внимание из ходивших в церковь? Не на старушек, не на рабочих. А вот если студент, журналист, преподаватель, любой человек из среды интеллигенции был замечен — тут же он оказывался под жестким давлением. И это давление шло не только от властей, но и из той же самой среды. В 60-е годы, на мой взгляд, сформировался новый слой советского общества — образованцы, которые считали себя интеллигенцией. Это своего рода мутация. В 40−50-е годы многое еще сохранялось от дореволюционных ценностей и традиций. А к 60-м все это уничтожилось. Примерно так, как в это же время выкидывали антикварную мебель и покупали все из ДСП. Вот и интеллигенция в массе своей пошла такая — из ДСП. Мало чего знали: ни языков, ни истории толком, ни философии, но сами себя считали самыми образованными. А ко всему, чего не знали, относились с высокомерием. Потому таким успешным и было наступление на веру, что именно так относился к Церкви огромный слой, который и до сих пор существует.
— Но в той же самой среде и начинался в самые тяжелые годы духовный поиск, не так уж и редко светские преподаватели, например, становились проводниками на дороге к Храму.
Сергей Мирошниченко: — У меня это было именно так. Первые проблески веры, как у многих, наверное, случились в детстве. Меня привели тогда на кладбище к прабабушке, и, увидев могилу с уже просевшей землей, я задумался: неужели только это от нас остается? Этот мучительный вопрос ко мне возвращался многократно. Появились в жизни какие-то важные книги, а потом во ВГИКе — замечательный педагог Николай Николаевич Третьяков, глубоко верующий человек. Только позже я понял, как многое он мне дал. А когда я поехал снимать свой первый учебный фильм о жизни рыбаков далекого острова, то произошла у меня еще одна встреча. Председатель рыболовецкой артели сказал: «Вот есть у нас на острове отец Николай — иди к нему. Если он скажет — тогда снимай что хочешь. Он вас, интеллигентов, хорошо знает. Так я встретился со старцем Николаем Гурьяновым. Было у нас несколько бесед, которые — на всю жизнь. Он подарил мне Евангелие. Мы сняли картину, а когда вернулись в Москву, я пошел в храм, был крещен, за что вскоре отчислен из ВГИКа.
Сергей Кравец: — Многие из нас жили иллюзиями насчет масштаба духовно-интеллектуального голода интеллигенции. Нам казалось, что главный наш враг — власть, которая чего-то не дает, что-то запрещает. Когда в конце 80-х мы, небольшая группка разных людей, кто из технического вуза, кто из историко-архивного, кто из Троице-Сергиевой лавры, взялись за подготовку собрания сочинений Флоренского, то были уверены, что десятки тысяч людей интересуются русской религиозной философией, русской духовностью. Рассчитывали на запросы интеллигенции. Но время показало, где ее запросы. Верх интеллектуальной прозы для нашей массовой интеллигенции — Акунин да Пелевин.
— Но как же тогда быть с утверждением Патриарха о востребованности христианства в нашем сегодняшнем обществе?
Сергей Кравец: — Речь о тенденциях, а они действительно серьезно меняются, хотя это не все замечают. В конце 93-го года было, на мой взгляд, знаковое событие, которое поначалу мало кто оценил. Это издание 12-томной «Истории русской церкви». Ведь выдернув Церковь из истории страны, у нас саму историю рассыпали так, что она перестала складываться у человека во что-то единое, понятное. Примеров тому множество. Вот самый простой: Дмитрий Донской. Поди пойми по советскому учебнику, как это получалось: он, мальчишка, сидит на московском престоле, а все князья вокруг ждут и никто его не трогает? Кто же управлял страной, пока он был младенцем, отроком? Если убрать из истории митрополита Московского Алексия, то уходит логика. И так на каждом шагу. Без митрополита Макария непонятен Иван Грозный, без патриарха Иова теряет смысл сюжет с Гришкой Отрепьевым. То есть вернуть Церковь в историю означало: вернуть саму историю, настоящую. Для этого надо было привлечь к работе над церковной тематикой светских ученых. Все опасались, что взаимодействие не сложится. Но союз церковной науки и светской показал, что наука едина, потому что истина одна, она не бывает одной в Церкви, другой — вне ее. И была пробита маленькая брешь в «берлинской стене», за которой находилась Церковь. А потом, когда началась «Православная энциклопедия» и этих ученых стало сотни, тысячи, эту стену уже как бульдозером сносили. А где-то в начале 2000-х стало очевидно, что требуется новый прорыв. К этому времени вполне практический смысл приобрела известная мысль Флоренского, что в основе любой культуры лежит культ и чем дальше культура отходит от культа, тем больше теряет в своем внутреннем содержании. На собственном опыте мы в этом убедились.
Долгое время из зрителя делали идиота, потакали самым его порочным наклонностям. Считали все это игрушками: ну вот, мол, сейчас еще тут подзаработаем, а человек — он человеком и останется. Но в какой-то момент стало ясно, что наш человек обратно может и не вернуться. Его перевели за грань, где культура теряет признаки цивилизации, превращается в шаманство, дикарство. И вот в этот самый момент объективно возросла востребованность спасительного опыта Церкви.
Ведь что такое Церковь? Это хранительница нравственных, онтологических, жизнеустроительных норм. Независимо от того, сколько церковнослужителей как вели себя в жизни, они никогда не считали свой грех добродетелью. Понятия порока и добра неизменны в Церкви 2000 лет, тогда как цивилизация, культура амбивалентны: то, что вчера плохо, сегодня может быть хорошо. Вчера говорили, что убийство — зло, сегодня умиляемся сериалом «Бригада», вчера считали, что распутство опасно, сегодня успокаиваем: ничего, надо только им правильно пользоваться. И эта амбивалентность оборачивается, например, обесцениванием человеческой жизни, угрозой всему обществу. Это стало понятно многим, даже нерелигиозным людям. И поворот культуры большой части творческой интеллигенции к Церкви был вполне естественным.
— Одним из плодов этого поворота оказалось и ваше сотрудничество?
Сергей Кравец: — Теперь уже и зрители, и телеруководители почувствовали естественность этой темы. Разные каналы стали обращаться к ней по-своему. Вот сейчас на НТВ идет очередной наш проект — трехсерийный фильм «Русские патриархи». А сериал «Земное и небесное» стал своего рода прорывом. Прежде всего потому, что это была телевизионная история русской Церкви, и потому, что занимались проектом не специальные церковные люди, а знаменитый режиссер, лауреат самых престижных светских премий, популярные артисты в качестве ведущих. И задумывался сериал таким, чтобы он стал фактом всей культуры, всего общества, а не только воцерковленных людей.
Сергей Мирошниченко: — Я сам никогда и нигде не чувствовал себя так свободно, как в церкви. И считал, что говорить о вере надо радостно. Это же не сектантская тема, когда в узком кругу о чем-то малопонятном для окружающих друг другу рассказывают или показывают. Вера демократична. Бог одинаково близок монаху-аскету и популярному актеру, спортсмену.
— Получается, что массовое за десятилетия «воинствующего атеизма» бегство нашей интеллигенции от веры все-таки дает обратный ход, начинается возвращение коллективного блудного сына к отеческим корням. Но много ли на самом деле таких людей, не по моде, а искренне верующих, воцерковленных?
Сергей Мирошниченко: — Нас уже довольно много, хотя и не так, как хотелось бы. Просто мы не хотим выпячивать свою веру. Это достаточно интимное состояние человека, выносить его на публику не каждый хочет. Именно поэтому мне приходилось убеждать некоторых известных артистов стать ведущими в нашем фильме. Много сомнений было у Юры Шевчука. Он действительно искренне верующий человек, но спрашивал меня и себя: удобно ли это, хорошо ли об этом так откровенно? Или взять Ирину Купченко с ее глубокой верой. Она просто идеально совпала с темой девятой серии нашей картины — о женской вере, о недавних советских временах, когда в церковь ходить было опасно, а женщины не боялись, когда церковная жизнь держалась на бабушках, женщинах — именно они крестили, учили молитвам, не давали погаснуть свече в храме. Сейчас другие времена. За веру не преследуют. Но и моды на веру нет. Люди приходят к Богу не потому, что их кто-то убеждает или заставляет. Православие таково, что оно открывается человеку неожиданно, часто от одного только прикосновения. Вот и за время съемок нашего сериала многие из съемочной группы, люди разных возрастов, «подвинулись» к вере.
Сергей Кравец: — Тут вот что важно. Как показывает практика, поворачиваются лицом к Церкви даже не религиозные, но просто здравомыслящие люди, которые понимают: только тут спасение для общества. Это и есть, пожалуй, тенденция, которая обозначилась в последнее время. И в этом надежда на лучшее.
Валерий Коновалов
