Святая земля и вокруг нее

Крест, полумесяц, шестиконечная звезда

Рассматривая карту мира, вышедшую в ХIV веке в Лейдене, обращаешь внимание прежде всего на то, что в самом центре круга земель (здесь это именно круг) помещен Иерусалим со Святой землей, а страны вокруг него размещаются не совсем так, как это им положено географией: почему-то близко к Иерусалиму оказывается Рим, немногим дальше — Франция и гораздо дальше — Египет. Плохое знание географии? Отнюдь. В то время в Европе уже были знакомы с античными картами, где береговая линия Средиземного моря очерчена с большой степенью точности, и уже был собственный опыт плавания в тот же Египет, где высаживались крестоносцы, хорошо знавшие, что от чего близко и что далеко. Причина искажений в другом: духовная география значила для европейцев того времени больше, чем физическая.

Святая земля и в ХIV веке оставалась в центре внимания европейского мира: главные новости для него были те, что привозили из Палестины загоревшие дочерна рыцари или побывавшие там пронырливые купцы. Лишь в следующем столетии наступило «расширение горизонтов» и испано-португальские каравеллы пустились в плавание по всем морям-океанам, а с другой стороны, европейская история «понеслась вскачь», и в результате facta domestica («домашние дела») по важности надолго заслонили для Европы все остальное. И так продолжалось до конца ХХ века.

Утверждение Милоша Кундеры, что ныне Европа оказалась на задворках истории, содержит некоторое преувеличение, и все же верно, что силовые линии мировой политики сейчас располагаются главным образом вокруг Ближнего Востока. На то есть две причины. Первая — возвращение религиозного фактора в политику. Ближний Восток аккумулирует агрессивный исламизм, ставший главным «возмутителем спокойствия» на планете и грозящий гибелью всему «христианскому миру». В особой ситуации оказалась Святая земля, колыбель «авраамических» вер, которые так или иначе исповедуют народы, населяющие пять шестых земной суши; здесь исламский мир, прежде всего в лице его палестинского «авангарда», насмерть схватился с возрожденным Израилем, и конца их противоборству пока не видно.

Вторая причина: на Ближнем Востоке, точнее, в Месопотамии и в районе Персидского залива скоплена большая часть мировых запасов нефти. Без ближневосточной нефти западная экономика рухнула бы в считанные дни. Исламисты усматривают в этом перст Аллаха, давшего мусульманскому миру весомый козырь в борьбе с Западом. Думаю, что они все же ближе к истине, чем западные (теперь и российские) политики и бизнесмены, для которых нефть — средство наживы; эти политики и бизнесмены напоминают мне шумерских идолов, в глазницах которых стоит черная застывшая нефть (битум). У исламистов по крайней мере обзор более широкий.

Еще в ХVIII веке мусульманские богословы высказали мысль, что нефть есть результат смешения уникально плодородной райской почвы, точнее, содержащихся в ней жирных примесей с некоторыми другими веществами. И в это-м суждении (отчасти согласующемся с теорией органического происхождения нефти — из остатков растительного и животного мира) тоже «что-то есть». Оно, кстати, объясняет, почему именно райские (по легенде) места более других избыточествуют нефтью. Если его принять, тогда придется считать эту черную (или красно-коричневую) маслянистую жидкость, так сказать, побочным продуктом изгнания из рая.

Так или иначе, нефть служит для исламистов мощным средством борьбы с Западом. Особенно далеко идущие планы были в этом смысле у Саддама Хусейна (хотя он и не исламист), мечтавшего ни много ни мало о мировом господстве. Не все знают, что Саддам изначально поставил себе задачей овладение всей ближневосточной нефтью. После того, как попытка отторгнуть у Ирана его нефтяные поля не удалась (тяжелая для обеих сторон восьмилетняя война завершилась ничейным исходом), Саддам обратил взоры в южную сторону: захватил Кувейт, имея дальним прицелом Эмираты и Саудовскую Аравию. В случае успеха он смог бы диктовать мировые цены на нефть и уже одним этим поставил бы Запад на колени. А чтобы закрепить свое положение, постарался бы обзавестись такими видами ОМУ (оружия массового уничтожения), какими ему было бы под силу обзавестись.

Споры о том, было или не было у Саддама какое-либо ОМУ (а значит, стоило ли предпринимать против него военную операцию), мне представляются несерьезными. Ясно как дважды два, что Саддам хотел заиметь чудо-оружие той или иной его разновидности. Столь же несомненно, что он мог его заиметь (например, атомное оружие у него давно уже было бы, если бы из-раильтяне не разбомбили ядерный реактор в Осираке в 1981 году). Надо ли было ждать сложа руки, пока едва ли не самый отвратительный деспот рубежа веков оборужится до такой степени, что подступиться к нему станет стократ сложнее?

Между прочим, отвратительным деспотом он выглядит и в глазах мусульман, которые при ином раскладе только порадовались бы его падению. Но в данном случае сыграла роль такая вещь, как мусульманская солидарность. Многие мусуль-мане понадеялись, что Саддам, даром что он «плохой мусульманин», сумеет стать «новым Саладином», который одолеет «новых крестоносцев». Не получилось. Очевидно, Аллах «плохим мусульманам» не помощник.

Американец же здесь оказался в роли шерифа из знаменитого вестерна «В самый полдень» (ее сыграл стареющий Гэри Купер). В этом фильме шериф спасает жителей городка от банды гангстеров вопреки их собственной воле, а потом с досады бросает свою шерифскую звезду в пыль. Возможно, что так же ему придется поступить и на этот раз.

И тем не менее англо-американская интервенция в Ираке, на мой взгляд, была достаточно оправданной — как и ранее в Афганистане. Пора было вскрыть этот гнойный нарыв, именуемый Саддамом Хусейном. Другой вопрос, что одержанная в обеих странах победа не должна внушать чрезмерную эйфорию. Deus ex mасhinа может многое, но далеко не все. Рождения демократиче-ского общества по западному образцу ни там, ни здесь ждать не приходится. Да американцы, кажется, всерьез на это и не надеются. Одержан успех в лобовом столкновении, но дальше дело будет решаться совсем на другом уровне.

Башню Немврода, как известно, растащили по крупицам муравьи. То же может случиться и с совсем другими «башнями».

В столкновении «христианского мира» с миром ислама дело будет решаться в конечном счете на микроуровне — как в религиозно-культурном, так и в чисто силовом аспектах. Исламисты это понимают или чувствуют, поэтому успехи американцев, достигнутые в Афганистане и Ираке, не слишком их обескураживают. Они настроены на долгую борьбу и на победу, какой бы она ни казалась невероятной.

Вообще мусульман всегда отличала и отличает воинственность. Это признавал даже такой «твердый мусульманин», как Джалаладдин Руми (да благословит его Аллах и да приветствует):

Наша религия склоняется к войне и террору,
Религия Иисуса зовет в пещеру и в гору.

(То есть склоняет к отшельничеству.) Конечно, и христианские вои брались за мечи, когда находили это нужным, — вспомним хотя бы о крестовых походах. Но мусульмане делали это чаще и — до поры до времени — с ббольшим успехом. В мусульманских массах распространена уверенность, что «наша всегда брала верх», — и значит, так будет и дальше; о своих поражениях, как водится, забывают1. Хотя список побед мусульманского оружия и вправду внушителен. Напомню, что самое крупное и, безусловно, самое принципиальное столкновение двух миров — крестовые походы, охватившие целых два столетия (если считать от взятия Иерусалима в 1099 году до падения Акры в 1291-м), окончились безоговорочной победой мусульман.

А ведь сколько энергии, сколько поистине высоких порывов вложила Европа в это несколько сомнительное, с богословской точки зрения (недаром Рим долго колебался, прежде чем одобрить его), предприятие! И все же некоторый полезный урок из понесенной неудачи был извлечен. Его сформулировал последний из «великих крестоносцев» (которого называют также «идеальным крестоносцем») король Франции Людовик IХ Святой (возглавитель седьмого и восьмого — последних «серьезных» крестовых походов): выше идеи завоевания — идея жертвы.

Впрочем, во многих иных случаях фортуна, как принято говорить, склонялась на сторону христианских армий.

Но вот что примечательно: мусульманские армии продвигались стремительно, как степной пожар, а христиане брали реванш, если это вообще у них получалось, в продолжение гораздо более длительного времени. Так, в считанные десятилетия (весьма малый срок по тогдашним временам) арабы захватили всю (тогда христианскую) Северную Африку, почти весь Пиренейский полуостров и продвинулись до Луары. На Луаре они, правда, не закрепились, но Испанию держали цепко, и обратное ее завоевание (реконкиста) заняло у христиан шесть или семь веков! Почти такая же картина наблюдалась и на юго-востоке Европы: стремительное продвижение османов до самой Вены, крепкое их сидение на Дунае в течение нескольких веков и медленное, занявшее около двухсот лет (и это несмотря на выявившееся к тому времени военно-техническое превосходство европейцев) изгнание их с Балкан2.

Только договор, заключенный европейским Фаустом с его ночным посетителем, дал Европе решительный перевес над мусульманским соседом.

Но теперь европейцы уже и не думали о войне за Святые места. На исходе ХVIII века, спустя пять столетий после окончания крестовых походов, на землю Палестины вновь вступили европейские (французские) войска, ведомые молодым и очень перспективным генералом. Его конные егеря появились на горе Фавор, но, как пишет французский историк Г. Мишо, «Иерусалим, от которого они были так близко, не заставил биться их сердце, не обратил даже на себя их внимания: все уже было изменено в понятиях, которые управляли судьбами Запада"3.

К концу ХIХ века, когда контакты с европейцами сделались более тесными, мусульманский мир впал в ступор: культурное и научно-техническое (военно-техническое в частности) превосходство «христианского мира» стало подавляющим. Характерный вопрос со страниц «Тысячи и одной ночи»: «Вы из людей или из джиннов?» — теперь было впору адресовать «франкам» (западным людям).

Прошло время, пока мусульмане обнаружили в теле западной цивилизации некие червоточинки, а затем окончательно убедились, что предлагаемое им «яблоко соблазна» наполовину порченое. Эти открытия вдохнули новую веру в ислам и подвигли мусульман на возобновление борьбы с теми, кого они по старой памяти называют «крестоносцами», добавляя к ним еще евреев. «Крестоносцы и евреи» — так теперь определяется враг.

Странное определение, если учесть, сколь далек ныне Запад от крестоносного рвения. Особенно это относится к Европе, спешащей как можно решительнее отречься от своих крестоносных предков. Характерен в этом смысле показанный недавно по нашему телевидению документальный сериал «Крестовые походы» (ВВС), где отношение к крестоносным рыцарям ироническое, ёрническое, а то и прямо издевательское, а к мусульманской стороне, наоборот, — в высшей степени предупредительное. Америка настроена несколько иначе; особенно это относится к ее «фундаменталистскому поясу». Но и американцы из соображений политкорректности всячески избегают проводить какие-либо аналогии между собственными военными акциями и крестовыми походами. Хотя религиозный Дж. Буш-младший, каждый свой день начинающий с чтения Библии, часто ссылается на Бога, чего, кажется, никто из европей-ских руководителей уже не делает.

Правда, в некотором расширительном смысле мусульмане вправе именовать своих противников крестоносцами — имея в виду, что те свободы, какие вызывают неприятие на мусульманском Востоке, могли быть реализованы только под знаком Креста.

Но по существу своему войны в Афганистане и Ираке не имеют ничего общего с крестовыми походами уже по той причине, что являются скорее превентивными войнами в рамках оборонительной в общем и целом стратегии. Показательно, что даже в Соединенных Штатах поднялась волна недовольства американским вмешательством в Ираке, когда не было найдено прямых доказательств того, что там было спрятано ОМУ, иначе говоря, не было найдено прямых доказательств, что Ирак мог непосредственно угрожать американцам.

Единственное, что сближает нынешнюю ситуацию с эпохой крестовых походов, — это то, что мусульмане утратили контроль над Святой землей. Но завладели ею не христиане, а евреи государства Израиль. Мусульмане привычно считают Израиль прозападным государством — и ошибаются чем дальше, тем больше.

«Посадить перекати-поле корешком в землю»

Сочетание «крестоносцы и евреи» подлинным крестоносцам показалось бы парадоксальным, даже оскорбительным. Евреев они жаловали еще меньше, чем мусульман. Тех все-таки уважали как воинов, а евреев — презирали. Крестоносцы еще только направляли свои стопы в Святую землю, а уже вдоль всего пути их следования по Рейну прокатилась волна еврейских погромов. И когда был взят Иерусалим, с живущими там евреями расправлялись нисколько не менее жестоко, чем с мусульманами.

И все-таки некоторая генетическая связь между крестоносным движением и еврейской алией — «восхождением», а в данном случае возвращением на землю предков — по-видимому, существует.

В романе Вальтера Скотта «Айвенго», всеми в детские годы прочитанном, есть такая сцена. Возвратившийся из Святой земли Айвенго и красавица Ревекка оказываются заключенными в одной из комнат замка Фрон де Бефа в момент, когда его штурмует воинство Черного рыцаря. И тут между ними происходит чрезвычайно интересный разговор. Ревекка наблюдает из окна башни за ходом штурма и осведомляет о нем Айвенго, раненого и потому прикованного к своему ложу. Как женщину, битва ужасает ее, а рыцарская жажда славы кажется пустым тщеславием. Айвенго отвечает, что она, как еврейка, не понимает христианского рыцарства и его высоких задач. На самом деле Ревекка понимает и чувствует больше того, что предполагает в ней Айвенго. Битва вызывает в ней «ужас, смешанный с восторгом»; последний проистекает оттого, что вызывает в памяти деяния ее собственных предков. Увы, теперь, как она говорит, обращаясь к Айвенго, «звуки труб больше не оглашают Иудею, а ее униженные сыны стали беспомощными жертвами гонения. Правду ты сказал, сэр рыцарь: доколе Бог Иакова не явит из среды своего избранного народа нового Гедеона или Маккавея, не подобает еврейской девушке толковать о сражениях и о войне».

Допускаю, что эта сцена кому-то впервые подсказала идею сионизма.

Заметим, что Ревекка, пожалуй, духовно выше всех остальных героев романа. «Для баланса» в нем выведен ее отец Исаак, «презренный» служитель Мамоны4.

Сионизм возник в среде глубоко европеизированных евреев, проникшихся идеями и идеалами своего времени (конец ХIХ — начало ХХ века) и далеко отошедшими от религии отцов. Когда основоположник сионизма Теодор Герцль чертил свои планы возрождения еврейского государства в Палестине, в душе его, наверное, пели трубы из «Лоэнгрина» и «Тангейзера», а отнюдь не песнопения царя Давида; он был почитателем Вагнера и микеланджеловского Моисея, ренессансного человекобога, весьма далекого от подлинного Моисея (как заметил один иудейский богослов, то, что увидел Моисей на горе Синай, должно было сделать его скромнейшим из людей).

Идею сионизма выразительно сформулировал М. О. Гершензон: «Надо хоть часть евреев собрать в пучок и прижать этот пучок к земле и держать прижатым до тех пор, пока он пустит корни в землю; тогда через корни станут подниматься из почвы живые соки, ствол оживет; опять расцветет в еврействе национальный быт, а из него родится и плод — национальное творчество… Посадить перекати-поле корешком в землю"5. (Сам Гершензон этой идеи не одобрял, полагая, что задача еврейства состоит как раз в том, чтобы порвать нити, привязывающие человека к земле; не мечтать о крепких стенах Иерусалима, но довольствоваться передвижными шатрами.)

Против сионизма выступил, за некоторым исключением, раввинат, где бы он ни находился. Раввины как раз мечтали о крепких стенах Иерусалима (традиционное приветствие иудеев на протяжении многих веков: «До встречи в Иерусалиме!»), но свято верили в пророчество: «Кто рассеял Израиля, Тот и соберет его» (Иер. 31: 10). Не дело рук человеческих пытаться восстановить порушенное Божьим попущением.

Но сионисты не были религиозными людьми; они хотели создать на земле Палестины «нормальное» светское государство, которое заняло бы достойное место в европейской (именно европейской) «семье народов». Уж если евреи Дизраэли и Гамбетта сумели управлять великими европейскими державами, рассуждали они, то в новом Израиле тем более найдутся люди, способные встать у кормила власти и обеспечить ему всю полноту государственности. И они привезли с собою в Палестину всю цветовую гамму европейских воззрений — от идеологии пионеров, осваивающих «пустыню» (американский пример), и колонизаторского рвения до социализма, зовущего к единению с другими народами (в данном случае с арабами), и даже толстовства.

С советских времен понятие «сионизм» отягощено у нас отрицательными значениями, от которых оно с большим трудом освобождается. И не все знают, что в первые десятилетия ХХ века сионизм встречал в Европе и Америке почти всеобщее сочувствие. Гершензон был почти прав, когда писал, что он «вызвал всеобщую симпатию во всем цивилизованном мире"6. Сочувствие излучают, например, адресованные ранним сионистам строки Бунина (1908):

Но в прах отцов вы посохи сложили,
Вас обрела родимая страна.

В ней спят цари, пророки и левиты.
В блаженные обители ея
Всех, что в чужбине не были убиты,
Сбирает милосердный Судия.

Правда, на Судию, как уже было сказано, сионисты не полагались, рассчитывая лишь на собственные силы. Редко кто из них мечтал приникнуть к Стене плача. Плачущий сионист — такая же несуразица, как и плачущий большевик. Они хотели показать миру, что еврей может быть не робким угодником и не расчетливым торгашом, но пахарем и воином, поднявшим выроненные много веков назад щит Давида и меч Бар-Кохбы. И даже если сам Б-г (как принято писать у иудеев) говорит «нет», сионист не колеблясь бросает Ему вызов. Владимир (Зеев) Жаботинский:

Пусть Божий меч на страже перевала,
Но мы пройдем ему наперекор7.

Будущее еврейское государство, Altneuland, Герцль представлял ближневосточным Зигфридом (а была еще в Германии сионистская организация, именовавшая себя «Германские тамплиеры»!), Жаботинский — Ильей Муромцем. Имагология стран пребывания владела их воображением даже больше, чем Книги Царств.

Десятилетия спустя, когда стали известны подробности Катастрофы, постигшей европейское еврейство, многие сионисты испытали не только возмущение и гнев, но и раздражение поведением жертв: опять эти евреи, яко агнцы, дали себя уложить штабелями трупов (что не вполне справедливо: вспомним хотя бы о восстании в Варшавском гетто). И в самом факте Катастрофы они усмотрели лишнее доказательство того, что нет никакой Высшей силы, которая призревала бы еврейский народ.

При всем том сионисты не были воинствующими атеистами на манер, допустим, большевиков. Они отдавали себе отчет в том, что религия — единственная сила, сплачивавшая евреев на протяжении почти двух тысячелетий; что только благодаря ей они сохранились как народ. Многие сионисты, даже будучи безбожниками, оставались эмоционально привязаны к «вере отцов». Таков известный поэт Хаим Бялик (он жил в России и писал в основном на иврите). У Бялика нередко звучат богоборческие мотивы (например, в поэме «Мертвецы пустыни»: «Мы без Бога пойдем и взойдем без ковчега завета…» и т. п.), но вот как он писал о религиозной школе (хедере), в которой учился:

Ничтожная и жалкая картина
Для глаз чужих. Но ты почуешь сердцем,
Что предстоишь у Дома жизни нашей,
У нашего Хранилища души8.

Пусть иудаизм — «погасшие огни»; но тепло от них еще согревает и долго будет согревать еврейские сердца.

Подводя некоторый итог деятельности сионистов, можно сказать, что создание государства Израиль — подлинный «триумф воли». В считанные десятилетия на полузаброшенных землях (население Палестины в начале ХХ века было вдвое меньше, чем в древние времена) выросло современное во всех смыслах государство, обладающее высокоразвитой промышленностью, соответствующим уровнем жизни, высочайшим научно-техническим потенциалом и — last, but not least — одной из лучших в мире армий. «Осуществленная мечта»?

Одно не так: призванный быть убежищем для евреев всего мира, израильский «чертог» стал едва ли не самым опасным для жизни местом.

О пользе укрытий и доспехов

В 1948 году, незадолго до провозглашения государства Израиль, правительства ряда арабских стран призвали арабов Палестины покинуть эту страну (имея, правда, в виду, что «после победы» в ожидавшейся войне они туда вернутся). Если бы этот призыв был услышан, то палестинского вопроса сегодня не существовало бы или, во всяком случае, он не стоял бы так остро. Несколько сот тысяч палестинских арабов (никогда не считавших себя отдельной нацией) относительно легко могли бы раствориться в окружающем арабском море. Конечно, отрыв от почвы, где они успели прижиться за многие века, был бы для них болезненным. Но для евреев в свое время он был еще более болезненным — ибо им-то пришлось бежать отнюдь не к единоплеменникам и не к единоверцам. Нелегко было и тем евреям, что переселились в Израиль из мусульманских стран. Кстати, по численности они лишь немногим уступают палестинским арабам, а возможно, и превосходят их; если бы последние согласились тогда покинуть Палестину, произошел бы более или менее эквивалентный «обмен» населением между двумя противостоящими сторонами.

Увы, сегодня есть то, что есть: Израиль и палестинские арабы, подпираемые со всех сторон необозримым мусульманским миром, столкнулись лбами, не желая уступать друг другу9. И не стоит предаваться иллюзиям: никакая «дорожная карта» не выведет к мировой, во всяком случае в обозримом будущем. Впереди, образно говоря, дорога, белеющая человеческими костями.

Из древнего тумана выступает дельфийская Сивилла, вещающая «исступленными устами»: «В этом мире конца не будет войне».

Осадное положение, в каком фактически живет Израиль, способствует внутренней его трансформации — постепенному, но неуклонному его движению в сторону теократического государства. Хотя, наверное, движение это происходило бы в любом случае, независимо от внешних обстоятельств.

В чем его причины? «Под тонким слоем секулярной рациональности, — пишет Боас Эврон, — в мышлении многих [евреев] оставались живы мифические и религиозно-эсхатологические образцы. Возможно, именно они придавали силу их националистическому идеализму (имеется в виду сионизм. — Ю. К.). Размывание этого поверхностного слоя побудило некоторых [евреев] сознательно обратиться к иудаизму, в той или иной его интерпретации"10. Надо только уточнить, что размывание «поверхностного слоя» есть результат мирового кризиса секулярной рациональности, родиной которой является Запад.

Сионизм выполнил свою задачу: он выстроил дом для еврейского народа, но на этом выдохся. Его идеология складывалась из европейского «материала» в конце ХIХ — начале ХХ века и во многом оказывается теперь несостоятельной. Соответственно невыполнимым становится завет Т. Герцля: удерживать раввинов в синагогах, как армию — в казармах.

Со своей стороны раввинат изменил свое отношение к факту существования государства Израиль после «шестидневной войны» (1967). Блестящая победа, одержанная над войсками всех соседей Израиля, вместе взятых (хорошо подготовившихся к войне и первыми ее начавших), религиозной частью населения была воспринята как чудо, подтверждающее: Бог Исаака и Иакова — на стороне Израиля; на сионистов стали смотреть как на простое «несмышленое» орудие в Его руках. (Сохранились, правда, и такие ортодоксы, которые продолжают верить, что только Мессия может спасти Израиль, и потому отказываются принимать какое-либо участие в его военных усилиях.)

С этого момента ортодоксы11 все больше сближаются с государством и все больше подчиняют его своему влиянию. Расширяется система религиозных школ, также растет число государственных школ «с углубленным изучением иудаизма»; соответственно сужается система чисто светского образования. Расширяется сфера компетенции религиозных судов. Так как в Израиле до сих пор не принята конституция, ортодоксы настаивают на том, что ее и не следует принимать; ее должна заменять Тора (Пятикнижие) — религиозный закон, для Израиля, по их убеждению, необходимый и достаточный. Министерство «духовной абсорбции» (существует такое) официально заявляет, что только религия позволяет вести борьбу «против безнравственности, бездуховности, распутства и наркомании"12. В какой западной стране отыщется такое «мракобесное» министерство?

Укреплению ортодоксии способствует и постепенное «овосточнение» Израиля. Сионистское государство создавали ашкеназы, европейские евреи, убежденные в том, что «еврейская улица» их новообретенной родины будет простым продолжением улиц Парижа и Вены13. Поэтому они не без некоторого усилия признали за своих переселенцев из стран Азии и Африки — людей, в культурном отношении гораздо более близких к мусульманам. Религия и общее (далекое) прошлое (опять же замешенное на религии) — единственное, что всех объединяло; зато религиозное рвение заметно отличало выходцев с Востока от выходцев с Запада. Восточным было непонятно, что это за такая «еврейская духовность», если она не держится обеими руками за Тору; и вряд ли можно сказать, что в этом они были не правы14.

Выходец из СССР, Александр Гольдштейн (знакомый российскому читателю по книге «Расставание с Нарциссом») смотрит на дело, со своей точки зрения, пессимистически: «Желтое марево Благодатного Полумесяца исполнит завет ханаанцев. Восток пеленает нас, точно саван. Тают последние европейские огоньки ашкеназской души"15. Хотя, думается, ханаанцы тут совсем ни при чем.

Наши соотечественники, числом около миллиона, переселившиеся в Израиль, укрепили его демографически и в то же время привнесли в эту страну свою «иронию, тоску и отчужденность» (писатель Амос Оз)16, естественным образом замедлив процесс ее иудаизации. Но, как представляется, только на время. Ортодоксы, во всяком случае, утверждают, что «русская» молодежь гораздо более восприимчива к «религии отцов», чем старшие поколения, выросшие в атмосфере советского безбожия.

С другой стороны, нерелигиозная часть населения все больше проникается релятивизмом и скепсисом, характерными для современного западного общества. Здесь постепенно выветривается «уважение» к «религии отцов», которое прежде обеспечивало Израилю некоторое единство. Учащаются откровенные призывы к борьбе с «клерикализмом»; кое-кто собирается объявить Kulturkampf по образцу Германии 70-х годов ХIХ века. Последний термин звучит сегодня по меньшей мере претенциозно. Бисмарк начал «борьбу за культуру» против католической церкви как-никак во имя Гёте и Шиллера. А чьи имена можно сегодня подставить на их место в таком контексте? Тарантино или Майкла Джексона?

Раздвоение Израиля между религиозной и нерелигиозной его частью углуб-ляется, переходя в глухую борьбу. Ортодоксы уверены, что в этой борьбе они одержат победу. Залогом тому, с их точки зрения, является положение осажденной крепости, в котором оказался Израиль17. Леволиберальное крыло политического спектра делает ставку на достижение мирного соглашения и ради этого готово идти на переговоры хоть с самим дьяволом. Но мирное соглашение чем дальше, тем больше становится миражом в пустыне. Другая сторона проявляет непреклонность, которая объективно укрепляет позиции израильских правых, опирающихся на раввинат, делающих ставку на силовой отпор.

Возрастающая религиозность осаждающих (напомню, что палестинское движение сопротивления зародилось как светское по преимуществу) оказывает в известной степени «заразительное» действие на осажденных — еще один фактор, способствующий иудаизации Израиля. То, что начиналось как спор за землю, превращается в священную войну за Сион.

Добавим, что только иудаизм сообщает определенную легитимность притязаниям евреев на Святую землю. В самом деле, мало ли в древности было народов, которые были изгнаны из мест своего проживания (или снялись добровольно) и переселились на какие-то новые места либо просто растворились среди других народов. Правда, евреи — единственный народ-изгнанник, который сохранился в рассеянии, не обретя нового местожительства. Но из этого еще не следует с железной непреложностью, что они имеют право на Палестину. В конце концов, они сами откуда-то пришли в землю Ханаан как будто в ХIII веке до Р. Х. и завоевали ее в ходе двухсотлетней борьбы. Показательно, что нерелигиозные сионисты какое-то время колебались в выборе места для «национального очага»; некоторыми из них была предложена в этом качестве, например, Уганда.

И только Библия дает евреям права именно на Палестину (хотя и без указания точных границ). Только библейский «мандат» отвергает права других народов на эту страну, более того, призывает Израиль наказать их за их притязательность: «…Предай их заклятию, не вступай с ними в союз и не щади их» (Втор. 7: 2).

Еще одним залогом своей будущей победы ортодоксы считают демографию: рождаемость в семьях религиозных израильтян намного выше, чем у нерелигиозных (и в семьях восточного происхождения выше, чем в семьях западного). Если, как говорит С. Хантингтон, «демография — это судьба», то судьба Израиля — иудаистский фундаментализм; при условии, конечно, что дети, получающие соответствующее воспитание, пойдут по стопам отцов.

Dura lex, sed lex

Корректность — усугубляемая чувством вины за Катастрофу («Холокост»), — которую до сих пор проявлял Запад в отношении Израиля, заставляет его сквозь пальцы смотреть на рост фундаментализма в этой стране. Хотя послед-ний имеет бесспорно антизападную направленность, а именно он направлен против христианства (что естественно для иудаизма), во-первых, и против современной западной культуры, во-вторых.

Будучи довольно поверхностно знаком с иудаизмом, берусь судить об этом круге вопросов лишь по праву «свежей головы».

Прежде всего замечаешь, что критика Запада с израильской стороны — осторожная, часто прибегающая к обинякам (по крайней мере в тех изданиях, с которыми мне довелось познакомиться). Как-никак Запад — союзник; особенно Соединенные Штаты. Примером может служить вышедший не так давно в Москве и Иерусалиме сборник «Вавилон и Иерусалим». Вавилон в библейской традиции — символ язычества; в данном случае он обозначает Запад. Соединенные Штаты, правда, не называются; указующий перст направлен на Европу и международные организации. «В ООН и ЕС, — пишет Ян Виллем ван дер Ховен (западный автор и христианин — и это еще один знак осторожности: к делу критики Запада в сборнике привлечены, похоже, только западные авторы), — надежды возлагаются на усилия политиканства, а не усилия души. Перед человечеством открыты два пути — Вавилона и Иерусалима. Один — символ надежды человека только на свои силы, надежды на то, что если он объединится с другими на наиболее выгодных началах, то он сможет построить новый, и лучший, мир. Другой город символизирует надежду человека на Бога и веру в Бога. И этот город — Иерусалим"18.

В данном случае критические стрелы летят в адрес западной культуры, но в работах иудаистских богословов мишенью становится само христианство, по их убеждению, несущее ответственность (и тут с ними нельзя не согласиться) за современное состояние западной культуры.

Глубокое отличие иудаизма от христианства состоит, как известно, в отношении к религиозному закону. Иудаизм, по крайней мере формально, целиком основан на законе, а в христианстве отношение к нему двойственное: в Новом Завете есть тексты, настаивающие на соблюдении закона, но еще больше таких, которые зовут к превосхождению его. Вот наиболее яркие примеры: «Закон и пророки до Иоанна; с сего времени Царствие Божие благовествуется» (Лк. 16: 16); «а до пришествия веры мы заключены были под стражею закона, до того времени, как надлежало открыться вере» (Гал. 3: 23).

Для иудаистского богословия в его основном течении все, что выше закона, — мистика, которая ни к чему хорошему привести не может. Как пишет израильский богослов Адин Штейнзальц19 (его называют одним из символов еврейского религиозного мира), «мистик живет в смешении понятий и постоянном соблазне сделать коктейль из двух вин: воображаемого и реального, мис-тического и виноградного"20. Такая точка зрения объясняется тем, что между поту- и посюсторонним, трансцендентным и имманентным в иудаизме проведена непереходимая граница.

Об этом выразительно пишет тот же Штейнзальц: нельзя прорвать барьер между Богом и миром, ибо «Б-г сам сотворил этот барьер, Свое сокрытие, необходимое для существования бесконечного, и он не может быть прорван. Человек может пытаться проникнуть сквозь стену, может весьма рьяно биться головой об стену, пока ему не покажутся искры и даже свет Б-жественного сияния, но все это тщетно. Хотя, конечно, есть такие, которые находят нечто, что кажется им трещинкой, глазком, и делают из этой дырочки целое событие"21. Действительно, биться головой об стену было бы бесполезно, если бы (это уже точка зрения христианина) барьер не был прорван однажды с другой стороны — явлением Христа.

В иудаизме, правда, есть свои мистики — каббалисты, хасиды (тоже опирающиеся на каббалу), но в их учениях (так представляется издали) слишком силен рациональный элемент. А главное, еврейские мистики не порывают с законом; мало того, чем дальше, тем больше настаивают на его устрожении. Вероятно, это не случайно, что если в первой половине ХХ века крупнейшим религиозным писателем, более или менее остававшимся в рамках иудаизма, был Мартин Бубер, то во второй его половине таковым сделался Якоб Тобес: первый склонялся к интимно-мистичной «религиозности» (которую он отличал от нормативной религии), второй встал на твердую почву строжайшего законничества.

Закон, согласно Тобесу, есть «Все во всем» (где первое «Все» — Бог), то есть он дан не только человеку, но и космосу (характерно для иудаизма, что космическое поглощается человеческим). Галаха (совокупность правовых норм в иудаизме, равно как и предписаний ритуального характера), пишет Тобес, «есть «путь», предназначенный человеку, сойдя с которого он может уйти от Бога. Против всего экстатического и пьянящего Галаха выставляет повседневную трезвость рационального правосознания (Gerechtigkeit). Галаха — это фундаментальный принцип бытия. Беда экстатической и псевдоэкстатической религиозности, что она отождествляет трезвое правосознание с внешней законностью (Gesetzlichkeit), и только в кривом зеркале анархизма закон и порядок воспринимаются, как угнетение и тирания». В другом месте Тобес пишет, что ««иго закона» возникло тогда, когда энтузиазм жизни был поставлен под вопрос. А ныне только «справедливость законов» способна поставить под вопрос жизненный произвол"22.

Противники закона — любовь, свобода, гносис, жизнь, апологетами которых, согласно Тобесу, выступает христианство (насчет «жизни» не вполне точно; апология слепой «жизни» свойственна «философии жизни», а отнюдь не христианству).

Тобес пишет, что «Церковь (христианская. — Ю. К.) признает еврейскую «тайну», но синагога не знает никакой «тайны» Христа"23, и делает отсюда вывод о преимуществе иудаизма. Хотя, казалось бы, очевидно, что знающий две «тайны» имеет преимущество перед знающим одну. «Тайна» христианства в отношении к закону — антиномичность; то есть это одновременно «да» и «нет», звучащие как бы в разных регистрах. Но антиномизм, пишет Тобес, есть враг закона.

Тобес признает, что невозможно отстаивать закон, не учитывая критику, которой подверг его ап. Павел. Напомню, что ап. Павел писал, что закон необходим, но недостаточен; более того, по-своему он даже провоцирует греховное в человеке: «…я не иначе узнал грех, как посредством закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: «не пожелай»» (Рим. 7: 7). Подлинное преодоление греховности — в Духе, а не в законе.

Но иудаизм не признает первородного греха; с его позиции, человек рождается невинным. И как же понимать в таком случае ветхозаветное: «…помышление сердца человеческого — зло от юности его» (Быт. 8: 21)? И как понимать утверждение самого Тобеса, что «злое — в детях»?24 Тобесу вторит Штейнзальц: «Парадоксальным образом именно в ребенке проявляется только злое начало, доброе же развивается постепенно…"25 Воспитать подрастающего человека — дело закона. Никакие «воспарения» тут не нужны; достаточно оставаться в рамках «плотяного» мира, к которому христианство, с точки зрения иудаистов, испытывает чрезмерное недоверие.

Нельзя отрицать, что иудаистский закон по-своему оказался высокоэффективен: на протяжении тысячелетий он вылепил еврейский характер, имеющий так много положительных черт. Традиционный еврей — богобоязненный, верный своему слову (Мандельштам: для традиционного еврея «честность — это мудрость и почти святость»), преданный интересам семьи и общины. Закон, между прочим, удерживал евреев от поклонения золотому тельцу, которого они сделали себе, стоило Моисею задержаться на горе Синай, и расстались с ним только после жестокого наказания (Исх. 32 — 34)26.

Заметим, что там, где евреи выходили из-под опеки закона и подвергались ассимиляции в инородной среде, они перенимали не только положительные, но и отрицательные качества народа-«хозяина», зачастую еще усиливая их (это так же относится к отрицательным качествам, как и к положительным). Скажем, в таких космополитических центрах, как Александрия времен Птолемеев или Кордова периода позднего эмирата, они замечались среди наиболее рьяных «прожигателей жизни», посетителей игорных домов и т. п.

Особенно показательна в этом смысле новейшая история, когда отпадение евреев от закона приняло (в евро-американском мире) массовый характер. Не секрет, что скептицизм и релятивизм, пересмешническое богоборчество и почитание «абсолютного нуля» более всего заметны в среде интеллигенции еврей-ского происхождения. Конечно, все это феномены, вышедшие на поверх-ность в ходе европейской истории, но, видимо, не случайно, что особое усердие в указанном направлении проявляют те, кто отпал от религии закона.

Христос, пишет Б. П. Вышеславцев, «не соблюдал субботы, омовений, постов, он присутствовал на пирах, пил вино, он общался с нечистыми, беседовал с мытарями, грешниками, блудницами, самарянами, — и то же делали его ученики! Наконец, он не осудил женщину, которая по законудолжна была быть осуждена и побита камнями"27. Христианство как бы открыло против закона свой основной «фронт» (и это при своем, как уже было сказано, принципиально двойственном отношении к нему). Тем более, что подзаконными были и другие народы, начиная с владычествующих римлян, у которых как раз получило особое развитие законотворчество; знаменитое dura lex, sed lex было отчеканено «меднозвучной» латынью (шаловливые семинаристы переводили эту фразу по-своему: «закон дура, но он закон»). Даже жители Содома жили «по закону».

Есть, однако, существенное различие между греко-римским законничеством, ставшим органической частью европейской традиции, и законничеством иудаистским. В греко-римском сознании ключевую роль в этом плане играло понятие «общественного договора» (отсылка к богам здесь не более, чем условность), в иудаистском — «Завета». Иудаистский закон не был «изобретен» Моисеем, он был дан ему — «черным огнем по белому огню».

Различие это, правда, не абсолютное. Дело в том, что даже «избранным народом» закон не мог быть взят таким, каким он был ему дан. Все Божье видится человечеством «как бы сквозь тусклое стекло» (1 Кор. 13: 12; воспользуюсь выражением ап. Павла, употребленным по другому поводу); естественно, что падающие сверху лучи неизбежно преломляются, проходя через данное конкретное стекло. Иначе говоря, всякий закон несовершенен; даже тот, который «от Бога». Но по степени несовершенства законы сильно разнятся между собой. Что мы наблюдаем на Западе за последние два столетия? Господствующее положение заняло направление, которое можно назвать прагматическим легализмом. Закон «обслуживает» общество, со все возрастающей тщательностью разграничивая личные и общественные, государственные и корпоративные интересы и т. п. Такой закон тоже, разумеется, нужен, плохо только, что он утрачивает высший смысл, сохраняя его лишь в виде рудиментов, вроде клятвы на Библии.

Это во-первых, а во-вторых, сфера действия закона резко сужена за счет расширения сферы свободы. Иудаистский закон регулирует всю жизнь человека, налагая на него множество ограничений, зачастую совсем мелочных (всего Тора содержит 248 повелений и 365 запретов). Христианство постулировало принцип свободы, поставив выше закона веру. Но сегодня мы видим, что теряющий веру человек все больше использует «грозный» (по выражению о. Георгия Флоровского) дар свободы с неподобающим легкомыслием, а нередко и прямо во зло, в том числе и во зло самому себе; об этом ярко свидетельствует современный масскульт с его маниакальной сосредоточенностью на преступлении.

Сегодня иудаизм открывает «фронт» против, скажем так, Содома; и косвенно — против христианства, на которое возлагает ответственность за состояние современного мира. Пишет Штейнзальц: «В еврейских источниках приводятся несколько любопытных описаний библейского Сдома (Содома. — Ю. К.). Сходство одного из них с нашей (то есть, разумеется, в первую очередь западной. — Ю. К.) действительностью настолько очевидно, что вызывает ужас. В трактате «Сангедрин» рассказывается, что Сдом — это город, в котором было все необходимое для безбедного существования, его жители не испытывали ни в чем недостатка и хотели найти способ постоянно поддерживать такую стабильность. Однако чужеземцы, стремившиеся поселиться в благополучном городе, угрожали нарушить существовавший баланс. Поэтому сдомитяне, чтобы избавиться от лишних проблем, прибегли к довольно жестокому и бесчеловечному способу достижения «равенства», используя тот же метод, что и легендарный Прокруст. При этом их намерения оставались самыми благими: сохранить стабильность общества. Талмудическое описание Сдома наглядно иллюстрирует принципы тоталитарного государства. Такой режим не может сам по себе измениться, и поэтому, как рассказывается в книге «Брейшит» («Бытие». — Ю. К.), Б-гу пришлось уничтожить его"28. Примерно о том же еще раньше писал Тобес: западные либертены и либертинки — «актеры противоисторической драмы, развязка которой будет заключаться в уничтожении» (вмешательством Бога)29.

Здесь многое близко к истине; за исключением, пожалуй, того, что «такой режим» не может измениться сам по себе. При всем сходстве современного Запада с древним Содомом есть между ними по крайней мере одно существенное отличие: на Западе жив неугомонный «фаустовский» (от христианства оттолкнувшийся) дух поиска. Сейчас он устремлен (если иметь в виду главное — сферу человеческой души) скорее по наклонной плоскости; но, может быть, достигнув определенных пределов, он начнет восходящее движение? Не говорю уже о том, что действительность Запада, как и его культура, метафорой Содома никоим образом не охватывается.

Законники же, выступающие в защиту истории, являют собою некоторый парадокс. Иудаизм в целом скорее производит впечатление «неподвижности». Образы Библии (в гораздо большей степени, чем описанные в ней историче-ские события) «стоят перед глазами» у иудея; «царь Давид играет на лире во Псалтири», как и три тысячи лет назад. Конечно, иудаизм — это не только закон-, но и пророки (предвосхищающие христианскую эсхатологию). Но что касается закона, он противостоит движению времени, можно сказать, чурается его. Для Штейнзальца, например, современность слишком мистична, а мистика, как мы помним, вызывает у него неприятие. Точка зрения, отчасти близкая шиллеровской (в стихотворении «Мистикам»):

Тайной поистине то я зову, что у всех пред глазами,
Что окружает вас всех, только невидимо вам.

С тем отличием, однако, что здесь стремятся не постигнуть тайну, но противопоставить ей закон.

Но закон, восставленный, так сказать, поперек истории, сам оказывается фактором истории. Тем более если «агентом» его становится (если уже не стало) государство, играющее далеко не последнюю роль в современном мире. Ортодоксы не скрывают, что их целью является полное подчинение государства. Тобес писал: иудаизм есть «политическая теология» (христианство, для сравнения, по крайней мере в идеале метаполитично, как и метаюридично), которая «должна преобразовать Израиль таким образом, чтобы в конечном счете он явил собою целокупное единство"30.

Представляется совершенной загадкой, что в этом случае явил бы собою Израиль в культурном отношении. Что стало бы конкретно с науками и искусствами? Закон «укорачивает руки» человеку, и это можно понимать как в позитивном смысле, так и в негативном — нечем «срывать звезды с неба». Стоит, правда, заметить, что в основе традиционного еврейского воспитания была и остается не только Галаха, но и Аггада — корпус текстов, который может быть отнесен к художественной литературе. Уже упоминавшийся Х. Бялик считал, что в отличие от Галахи, замыкающей еврейский народ на самого себя, Аггада демонстрирует живое воображение этого народа и его открытость внешнему миру. Есть, однако, другая точка зрения: Аггада просто дополняет собою Талмуд (собрание толкований Библии), давая ему как бы художественное обрамление31. Если это так, то дальнейшее развитие культуры Израиля в русле Аггады будет означать весьма любопытный поворот в истории народа, который своими достижениями (зачастую блестящими) в науках и искусствах до сих пор обязан был главным образом или даже почти исключительно тем, кто вышел из-под опеки закона.

Как они понимают свою задачу

Есть высокая вероятность того, что Израиль и дальше будет развиваться в направлении фундаменталистского государства, и минет не так уж много лет и зим, как вырастет на древней земле — «Святой Израиль». Это обстоятельство не сможет не сказаться на мировом раскладе сил; и прежде всего оно внесет существенные коррективы в ситуацию великого противостояния «христиан-ского мира» с миром мусульманским.

Объективно «крепость Израиль» останется, конечно, союзником Запада в борьбе с агрессивным исламизмом, мало того, самым надежным его оплотом — более надежным, чем какой-нибудь Крак де Шевалье (кажется, это самый мощный из замков, выстроенных в Палестине крестоносцами) в былые времена. Израиль настолько силен, что способен одолеть, как это уже не раз случалось за последние десятилетия, соединенные армии своих непосредственных соседей; а если обратится к своим тайным арсеналам (где, по оценкам экспертов, хранится от 100 до 300 ядерных зарядов вместе со средствами их доставки), то, пожалуй, и мусульманского мира в целом. И если израильтяне и дальше будут поражать у мусульман любые инсталляции, вызывающие подозрение на производство ОМУ, то такое положение сохранится еще неопределенно долгое время.

В этом отношении израильтяне не идут ни в какое сравнение со своими далекими предшественниками. Древние евреи могли время от времени колошматить амалекитян с филистимлянами, но великие империи, когда им не сиделось на месте, утюжили еврейские царства в любом направлении, пока одна из этих империй не разделалась с ними так, что не оставила от них камня на камне.

Со своей стороны Запад не только и, может быть, даже не столько помогает Израилю, сколько мешает ему. Израильтяне помнят, как в «войну Судного дня» (1973) их схватили сзади за локотки и не дали добить противника. И кто это сделал — Соединенные Штаты, ближайший их союзник и опекун!

Что касается Европы, то, похоже, она готова вообще отречься от Израиля. Во всяком случае, антиизраильские настроения там постоянно усиливаются и соответственно усиливаются проарабские. Последнее происходит отчасти вынужденно: тут играют роль и растущая доля арабского, вообще мусульманского населения в Европе, и зависимость ее от ближневосточной нефти, и несчитанные «арабские деньги», идущие на подкуп политических деятелей, СМИ и т. д.

Героическая некогда Франция, однажды сумевшая разгромить арабов в битве при Пуатье (если бы не эта победа, они дошли бы до берегов Северного моря, а может быть, и Балтийского), а позднее возглавившая фактически все восемь крестовых походов, ныне лидирует в части потакания арабскому «мирному нашествию». Алармисты указывают на тот неоспоримый факт, что даже в случае полного прекращения иммиграции (что маловероятно) громадная разница в уровнях рождаемости у пришлого и коренного населения приведет к тому, что в Париже, например, уже в близком будущем большинство жителей составят арабы и прочие мусульмане (еще раз приходится вспомнить о том, что «демография — это судьба»). Недаром к нему уже примеривают новое название: «Багдад-на-Сене». За Парижем последует Лондон. Слишком много стало в Англии мужчин, которым можно было бы предъявить «четыре пера» (старинный английский обычай: четыре белых пера посылаются тому, кто проявляет трусость и приспособленчество)32.

Европа демонстрирует, если воспользоваться словами Гюго, «жеманство вырождения… упадок, преподнесенный так, что его и не узнать». Да и не Европа это уже, а «общий рынок». «Святая хозяйственность», как ее назвал Леон Баттиста Альберти в ХIV веке, вытесняет все иные святыни, прежде почитаемые. Истинными предшественниками современных европейцев представляются венецианские и генуэзские купцы Кватроченто, которые, стоя за конторками, заботились о своих прибылях, равно как и «правах и свободах», и других звали «жить корректно», с опаской поглядывая на любые заварушки, где бы те ни возникали; напротив, рыцари-крестоносцы воспринимаются нашими современниками как прискорбное недоразумение33. Интеллектуальные круги требуют «терпимости» любой ценой; толпа готова осмеять все высокое, вообще любые общие идеи, если они мешают ее «маленьким радостям».

Нет великого Патрокла,
Жив презрительный Терсит.

Веками Восток считался «сонным». Теперь Восток проснулся, зато Европа впала в истому. Круглая чувственная луна Содома светит ей, внушая, что отныне ничто не должно меняться. Восток кажется ей совсем не таким страшным, каким его малюют. Европа ленится распознать суть исламского вызова, а о терроризме (представляющем собою его заострение и фальсификацию в одно и то же время) про себя думает, что его «пронесет», и, во всяком случае, этот вопрос должен заботить в первую очередь Израиль и Соединенные Штаты. Даже мадридский теракт не заставил ее по-настоящему расшевелиться.

Хотя в боевой песне исламистов «Сначала победим людей субботы» прямо указывается, кто будут следующие.

В Соединенных Штатах недаром называют Европу «клубом стариков»; хотя луна Содома давно уже заглядывает и в эту страну. Но Соединенные Штаты еще сохраняют энергию сопротивления, многими принимаемую за энергию экспансии. Я не утверждаю, что у американцев угасло стремление к экспансии, но в основу их внешнеполитической активности все-таки положена необходимость защитить себя от «нового мирового беспорядка». И если они не дали зарасти «Траяновой тропе» (ведущей в Месопотамию, по следам императора Траяна), то только потому, что было 11 сентября. Если бы не излучал угрозы острый серп мусульманского месяца, если бы не было прямого нападения на Соединенные Штаты, не последовали бы ответные походы на Афганистан и Ирак.

Нынешняя американская армия — по-своему великолепный механизм, не только в техническом смысле, но и в том отношении, что она наиболее полно воплощает собою американскую гражданственность, дух Вашингтона и Линкольна. Но армия есть неотъемлемая часть общества; поэтому и она оказывается не без пятен. Влияние «новых диких» подросткового возраста или не желающих выходить из такового сказывается и здесь.

К тому же медийные круги, считающие себя наиболее либеральными, как правило, косо смотрят на армию и на все, что с нею связано. Если взять, например, Голливуд и попытаться суммировать его отношение к армии, то оно будет скорее отрицательным, чем положительным, особенно когда дело касается армейского руководства. Даже походы в Афганистан и Ирак, прошедшие, казалось бы, в обстановке патриотического подъема, ведущими СМИ освещались зачастую двусмысленно; не обходилось без иронически-критических замечаний и даже откровенных ухмылок. «Презрительный Терсит» успешно вживается и здесь; он, конечно, хочет, чтобы его защитили от внешней угрозы, и в то же время не способен принимать всерьез свои гражданские обязанности.

Как-то забывается, что истоки либерализма (к которым постоянно апеллировали те же Вашингтон и Линкольн) весьма далеки от того, что теперь вкладывается в данное понятие. Истоки — это Афины «Периклова века», где эстетика жизни сочетается с определенной строгостью нравов и культом воинских доблестей, особенно когда речь заходит о борьбе с деспотизмом; где ценятся, по словам самого Перикла, «красота без прихотливости и мудрость без расслабленности». Это суровый Рим времен ранней республики: Юний Брут, ради спасения республики обрекающий смерти своих сыновей, Валерий Публикола, который разрушает собственный дом, когда узнает, что народ находит его чересчур роскошным, и так далее, и так далее.

Только «фундаменталистский пояс» проявляет устойчивую волю к борьбе с агрессивным исламизмом. И здесь, кстати, Израиль вызывает наибольшее сочувствие, довольно естественным образом вытекающее из протестантской традиции. Протестантизм, как известно, имел сильный ветхозаветный уклон; особенно это касается американских протестантов, которые отождествляли себя с евреями Исхода, давали своим детям библейские имена, а Книги Царств знали гораздо лучше, чем историю «старой родины», то бишь Англии. Что-то от этого «избирательного сродства» остается и сегодня: фундаменталисты твердо стоят на том, что Святая земля должна принадлежать евреям, согласно обетованиям Библии.

Хотя, конечно, их симпатия к евреям не распространяется на иудаизм. Как говорит один из персонажей Шолом-Алейхема, в Америке любят евреев, но не любят еврейские бороды и пейсы.

Американцы тоже ленятся (или не умеют) распознать суть исламского вызова, но решительно настроены на борьбу с исламским терроризмом и в Израиле видят не без оснований своего самого крепкого союзника.

Между тем в духовном плане Израиль посылает миру свой message, звучащий чем дальше, тем громче, который имеет много общего с исламским вызовом.

В самом деле, иудаизм и ислам по многим признакам близки — как шалом и салам. Хотя, как считается, ислам основан на самостоятельном Откровении, израилийят, иудейское наследство, сыграл в его становлении огромную роль. Если христианство от иудаизма отталкивается, в полном смысле этого слова, то есть одновременно опирается на него и отвергает его, то позиция ислама по отношению к нему может быть охарактеризована как подражание-соперничество.

Я не буду задерживаться на всех сходствах и отличиях двух великих религий. В данном случае важно, что иудаизм и ислам — в равной мере религии закона. Возводимого, заметим, к одному и тому же источнику — Моисею (Мусе). Есть сведения, что арабы проявили интерес к еврейскому закону еще до Мухаммеда. В доисламских арабских сказаниях фигурирует некто Булукия, внимательно изучающий Тору с целью насадить ее среди своих соплеменников. А для мусульманских ученых мужей Тора, наряду с Псалмами, является обязательным чтением.

Конечно, между иудейским законом и шариатом существует целый ряд отличий: у арабов свое собственное «тусклое стекло»; притом, насколько я могу судить, регламентация поведения человека в шариате еще более жесткая: регламентируется все — как ходить или сидеть, говорить и жестикулировать etc. Но самый принцип опоры на закон одинаков (говоря о мусульманах, я имею в виду суннитское большинство; у шиитов дело обстоит несколько сложнее). В обоих случаях не столько важна ортодоксия, вера, опирающаяся на догматы, сколько ортопраксия, правильное поведение. Как и иудаизм, ислам — «бытовая религия» в первую очередь.

Как иудаизм, так и ислам — «политические религии». И в обоих случаях политическим идеалом выступает номократия (власть закона; термин Иосифа Флавия), которая в определенном плане может быть противопоставлена демократии, «ежедневному плебисциту», по известному определению Э. Ренана. Потому что номократия ставит закон выше «воли народа».

Как иудаизм, так и ислам настаивают на возможности построения более совершенного общества, чем христианское (в кавычках или без). Потому что обе религии отрицают первородный грех.

Тает сионистская мечта о том, что Израиль станет народом в семье европейских народов, «не хуже других», но и без каких-то специфических претензий. «Еврейский народ, — пишет раввин Давид Палант, — отличен и отделен от других народов. Его задача — сохранить свою обособленность, ибо она — функциональна, она необходима для того, чтобы Израиль выполнил свою задачу в мире (разрядка моя. — Ю. К.)34. Задача эта — явить образец служения Всевышнему в самом «чистом» и «неискаженном» виде.

Обособленность, которая будет расти в случае, если Израиль и дальше станет развиваться в направлении религиозного фундаментализма (что, как я уже сказал, в высокой степени вероятно), еще усилится ослаблением связей с диаспорой. Точнее, диаспора может исчезнуть вообще. Такую возможность допускал в свое время А. Кёстлер. Вполне вероятно, что это произойдет еще до конца настоящего века. В Соединенных Штатах (где проживает подавляющая часть евреев диаспоры), как, впрочем, и в других странах, ускоряется процесс ассимиляции евреев, еще подгоняемый ростом смешанных браков. Только ортодоксы (среди американских евреев составляющие 10 — 12 процентов) будут противиться дальнейшей ассимиляции. В своем неприятии американизма как культурной силы ортодоксальные иудаисты в США все больше сближаются (конечно, объективно, а не субъективно) с мусульманами. С их точки зрения секуляризм на сегодня — большая опасность, нежели антисемитизм. Но ортодоксы рано или поздно могут переселиться в Израиль, к чему их там настойчиво призывают. И наоборот, может произойти (уже происходит) бегство светски мыслящих евреев из Израиля. Непереходимая грань проляжет между живущими в Израиле «настоящими евреями» и теми, кто не сумел «выдавить из себя гоя» и обречен раствориться в иноплеменной среде.

В истории еврейского народа это будет драматический разрыв. Впрочем, нечто подобное уже имело место в древности: некоторые колена Израиля считаются безнадежно утерянными на чужбине.

Разрыв может повести к ослаблению Израиля в его противостоянии с мусульманским миром. Тот же эффект может дать иссякание (если оно произойдет) ашкеназской воли. Ввиду такой перспективы ортодоксы отвечают, что они не на внешнюю силу полагаются, но на волю «Б-га Исаака и Иакова», который обязательно поможет евреям.

Можно, правда, допустить и грядущее примирение Израиля с мусульманским миром. Оно произойдет, если последний перестанет видеть в Израиле «агента Запада», а спор о земле утратит остроту, когда энное поколение палестинских беженцев окончательно растворится в среде близкородственных арабских народов.

Но все это вопросы отдаленного будущего. Пока что значимым фактом является нарастающий звук вызова, который израильский фундаментализм адресует «христианскому миру». «Религиознейший на земле народ» (В. Розанов) возвращается к собственным истокам, пытаясь сбросить с себя чужие одежды, прежде всего культурного свойства. Иерусалим в его исконном качестве восстает против Афин, от которых ведет свою генеалогию западная культура. «Еврейский мир, — говорит Штейнзальц, — это суперсерьезный взрослый мир, греческий — мир юности"35. Читай — мир юношеского легкомыслия, «игр Вакха и Киприды». Действительно, в собственно религиозном плане греки, при всем их обаянии, были довольно-таки ребячливы (если не считать их поздней эволюции — в направлении элевсинских таинств, стоицизма и т. д.). Иерусалим дал западному миру «прививку серьезности».

В некотором смысле иудаистский вызов «доходчивее» исламского. Все-таки ислам — явно «чужая» религия, в Европе всегда рассматривавшаяся как позднее ответвление от иудео-христианского древа в ложном направлении. Напротив, иудаизм — лоно, из которого вышло само христианство и с которым оно сохраняет неразрывную связь36. Каноническая христианская точка зрения хорошо известна: Израиль — «богоизбранный сосуд» и одновременно — без Христа — «дом пуст». Можно, однако, переставить характеристики: «дом пуст», но — «богоизбранный сосуд». И все, что с ним происходит, имеет принципиальное значение в плане Священной истории; более того, последняя ее драма должна быть разыграна опять-таки на земле Израиля.

Кроме того, в отличие от исламского вызова, иудаистский вызов никак не связан с агрессивными действиями и агрессивными замыслами, направленными против Запада, в глазах западных людей самый ислам превращающими в страшилище. Иудаизм выступает как позитивная сила, «восстанавливающая в правах» закон, искони общий для евреев и христиан. Можно, наверное, сказать, что закон — это «фон», на котором разыгрывается христианская мистерия и который остается неизменным, что бы ни происходило на переднем плане.

Закон проступает сквозь дымы истории, являя собою преимущества вечного перед временным. И если дела на исторической «сцене» начинают идти плохо и она все больше напоминает «передний план ада» (М. Бубер), закон обретает (для тех по крайней мере, кто отдает себе отчет в том, насколько плохо идут дела) магнетическую притягательность. Можно сказать, что закон, в том объеме, в каком он принят в иудаизме и в исламе, представляет (и, наверное, еще больше представит в будущем) соблазн для «христианского мира», как, впрочем, и для христианства без кавычек (подобно тому, как Христос считается соблазном для иудаистов). В западном (а теперь и российском) обществе ощущаются две противоположные тенденции. Одна из них в том, чтобы найти последние границы свободы, как бы низко ни пришлось для этого опуститься. Другая состоит в возрастающей усталости от свободы — усталости, которая рано или поздно может привести в объятия закона.

Такой острый критик закона, как Вышеславцев, пишет тем не менее: «Не так легко избавиться от «Закона», ибо вся наша жизнь состоит из дел и опутана законами. Сознание трагической несовместимости ветхого и нового Адама должно еще оставаться. Антиномия еще не решена, и ее решение нельзя себе представлять столь легким. Решение в одну сторону (в сторону антитезиса) есть рассудочное решение, недиалектиче-ское, т. е. обрывающее цепь мысли, идущую далее (разрядка моя. — Ю. К.)"37. Нельзя, опираясь на закон, «оста-новить историю». Но нельзя и «оставить позади» закон.

Выход — в творческой интуиции (в равной мере это относится к творчеству истории и к творчеству культуры), служащей «образу и тени небесного» (Евр. 8: 5).

Христианская вера, писал где-то Г. Честертон, полна опасностей, как книга для мальчиков. В культуре она приводит к допущению свободного соревнования добра и зла, в котором зло имеет некоторое заведомое преимущество: есть в нем особая притягательность, побуждающая грешного по своей природе человека к встречному движению, иной раз заставляя его переступать «через не хочу"38. Нарочитое разбереживание злого в человеке (что мы наблюдаем в современной массовой культуре) может повести и к тому, что все пять добрых чувств окажутся в нем «заблокированы». Похоже, однако, что, изгаляясь на все более изощренный манер, нечистый перебрал: нередко зло достигает такой густоты, что способно внушить только отвращение. Не естественно ли ждать ре-акции, действия в противоположном направлении? Во всяком случае, есть надежда, что образы добра, имея за собою столь крепкую традицию (в этом, между прочим, радикальное отличие нашего времени от времени раннего христианства), еще раз способны победить в свободном соревновании с образами зла.

Самое интересное, что ждет нас в наступившем веке: чем ответит «христианский мир» на двойной вызов, брошенный ему «авраамическими» соседями — миром иудаизма и миром ислама.

1 В середине ХIХ века Теофиль Готье видел в турецких кофейнях такие, например, картины: герои «Шахнаме» побивают бердышами наполеоновских воинов.

2 Оказавшееся к тому же неполным. Турки оставили на Балканах крупные мусульман-ские анклавы, которые в последние десятилетия стали быстро расширяться.

3 Мишо Г. История крестовых походов. СПб. — М., 1884, стр. 214. Следует уточнить, что не все европейцы к тому времени охладели к имени Иерусалима. Достаточно назвать таких романтиков, как Франсуа-Рене де Шатобриан, Альфонс де Ламартин или Жерар де Нерваль, у которых крестовые походы вызывали поэтическое восхищение и надежды на их возобновление не угасли окончательно.

4 В другом месте Ревекка говорит, обращаясь к Бриану де Буагильберу: «Разве те люди, через которых Иегова творил такие чудеса среди народов, были торгаши и ростовщики?» Это противопоставление «исконных» евреев «наличным», ставшим такими, каковы они есть, волею судеб, а не в силу заключенных в них пороков, также находим позднее у сионистов.

5Гершензон М. Избранное. Т. 4. М. — Иерусалим, 2000, стр. 174.

6Гершензон М. Избранное. Т. 4, стр. 180.

7 Жаботинский В. Избранное. СПб. — Иерусалим, 1992, стр. 9.

8 Бялик Х. Песни и поэмы. СПб., 1911, стр. 63.

9 Впору вспомнить пророчество Захарии: «Сказал Господь: «Вот, Я… сделаю Иерусалим тяжелым камнем для всех племен; все, которые будут поднимать его, надорвут себя, а соберутся против него все народы земли. В тот день, говорит Господь, Я поражу всякого коня бешенством и всадника его — безумием…»» (12: 2 — 4).

10 Evron B. Jewish State or Israeli Nation? Bloomington, 1995, p. 201.

11 Довольно условное понятие применительно к иудаизму, ибо в этой религии (как и в исламе) не существует верховного авторитета, стоящего на страже догматики. Но так их принято называть в Израиле.

12 Цит. по кн.: Каушанский П. Л. На пути к третьему храму. СПб., 1997, стр. 45.

13 В 20-х годах В. Жаботинский писал как о чем-то само собой разумеющемся: «У нас, евреев, с так называемым «Востоком» ничего общего нет, и слава Богу» (Жаботин-ский В-. Указ. соч., стр. 250).

14 Артур Кёстлер писал: «…Для категории евреев, «нечетких» в религии (кстати, сам Кёст-лер относился к таковым. — Ю. К.), — непонятно, зачем нести жертвы для сохранения «еврейских ценностей», не вписанных в религиозную доктрину» (Цит. по кн.: Солженицын А. Двести лет вместе. Ч. II. М., 2002, стр. 509).

15 Гольдштейн А. Аспекты духовного брака. М., 2001, стр. 26.

16 Цит. по кн.: Каушанский П. Л. Указ. соч., стр. 59.

17 «Когда человек попадает в зону боевых действий и угроз, — пишет диакон Андрей Кураев, — он начинает заново ценить полезность укрытий и доспехов (имеются в виду в первую очередь духовные «укрытия» и «доспехи». — Ю. К.). Стены, окружающие крепость, могут казаться стесняющими разрастание города и сужающими кругозор городских обывателей. Но появление очередной орды хорошо остужает стремления тех, кто хотел бы проложить парковое кольцо по периметру снесенных крепостных валов» (Кураев А. О нашем поражении. Христианство на пределе истории. М., 2003, стр. 560.).

18 «Вавилон и Иерусалим. Ближневосточный конфликт в свете Библии». М. — Иерусалим, 2002, стр. 71.

19 По приглашению тогдашнего главного раввина России А. Шаевича в 1995 году А. Штейн-зальц занимал пост «духовного раввина России».

20Штейнзальц А. Взгляд. М., 2002 (5762), стр. 57.

21Штейнзальц А. Творящее слово. М., 1996, стр. 108 — 109.

22"Torah — Nomos — Jus» Herausgegeben von Gesine Palmer et al. Berlin, 1999, S. 158, 304.

23Ibid., S. 153.

24 В 1968 году Тобес провел дискуссию с Г. Маркузе по вопросу конфликта «отцов» и «детей». Маркузе утверждал, что «молодежная революция» несет обновление миру, Тобес, напротив, — что она ведет к его культурной деградации. В данном конкретном случае скорее Тобес оказался прав.

25Штейнзальц А. Взгляд, стр. 221.

26Преданность евреев «золотому тельцу» (в позднейшем понимании — злату), реальная или мнимая, стала притчей во языцех в средневековой Европе, где ростовщиками были почти- исключительно евреи. Но суть дела в том, что профессия ростовщика была глубоко презираемой в христианской Европе, более презираемой, чем позднее профессия ассенизатора, а евреи в качестве «гастарбайтеров» вынуждены были браться за любую грязную работу. Иначе говоря, это была ниша, которую Европа сама приуготовила для евреев.

27Вышеславцев Б. Этика преображенного Эроса. М., 1994, стр. 21.

28Штейнзальц А. Взгляд, стр. 90 — 91.

29Цит. покн.: «Torah — Nomos — Jus», S. 169.

30Цит. покн.: «Torah — Nomos — Jus», S. 18.

31Такой точки зрения придерживался С. С. Аверинцев, написавший предисловие к новому изданию Аггады: «Перед нами снова все тот же длящийся урок (после Галахи. — Ю. К.), но вот учитель, вглядываясь в лица учеников, опытным взглядом примечает падение интереса — и безошибочно знает, что должен хотя бы шоком пробудить утомленные, одолеваемые дремотой умы… Аггадическая стратегия очень глубоко связана с культурой школы, с формами религиозного (разрядка моя. — Ю. К.) учительства. Острый взгляд наставника, за-глядывающий в глаза учеников, чтобы возбудить умы и побудить их к зоркости и пониманию, — вот от чего в конечном счете идут и сюжеты, и метафоры повествовательной аггады». («Вавилонский Талмуд. Антология Аггады». Т. 1. Иерусалим — М., 5761 — 2001, стр. ХIХ).

32Английский фильм «Четыре пера» (поставленный, что тоже показательно, неангличанином — неким Ш. Капуром), недавно бывший у нас в прокате, пытается оборотить смысл этого послания из отрицательного в положительный. Современный беззубый пацифизм перенесен в викторианскую эпоху: герой отказывается воевать против суданцев, окруженных в фильме ореолом праведности. Английская колониальная политика односторонне расценивается как завоевательная; полностью выпадает из поля зрения цивилизаторская миссия англичан.

33Интересно сравнить с наступательным духом (и соответственной оценкой крестовых походов), который пронизывал Европу еще в 30-х годах прошлого века. «ХI век, — писал тогда французский историк Луи Альфен, — чреватый угрозами для молодых народов Европы, совершенно неожиданно завершился разгромом азиатских варваров (тоже, впрочем, примета времени: считать мусульман ХI века варварами. — Ю. К.). По всему побережью Средиземноморья, в Испании, на Сицилии, в Сирии, даже в Африке, Европа укрепляет свои позиции, сильная, бдительная, готовая к борьбе, но также и к удивительным свершениям в сфере искусства и мысли <…> Из этого мощного творческого порыва вышла и наша современная Европа…» (Halphen L. L..essor de l..Europe. Paris, 1932, р. 1).

34Палант Д. Беседы о недельных главах Торы. Иерусалим — М., 5761 (2001), стр. 109.

35 Горелик М. Разговоры с раввином Адином Штейнзальцем. М., 2003, стр. 136.

36 Святейший патриарх Алексий II: «Полнота христианства обнимает собой и иудейство, а полнота иудейства есть христианство» (Цит. по кн.: «Вавилон и Иерусалим», стр. 60).

37 Вышеславцев Б. Указ. соч., стр. 28.

38 Ап. Павел: «…Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (Рим. 7: 15).
«Новый Мир» 2004, N9