 |
| Социальное богословие | Татьяна Кириллина | 17.04.2010 |
Случай Штайна
Роман «Даниэль Штайн, переводчик» смело можно назвать литературной сенсацией последних лет. За каких-то три года, прошедшие со времени его выхода, книга переиздавалась трижды. Роман был удостоен премии «Большая книга», Людмила Улицкая работала над ним четырнадцать лет.
За три года приходилось и слышать, и читать отзывы о романе — в основном восторженные. Единственный серьезный оппонент Улицкой в литературном мире — писатель Юрий Малецкий, создавший пространную рецензию «Случай Штайна: любительский опыт богословского расследования», которую сам называет книгой (объемом она почти в сам роман Улицкой). Ради написания этой рецензии-книги писатель даже тщательно изучил полный католический катехизис под редакцией нынешнего Папы Римского Бенедикта XVI. Наша беседа с Юрием Малецким, состоявшаяся в результате личного знакомства прошлым летом, послужила толчком и к написанию этого текста.
Даниэль и учение Церкви
Для тех, кто не читал: еврейский юноша Даниэль Штайн во время Второй Мировой, спасаясь от преследований нацистов, находит временное убежище в женском монастыре. Там он уверовал во Христа (до этого был, в общем, атеистом) и крестился. Даниэль решил посвятить свою жизнь Богу — поступил в католическую семинарию и принял священный сан. Вскоре Даниэль едет в Израиль и там встает во главе небольшой католической общины.
На родине, в Польше, отец Даниэль (который почему-то просит называть себя «братом») был вполне традиционным священнослужителем, но на земле Израиля с ним произошли некоторые метаморфозы.
Даниэль хочет создать «еврейскую христианскую церковь»: он считает, что ошибка христианства в том, что оно размежевалось с иудаизмом. Кроме того, он не верит в догмат о Святой Троице: «Я не могу читать „Кредо“ (Символ веры — прим. авт.) из-за того, что оно содержит греческие понятия. Это греческие слова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры. Я не понимаю, что греки говорят о Троице! (..) До IV века о Троице вообще не говорили, об этом нет ни слова в Евангелии!..». Даниэль вносит изменения в текст мессы: не читает «Кредо» и вообще сокращает службу где-то на две трети, выбросив из нее всё ненужное и «греческое».
Из беседы с Юрием Малецким: «Даниэль Штайн говорит, что Святой Троицы нет, что ее придумали греки, склонные к многобожию. Какие это греки, интересно, „всё придумали“? Принесли Откровение, Благую весть, вовсе не греки, а евреи. А не придумали, а продумали это — греки. Ни Василию Великому, ни Афанасию Александрийскому, ни Григорию Богослову, ни Иоанну Златоусту нечего было придумывать, и за свою веру они жертвовали порою жизнью. И потом, греки очень разные. Между античными греками и отцами Первого и Второго Вселенских соборов — огромная разница..Неверующий в догматы Церкви священник — если этот образ прописать, получилось бы и Достоевскому впору. Так нет же: Штайн целен, бодр и творчески свеж, он возглашает свои ерунды и бессмыслицы, нимало не смущаясь».
Как говорится, дальше — больше. Даниэль Штайн ставит под сомнение непорочное зачатие Иисуса, также утверждая, что догмат о непорочном зачатии был придуман «позже»: «..Вдруг всем стала интересна брачная тайна Марии и Иосифа (..). У Марка нет ни слова об этом, у Иоанна тоже нет. Есть только у Луки (..). В искаженном сознании сексуальная жизнь непременно связана с грехом! А у евреев зачатие не связано с грехом!». Но, как мы знаем, само понятие о грехопадении пришло к человечеству именно из Ветхого Завета. И потом, как Даниэль умудрился «забыть» про известнейший в христианском мире — пришедший в него из мира иудейского — текст 50-го Псалма: «Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя» (Пс. 50, 7)?..
Даниэль и другие
Странность Даниэля Штайна не заканчивается из ряда вон выходящими убеждениями. Этот священник на удивление снисходителен к греху — даже к самому страшному греху.
Для начала автор предлагает нам мимоходом «проглотить» случай самоубийства в Даниэлевом приходе: история эта находится на периферии повествования, самоубийца — эпизодический, всего дважды возникающий в романе персонаж.
Женщина после гибели сына и смерти мужа наложила на себя руки — несмотря на то, что у нее осталась дочь. Мы узнаем об этом из письма Даниэля своему бывшему соученику, польскому священнику. «Бедная Гражина! — пишет Даниэль. — Ей нужна была только любовь мужа, а другой любви она не знала. Или мало знала. И о той жестокости, которую проявила к дочери, не подумала». Казалось бы, кому, как не ему, было объяснить отчаявшейся женщине, как ей жить дальше!.. Хотя, может быть, он и говорил, а она не услышала. Не будем осуждать его за это. Но дальше он сообщает: «Похоронили Гражину на местном арабском кладбище. Это небольшое католическое кладбище наших братьев на окраине города».
Из книги Юрия Малецкого «Случай Штайна: любительский опыт богословского расследования»: «Все случаи похорон самоубийцы серьезно обговариваются, они совершаются только с разрешения правящего епископа. Штайн же ничего ни с кем не обговаривает, беря на себя серьезнейшую для священника ответственность..»
В письме Даниэля не только нет ни слова о разрешении епископа — нет и сожалений, что он не может отпевать самоубийцу.
Скорее всего, Даниэль не только самочинно похоронил Гражину на христианском кладбище, но и столь же самочинно отпел ее.
Допустим, самоубийство — событие настолько ужасное, что выбивает человека из колеи: страшно вдруг увидеть в человеке, к которому испытывал симпатию, врага Христа и Церкви. Но вот вполне тривиальный случай — прелюбодеяние.
Один из главных, на сей раз, персонажей романа — Хильда, помощница Даниэля, приехавшая в Израиль из Германии, влюбляется в одного из прихожан, женатого человека, а он — в нее. Что же говорит ей Даниэль, когда она признается, что согрешила? «Ты для того и создана, чтобы тебя любили. Грех на другом человеке. Он брал на себя обет. Но и его я могу понять, Хильда. (..) От жизни никак нельзя уклониться, она свое берет. Не казни себя. Потерпи..». То есть вместо того, чтобы убедить ее как можно скорее разорвать отношения (а с возлюбленным Хильды, насколько можно понять, эта тема вообще не обсуждалась), священник снимает с грешницы ответственность: ты, мол, свободна, это он жене изменяет. Неудивительно, что беззаконная связь длится более двадцати лет.
Из книги Юрия Малецкого «Случай Штайна: любительский опыт богословского расследования»: «Она остается все эти 20 лет его ближайшей помощницей, кем-то вроде приходского старосты, значит, она только у Даниэля и исповедуется, а это неотменимо, значит, он непрестанно, хронически, 20 лет раз за разом отпускает ей смертный грех, нарушающий не только новозаветную, но еще и шестую из десяти Моисеевых заповедей, — и что же, он еще и причащает ее эти 20 лет, нераскаянную? (..) Стоп. А у кого он сам, монах-кармелит, исповедуется? Нет, в самом деле, он не может же не исповедоваться у кого-то. Но в романе на это (как и, скажем, на монастырскую часть его жизни, а эта сторона жизни для монаха, мягко говоря, немаловажна) — и намека нет. А зря. Не может человек Церкви — ни мирянин, ни монах, ни священник, ни первосвященник — никому не исповедоваться…»
В романе о священнике, его прихожанах и духовных детях практически не упоминается, что люди исповедуются и причащаются. Не только Даниэль или Хильда — вообще кто бы то ни было. Автор ставит под сомнение необходимость для христиан церковной жизни как таковой, причем не скрывает этого: «Даниэль всю жизнь шел к одной простой мысли — веруйте как хотите, это ваше личное дело, но заповеди соблюдайте, ведите себя достойно. Между прочим, чтобы хорошо себя вести, не обязательно даже быть христианином. Можно быть даже никем. Последним агностиком, бескрылым атеистом». Ну, насчет заповедей не совсем точно: по крайней мере одну из них, «не прелюбы сотвори», Даниэль смело корректирует.
Всякая система координат отменяется. Как же читателю разобраться, кто из персонажей положительный, а кто — отрицательный? А разобраться надо: они вступают в конфликты, спорят. Если присмотреться, Улицкая выстраивает простейшую схему: кто принимает Даниэля Штайна — хороший, кто не принимает — плохой. Ну, чтобы не было так уж прямолинейно, вводит парочку персонажей, которые вообще с ним не сталкиваются. Автор, ничтоже сумняшеся, вводит в роман эпизод о встрече Даниэля с Папой Римским Иоанном Павлом II, который — да-да! — оказывается тайным единомышленником Штайна. Понтифик только говорит Даниэлю: «Подожди немного»,
го", «Этот большой корабль трудно разворачивать». Понятно, Папа Римский — положительный.
Есть в романе православный священник, отец Ефим Довитас, выходец из СССР, который пишет на Даниэля донос, после чего последнего запрещают в служении. Пишет он все правильно, но получается, что отец Ефим — доносчик. А доносчик, понятно, персонаж отрицательный.
Даниэль не успевает узнать, что его запретили в служении, потому что разбивается на машине.
А разбивается потому, что его проклял еще один отрицательный персонаж, Гершон Шимес, тоже выходец из СССР. Гершон почему-то подумал, что Даниэль — виновник самоубийства его сына-подростка, хотя Даниэль, наоборот, пытался вселить в мальчика веру в жизнь.
Получается, что Даниэль безвинно погиб, а все, кто чинил ему препятствия, погубили праведника.
Даниэль и национальный вопрос
Невозможно не сопоставить два образа: Даниэля и Ефима Довитаса. Несмотря на то, что в системе ценностей романа Людмилы Улицкой Даниэль — настоящий герой и праведник, а отец Ефим — повредившийся умом доносчик, между ними много общего.
Оба по национальности евреи, приняли христианство и стали священниками, только один католическим, а другой — православным. Первый пытается создать некую мифическую еврейскую христианскую Церковь, второй делает своему ребенку обрезание. «чтобы он стал Мессией» (заметим в скобках: христианское учение не предполагает, что Спаситель вторично явится в мир младенцем, а мессианские ожидания в наше время характерны именно для иудаизма).
Согласитесь, что менять текст Литургии или объявлять собственного ребенка Мессией — для этого надо обладать очень большим самомнением. И не потому ли оба им обладают, что принадлежит к «избранному народу»?.. Таким образом, самым важным для обоих оказывается именно их еврейство.
Позиция Улицкой невольно сближается с позицией испанской инквизиции в XV веке: тогда, преследуя евреев, не делали исключения и для крестившихся.
Но испанскую инквизицию как-то можно понять: евреев подозревали, что они крестятся не по убеждению, а чтобы спасти свою жизнь, и втайне продолжают исповедовать иудаизм.
Людмилу Улицкую понять сложнее: получается, какую религию ни исповедует еврей, он остается в первую очередь евреем. И будто дело именно в некоей генетической заданности — ведь и Даниэль, и Ефим росли в светских неверующих семьях. Рискну предположить, в защиту автора, что получилось это случайно, что Улицкая ничего такого не имела в виду. В романе и без того хватает мировоззренческой путаницы.
Почему же роман «Даниэль Штайн, переводчик» пользуется таким успехом? Очень просто. Недостаточно осведомленные (и недостаточно воцерковленные) люди делают, прочитав его, вывод, что в Церкви, как пел Высоцкий, «всё не так, как надо» (Владимир Семенович, увы, был сыном своей эпохи и принадлежал к полукультурной интеллигенции). Причем у них возникает недоверие не к Католической или Православной Церкви, а к христианской Церкви вообще. Тогда люди говорят: «Мы найдем Бога сами, церковникам нельзя доверять». Но ведь подсознательно эта самая полукультурная интеллигенции только того и ждет, только и хочет, чтобы ей сказали: достаточно иметь Бога «в душе», а больше ничего не надо — ни рано вставать, чтобы в церковь ходить, ни память свою забивать — молитвы учить. И заповеди соблюдать хоть и нужно, но по принципу «если нельзя, но очень хочется, то можно».
Из беседы с Юрием Малецким: «Роман Улицкой — зеркало российской интеллигенции. До тех пор, пока мы будем прельщаться подобными романами, мы будем иметь дело с виртуальной Церковью, не имеющей с действительной ничего общего».
В очередной раз нам предлагают облегченное, редуцированное христианство. Да это и христианством-то назвать трудно: без Бога-Троицы, без непорочной Девы Марии, без Символа веры, с более чем странной этнической идеей — что в романе Людмилы Улицкой осталось от христианства? Один абстрактный гуманизм. Тем более что всю историю христианства герой романа, а с ним и автор, отрицает. Между тем другой у нас не было.
