Русские в Северной Африке. Глава 2 (продолжение)

RABAT 1999-ОБНИНСК 2004Оглавление всей книги

1.3.2

ЖИЗНЬ ОБЩИНЫ

«Человек, как ласточка, после разорения старого гнезда, начинает лепить свою жизнь…». Митр. Вениамин

О том, что первые предложения о возможности устройства в Марокко стали поступать русским военным морякам, расквартированным в Бизерте, узнаем из официальных сводок за 1921 г. Издававшийся молодыми офицерами в Тунисе «Морской сборник» сообщал: «16 декабря приехал представитель Морского правительства и предложил места в Марокко. Места правительственные инженерам, техникам, топографам, гидрографам, слесарям и прочим специалистам. Пока всего 110 мест. Записались из эскадры и лагерей. Условия вполне удовлетворительные и проезд даровой». Таким образом, первая партия русских появилась в Марокко в январе 1922 г. историк эмиграции В. Абданк-Косовский называет цифру прибывших из Туниса в 120 человек. Вновь прибывшие, немного освоившись, сообщали друзьям и знакомым, оставшимся на эскадре о своем положении. Те в свою очередь, с нетерпение ждали решения своей судьбы. Источники тех лет гласят: «…главным занятием для русских на берегу являются полевые и публичные работы (постройки шоссе, водопровода, ремонт железных дорог, работы на шахтах и т. п.). Только отдельным лицам удалось получить постоянные места с удовлетворительной оплатой труда. В декабре в Тунизию прибыл секретарь Французской резиденции в Марокко и предложил около 100 мест в Марокко на правительственной службе. 113 русских приняли это предложение и были отправлены в Марокко через Марсель. Места заняли преимущественно офицеры флота и армии и интеллигентные матросы на должности: инженеров, гидрографов, механиков, шоферов, почтовых и железнодорожных чиновников и т. д. По полученным письмам они были с большой заботливостью доставлены в Марокко и сейчас же получили места со сносным окладом жалования. По-видимому, такая отправка в Марокко будет еще раз повторена».

Кто-то осел в этих местах навсегда, другие перебрались в Европу. Живший в те времена русский человек записал: «Как мираж в знойной пустыне, маячит в туманной дали обольстительный призрак Парижа».

Тот, кто уже вкусил горького эмигрантского хлеба рядом с блеском цивилизованной европейской жизни, искал мест поспокойнее и понадежней. «Мы жили очень бедно, но мне всегда хочется поведать своим друзьям в России, что бедность абсолютно не мешала нам чувствовать себя счастливыми. Вряд ли можно утверждать, что русским эмигрантам так уж повезло. Мои родители и родители моего будущего мужа, например, очень долго оставались без работы, выстаивали огромные очереди за пайком вместе с другими безработными. Его хватало только на то, чтобы не умереть с голоду. Когда мы поженились вечерами никогда не садились за стол, потому что не было денег, ели один раз в день, рацион был весьма скудный — суп да картошка. Жили в предместье Парижа, наша молодая семья ютилась в одной комнате», — в эмигрантской мемуарной литературе содержится множество описаний подобного рода.

Шел обратный процесс, когда из Франции и других мест, люди в поисках работы и нормальных условий существования приезжали в Марокко и оставались здесь. Определенную категорию составляли русские, служившие во французском Иностранном легионе. В Марокко их было особенно много. Некоторое количество русских приехало также из Югославии и Болгарии.

Марокканский султанат, к настоящему периоду времени, находился в зависимости от Франции, на начало протектората в стране проживало около 4 миллионов местных жителей, к которым теперь стали присоединяться европейские колонисты. Властные структуры были заняты проблемой упорядочения вопросов, связанных с землей. Племена владели землей в соответствии с феодальными представлениями. Европейцы принесли свои понятия в этот вопрос. В 1919—1922 гг. принимается ряд законов о земле, целью которых было, во-первых, снабжение землей колонистов. Французская инструкция тех времен говорит о необходимости «…заставить туземцев понять, что мы должны иметь рядом с ними свое место…». Во-вторых, обеспечить переход от общинно племенного владения землей к частной земельной собственности. Маршал Лиоте, возглавлявший администрацию французского протектората 5 декабря 1923 г., выступая на заседании Сельскохозяйственной академии в Рабате, говорил: «Многие племена сохраняют древний обычай коллективного владения землей. Мы постепенно дадим им понять, убедим их, что истинная форма владения есть владение индивидуальное».

По всей стране активно создавались французские фермы. К 1923 г., за 11 лет французского присутствия, в Марокко переехало около 1000 колонистов. Племена бунтовали, легионерам приходилось защищать достижения цивилизаторов.

В этом сложном, бурлящем марокканском котле находилось место для русских беженцев. Марокко становилось второй родиной, помогло выжить, устроить семейную жизнь. Одни с оружием в руках, нашли применение своим воинским способностям, другие строили дороги, причалы, третьи работали геодезистами и землемерами. В то время при французской власти активно проводились геологические разработки, и налаживалось производство фосфатов. В 1928 г. было создано Бюро по разведке и эксплуатации полезных ископаемых. К концу 20-х — началу 30-х годов, в стране были открыты залежи фосфатов, марганца, цинка, свинца, гипса, каменной соли, каменного угля, нефти, кобальта, железа, а также в небольших количествах пиритов, меди, фтора, барита, сурьмы, слюды, ванадия, бериллия, золота и серебра.

Во многих городах страны появились русские люди. В первую очередь это относится к крупному промышленному центру на атлантическом побережье городу Касабланка. Затем таким портам, как Кенитра и Танжер, к стати сказать, в последнем, существовало Российское дипломатическое представительство, возглавлявшееся министром-резидентом и генеральным консулом.

Русская колония, некоторым образом отличалась от своих европейских собратий, прибывавших в Марокко. Наши соотечественники жили в окружении французов, испанцев, евреев и других людей. В крупных городах было сосредоточено значительное количество европейского населения: рабочих, мелких служащих, чиновников правительственных учреждения, мелкой и средней буржуазии, интеллигенции. В подавляющем большинстве — это были люди аполитичные, покинувшие родину ради наживы. Напротив, приезд русских не был связан с целью наживы, «не до жиру, — быть бы живу», — как говорится в одной народной поговорке.

С 1925 г. в русской среде особо остро стала наблюдаться потребность в организации церковной жизни, и возник приход. Бывший здесь проездом в США греческий архимандрит обнаружил множество русских лишенных какой-либо церковной жизни. О том, в каком состоянии находилась тогда русская колония, пишет митрополит Евлогий /Георгиевский/ в своих мемуарах: «…Помогите… Инженер-межевик Стефановский осведомлял меня об условиях жизни своих соотечественников в Марокко. Русские здесь служат преимущественно землемерами на отвоеванных у арабов землях. Условия работы трудные. Живут в палатках под угрозой налетов арабских племен, под страхом быть растерзанными шакалами или погибнуть от укуса змей, скорпионов…». В 1927 г. из Парижа был прислан русский священник, который так здесь и остался на всю жизнь. Им был отец Васонофий /Толстухин/. До постройки Воскресенского храма в Рабате и дома при нем, о. Варсонофий жил по адресу: «R.P. Varsonofy, Villa Kira, rue d’Aunis, Rabat, Maroc.

Наши соотечественники, проживавшие в Марокко были хорошими специалистами: геологами, строителями, агрономами, врачами, военными. Рассказывают интересный случай, когда, вновь приехавший русский неожиданно, на улице встретил солдат, поющих русскую песню. Оказалось, что командиром этого подразделения был бывший кадровый царский офицер, он-то и научил марокканцев строевой песне.

Сотрудник одного советского учреждения Ю.В. Луконин, работавший в Марокко, оставил воспоминания о соотечественниках, с которыми встречался: «На одном приеме присутствовал бывший штабс-капитан, воспитанник знаменитого Александровского военного училища, что на Знаменке, в самом сердце старой Москвы… Запомнился рассказ штабс-капитана — живой, непосредственный, сдобренный множеством бытовых деталей. Женат он на француженке, дочери богатого дореволюционного домовладельца в Петрограде…в середине 1918 г. эмигрировал вместе с семьей во Францию, но жилось там трудно, особенно в пору экономических потрясений. В начале 30-х годов семья последовала примеру некоторых соотечественников, решивших перебраться из метрополии в Северную Африку. Поверили рекламе, изображавшей страны Магриба эдаким подобием земного рая, и остановили свой выбор на Марокко. На месте все оказалось иным, чем рисовалось в воображении… Что касается русских эмигрантов, то им приходилось вести самую настоящую борьбу за существование. В поисках работы они разбредались по всему Марокко — от Танжера и Ужды на севере до Агадира и Мараккеша на юге».

Приезжали в Марокко в поисках работы, и очень многим помогала наша церковь. В приходском архиве сохранились десятки писем к отцу Васонофию с просьбами помочь переехать в Марокко, а также запросы различных русских общественных организаций, помогающие русским специалистам устроиться на работу, о вакансиях и условиях. Вот выдержки из одного письма: «…Посоветовали мне написать Вам обо всем откровенно. Боялся Вас затруднить, стыдно было как-то — молодому, здоровому, как другие говорят обо мне — способному, не находить себе работы здесь и искать чьей-то помощи и поддержки.

После случившегося злодеяния… сомнения мои рассеялись, ибо стало совершенно ясно, что нам здесь жить придется еще труднее, еще тяжелее. Если и раньше было не легко, то, каково переживать теперь ужасное отношение к русским вообще, а о работе, о возможности тихого житья и заработка придется забыть на долгое время.

Целью моего к Вам письма является настойчивое и вполне оформленное желание уехать в Ваши края на работу. И в этом отношении, я хочу просить Вас, уважаемый отец Варсонофий, помочь мне в смысле подыскания скромного места в качестве счетовода, секретаря, корреспондента, надсмотрщика и тому подобного. Мне 32 года. Участник Великой и гражданской войн. Георгиевский кавалер. Окончил гимназию, Михайловское артиллерийское училище в Петрограде, Университет в Софии (Болгария) по экономическому отделению. Пять с половиной лет прислуживал в двух книжных торговлях в Софии же, после чего в 1929 г. окончательно перебрался во Францию, где не мог себе найти места по специальности и, где зарабатывал себе хлеб насущный, как музыкант…

Верю в Бога и Его Святой и Всеблагой Промысл. Эта вера поддерживала меня и в тяжелые минуты раздумья, и в житейской борьбе за существование, и на войне. Вот, почему пишу Вам не стесняясь, т. к. верю, что Вы меня не осудите и поймете…".

Или строки из другого письма с просьбой помочь в трудоустройстве: «Есть ли у Вас кто в приходе, у кого можно бы было организовать скромную квартирку или домик? Мне бы, хотя иметь только куда голову склонить, т. е. помещение. Бог даст, с голоду не умру. Ведь я фотограф, маляр и садовник». В левом углу на этой бумаге рукой отца Васонофия подписано: «24.8.32 г. Послал ответ».

В русской общине велась большая социально-активная работа. Так актуальными виделись вопросы о кассе взаимопомощи, о фонде по сбору и распространению средств среди безработных. Русские женщины хлопотали перед Обществом Красного Креста об открытии отделения этой организации.

На одном из заседаний Епархиального собрания в Париже, представитель русского прихода в Марокко делал доклад, в котором, в частности говорил: «…Для помощи нуждающимся при церковном обществе создан Благотворительный Комитет, в который собираются пожертвования и взносы, а равно и сборы с вечеров. Таких сумм в Благотворительном Комитете сейчас 13 тысяч.

Если Приходское собрание решит устроить богадельню для престарелых, то возможно на эти деньги приобретен будет участок земли".

Многие гражданские инициативы проходили в рамках прихода, так как церкви для эмигрантов были центрами всей общинной жизни. Очень интересный опыт сочетания церковного общественного служения и материальной заботы о своих прихожанах, имел место в Марокко. В Касабланке, после многочисленных просьб прихожан было устроено отделение кассы взаимопомощи, или заемного капитала. Смысл заключался в том, чтобы выдавать ссуды под проценты, равно как и принимать вклады на проценты. Участниками были члены прихода. Прибыль этого предприятия распределялась на благотворительные приходские нужды. Председателем правления этой кассы был церковный староста. Ревизионной комиссией в данном случае был Приходской совет, который пользовался правами неограниченного контроля. Ведением этих дел занимались Л.В. Цисвицкий и дамы княгиня Урусова, З.Н. Шкотт и другие. В частном письме архимандриту Варсонофию староста этого прихода писал: «Нам не хочется отворачиваться ни от какого дела, содействующего развитию активной приходской жизни, хотя бы эта деятельность и была направлена на цели материальной помощи. Мне кажется, что если это дело сконструировать, как самостоятельное дело, лишь подконтрольное церковно-приходскому совету и существующее в рамках прихода, то это будет на пользу и самому делу и нашему приходу: вызовет приток и новых членов и большую заинтересованность. Конечно, при условии, что дело будет вестись людьми солидными».

В Касабланке проживал, бежавший из Крыма в эмиграцию, депутат I Государственной Думы, выдающийся хирург и педагог, доктор медицины, профессор Иван Павлович Алексинский (1871−1945гг.). Родился он в 1881 г. во Владимирской губернии, учился у известного проф. Боброва, затем был приват-доцентом Московского университета, руководил университетской клиникой. В 1920 г. профессор Алексинский покинул Россию, с 1921 г. он был членом Президиума Русского парламентского комитета, также, трудился в Главном управлении Российского Красного Креста. В 1925 г. Иван Павлович оперировал русского архиепископа Владимира (Тихоницкого) в Ницце. Профессор занимал активную общественную позицию, в мемуарной литературе есть тому подтверждения. В период жизни во Франции И.П. Алексинский возглавлял Общество русских врачей им. Мечникова. Этот человек был личным другом П.Н. Врангеля, лечил его во время смертельной болезни в 1928 г. В Касабланке профессор был избран Председателем церковной общины при церкви Успения Божией Матери. Сейчас, в Африке, Иван Павлович занимался активной общественной работой, был членом Приходского Благотворительного комитета. Из архивных документов, например, узнаем о том, что Церковный актив в Касабланке 31 июля 1937 г. обсуждал вопросы, связанные с деятельностью Благотворительного комитета, вице-председателем собрания был проф. И.П. Алексинский. Проживал профессор очень скромно, незаметно, тихой была его смерть. Погребен И.П. Алексинский на европейском кладбище в Касабланке.

Ассоциация Православной Церкви и Русский Очаг в Марокко (Association Eglise Orthodoxe et Foyer Russe au Maroc) была официально признана государственной властью. В 1927 г. специальным Дахиром султан утвердил ее в качестве юридического лица. В 1958 г., Устав «Ассоциации Русской Православной Церкви в Марокко» был подтвержден (Le Dahir #1−58−376 du 13 Joumada 1. 1378 (15 Novembre 1958).

Русская община, развивала свою активность в сфере музыкальной культуры. Приходской хор, объединенный в так называемый «Певческий фонд», помимо участия в богослужениях, устраивал концерты в разных городах страны, причем в нем выступали и французы, которые тянулись к русской культуре. Французы, обычно, очень плохо восприимчивы к чужим языкам, а здесь учились петь русские музыкальные произведения. Хор неоднократно приглашался с выступлениями на радио в город Касабланку. Деятельность церковных хоров в диаспоре не была строго конфессиональной, а входила скорее, как составная часть в комплекс культурной работы. Церковные регенты сумели создать первоклассные хоры и обеспечить музыкальное сопровождение совершаемым богослужениям на должном уровне. Среди них: граф П.П. Шереметев, диакон о. Николай Шкарин, Георгий Брысин, Габриэлла Бода.

В Марокко были созданы благотворительные учреждения Красного Креста, Воинский союз и Русский клуб (в Касабланке). Русский актив сотрудничал с Комитетами: Обеспечения высшего образования русского юношества за границей, Помощи русским туберкулезным, Помощи детям, с Правлением Союза русских военных инвалидов и другими. Дабы сохранить национальную культуру, на омытые слезами и потом гроши, выписывались из Парижа и других центров книги для детей, учебники, издания русских классиков.

Заботой о сохранении здоровья и воспитании детей были проникнуты педагогические инициативы. Условия жизни русских были, впрочем, как везде в эмиграции, не самые лучшие: «мы знаем много случаев, когда русские семьи живут в тяжелых условиях вчетвером, впятером в крошечной комнатушке»; «…когда родители от утра до вечера заняты изнурительным трудом для обеспечения своих семей хлебом насущным».

Были, конечно, крайне редко и богатые хозяева из числа русских, например В.Н. Сенютович. Он проживал в Париже, а в Мараккеше имел апельсиновый сад и оливковую рощу, образцово поставленное хозяйство с отличными дорогами и системой орошения. Кому-то удавалось устроиться управляющими в богатые французские владения. Одним из них был князь Владимир Гагарин.

Встречавшийся в посольстве СССР в Рабате с соотечественниками Ю. Луконин записал: «Бывали на приемах и господа Башкиров, владелец консервных заводов, Игнатьев, возглавлявший крупную строительную фирму, Полев, врач-офтальмолог, и другие местные русские».

Одно время, даже имела место форма компактного проживания — русская деревня, недалеко от города Кенитры. У кого были деньги устраивались по основательнее. Так возникли, т.н. «дворянские выселки». Некий Дезире, француз по происхождению, но выходец из России, в память о русском поместье дал своему марокканскому владению южнее Рабата название «Устиновка». Вокруг «Устиновки» постепенно появлялись участки и строения других русских. Так возникло небольшое российское поселение".

Но в основном стремились в города, где легче могли применить свои силы. В настоящее время от той творчески активной русской волны, сумевшей наладить жизнь в Марокко, остались только осколки в виде остатков библиотеки, пустующего храма, да забытых могил.

На кладбище Рабата нашли свой покой выходцы знатных фамилий: Долгорукие, Трубецкие, и др. Здесь покоится прах графа Владимира Алексеевича Игнатьева (31.3.1904−27.8.1969гг.). На могильных плитах читаем фамилии: София Гурко, Михаил Львович Толстой (02.01.1879−19.10.1944гг.); Артур Герцберг (10.4.1882−13.3.1965гг.), граф Петр Петрович Шереметев (23.5.1908−12.4.1972), Лев Львович Бутлер (1875−1934гг.), — строитель железных дорог в России, Югославии и Марокко. На кладбище в Касабланке похоронены: лейтенант русского Адмиралтейства Василий Филиппович Мамонтов (1882−1938гг.) и Российского императорского Черноморского флота старший лейтенант Николай Владимирович Оноприенко (1889−1974 г. г.). Среди военных могил в Рабате — ротмистр Виктор Александрович Самойлович. В Рабате похоронены такие люди, как Владимир Мельшов — преподаватель Менделеевского института и Владимир Красильников (25.6.1909−13.11.1984гг.) профессор геологической школы в Рабате, его предки в России были известны, как производители шоколада, Борис Оводенко (+28.12.1976г.) — открыл уголь в Марокко, Георгий Мелентьевич Брысин,(1909−1980), родом из города Гурьева, — работал в министерстве сельского хозяйства в Рабате, известен, как ученый-почвовед. Еще некоторые фамилии, которые обозначены на надгробиях в Рабате: Кирилл Яковлев (+5.7.45.), Борис Романов (1883−1945.), M-me de Brelidze (nee Варвара Алексич 14.6.1956), Овсеенко Гавриил (13.7.1898−16.5.1979), Татьяна Шульгина (17.3.1905−24.2.1982.), Юлия Милановна Майеранова (26.10.1913−27.3.1967.), Баскаков Дмитрий (9.11.1894−26.1.1969.), Горсткин Павел Сергеевич (28.12.1900−10.1.69.), Майеранов Георгий Николаевич (16.11.1908−10.9.1967.), Всеволод Андреевич Яржемский (19.1.1908−19.2.1969), Полина Васильевна Блукет /Gilwan/(1894−1975) и Виктор Блукет (22.9.1923−20.10.1988). Православным русским крестом обозначено надгробие Susanne Jacobi (2.11.1882−13.12.1968).

Много русских могил и в других городах — в Танжере, Фесе, Мараккеше, Мухамедие, Мекнесе, Кенитре, но зарастают быльем холмики, тускнеет память.

ШЕРЕМЕТЕВЫ

Единственным человеком, который связывает русскую общину, формирующуюся возле Воскресенского храма в марокканской столице городе Рабате с теми основателями русской жизни первого поколения, является Марина Дмитриевна Шереметева. На сегодняшний день представительнице старинного аристократического рода уже более девяноста лет, родилась она 12 декабря 1908 г.

Родилась Марина в старинной русской семье Левшиных. Этот дворянский род происходит от шваба Сувола Левенштейна, перешедшего на русскую службу. Герб рода находится в 3 части «Общего гербовника дворянских родов Российской империи». Род Левшиных внесен в 6 часть дворянских родословных книг Воронежской, Екатеринославской, Курской, Московской, Орловской, Тульской и Херсонской губерний. Отец — Левшин Дмитрий Феодорович (1876−1947гг.), был сыном Федора Алексеевича и княжны Надежды Сергеевны Щербатовой. Мать — Наталия Александровна Голенищева-Кутузова (1883−1963гг). В семье было семь детей.

Восьмилетней девочкой, вместе с родителями Марина покинула пределы, далекой, но горячо любимой Родины. Дмитрий Федорович Левшин, в то время был генерал-майором, командовал кавалергардами при дворе императора. Поэтому, после октябрьских событий 1917 г., на долю семьи выпали испытания. Сначала, мать с детьми, из столицы переехала на Кавказ в Кисловодск, где было спокойнее. Но вскоре и в этот регион пришла гражданская война, так после одного из свиданий с женой и детьми, Дмитрию Левшину, воевавшему тогда в одном из белых формирований на Юге России, пришлось спасаться от красных в крестьянской телеге под сеном. На последнем английском пароходе, отплыла семья Левшиных из Новороссийска. Беженцы устремились в Константинополь. Но не всех могли принять причалы морского Стамбульского порта.

В семейном архиве старой графини сохранились записи, читая которые можно представить сложную обстановку и ту атмосферу в которой покидала Россию эта семья. «Погрузились мы… 9 февраля в сильный мороз. Простояли в Кисловодске 4 дня, все ожидая, что вот-вот нас повезут и захватят «зеленые». 13 февраля двинулись до Пятигорска, где опять застряли на несколько дней, и таким образом добрались в Новороссийск лишь к 1 марта. Путешествие было страшно трудное, теснота, то холод, то жар в вагоне, затруднения в добывании пищи на станциях, трудность варки на керосине на такую кучу народа, самовар, непролазная грязь на станциях при стоянии в очередях за хлебом, водой и т. д…

Все время с 9-го февраля по 1 марта нас водили за нос, все обещали, что завтра или через 2−3 дня не позднее будем в Новороссийске, и мы старались терпеть и тянуть, думая, что скоро конец, и когда нас пугали Новороссийском, мы говорили: «хуже не будет"…

В Новороссийске дул первые дни ужасный норд-ост. Паника в городе была большая, все говорили, что мы опоздали, выбора не было, нам предложили 5-го грузиться на грузовой пароход, говоря, что может быть это последний пароход.

Англичане уверяли Митю Левшина, что для старушек дадут каюту, и что нас будут кормить, и чтобы мы не унывали, что будем в трюме, так как пути всего 3-е суток. Куда нас повезут, не хотели сказать, намекали на Кипр, но будто давали понять, что хотя визы на Константинополь и не дадут, но что, придя туда, мы сможем по всей вероятности высадиться и ехать в Сербию или куда угодно.

5 марта мы погрузились… Грузились мы в чудную погоду, благодаря которой с меньшим ужасом увидели наш трюм, тем более что решили, что 3 дня кое-как проживем в нем. Трюм без окон с четырехугольным люком в потолке с одного конца, так что противоположный край трюма всегда был в темноте. Трюм без коек, без ничего, на железном полу разбросаны маты… наш угол был совершенно темный. С 8 часов вечера по 8 час утра горело электричество. Лежали все на вещах тело к телу.

…Стены трюма были из железа, днем накаливались от солнца, ночью остывали и пар от наших дыханий, охлаждаясь на потолке и стенах, капал ржавою водою на нас так, что каждую ночь наши подушки были мокрые; все вещи стояли в лужах, так что все чемоданы и вещи внутри заплесневели.

Когда шел дождь, то мы не стесняясь, за неимением другой посуды, стояли с горшками и ведрами, так как отовсюду с потолка лились потоки воды.

Палубы все были завалены народом, а там, где не жили люди, было так грязно, что, побывав на палубе, несколько минут, все делалось черно; скамеек не было, сидели на палубе, на куче брошенных досок, канатов. Первые два дня в Новороссийске нас не кормили совсем и не позволяли сойти на берег купить себе чего-нибудь. На третий день дали сухую провизию и выдавали ежедневно следующее: сахар, варенье, галеты или заплесневелый черствый хлеб в минимальном количестве, сыр, чай, сгущенное молоко.

На девятый день устроили походную кухню на палубе, и каждый трюм мог варить себе суп из выдаваемой овсянки и мяса, так называемого, а в действительности чаще всего из челюстей баранов, а иногда и тухлого мяса. Для варки соблюдалась очередь, один день варили в 7 часов утра, а на следующий в 12 часов дня, а на третий в 4 часа дня, так что обед всегда был в разное время. Чтобы получить кипяток для чая, приходилось часами стоять в очереди на палубе, часто, в ужасную погоду в вечно залитой водой палубе; простояв без конца, получали воды мало, так что не всегда всем членам семьи хватало.

Даже холодной воды не всегда можно было достать; мыли только руки и лицо, а действительно вымыться удавалось только раз в неделю, уборной не было; к счастью, у нас были лоханки и кувшины и мы могли в трюме устраивать иногда мытье. Через 36 часов по выходе из Новороссийска мы пришли в Константинополь, ночью нас сильно качало… где нас встретил снег с дождем. Простояли мы в Константинополе неделю, но никого не пускали к нам, ни от нас, так как на пароходе оказался случай сыпного тифа и скарлатины. Когда мы спрашивали, когда мы двинемся и куда, нам не отвечали. Видя, что ничего доброго из нашей поездки не выйдет, мы стали просить, чтобы нам позволили выйти в Константинополе, так как, в нашем трюме, очень обособленном, не было больных. На это получили отказ; делали затруднение даже в передачи наших писем, например, мы писали, прося помощи… Очевидно, боялись наших сношений с миром… Капитан был вечно пьян, как и все его офицеры. Команда состояла из индусов и, некоторые из них — католики были удивительно милы и добры к русским, особенно к детям. Один индус страшно полюбил Вереньку и все хотел ее взять на руки, а она его страшно боялась, так что из-за него не решалась одна выходить на палубу. Он сделал ей кораблик, подарил кусок мыла, принес печенье, но все это не могло победить ее страх. Когда она заболела, он ей постоянно приносил из офицерской кухни какое-нибудь сладкое блюдо. Митя, желая его поблагодарить, дал ему от Веры одно из моих золотых яичек с бриллиантиком. Он долго отказывался, наконец, взял; но когда попробовал бриллиант на стекле, пришел в ужас и вернул яйцо, насилу его убедили взять. Тогда он Мите принес в подарок сапоги, 4 носовых платка, хотел подарить пальто, но последнее Митя не принял… Не знали чем его отблагодарить, он показал на небо. До нашей высадки с «Браунфельса» он продолжал заботиться о нас, помог нести наши вещи, и принес нам чаю, когда все было уложено и мы ждали высадки часами, очень нам сочувствовал, но ничего сделать не мог. Однажды вечером, мы неожиданно двинулись, а на следующее утро остановились и нам сказали, что мы пришли на место нашего назначения".

Часть воинских формирований и сопровождавших гражданских лиц разместили на греческих островах. Условия жизни были ужасные. Один из переживших эту эпопею людей, позднее напишет:

«На этих островах мы начали скитанья

Как будто дальний голос нас позвал

И с Русью совершилось расставанье".

Семья Левшиных оказалась на Лемносе, где был устроен один из первых военных лагерей, принявший русских беженцев. Далее, позволю привести слова, самих участников тех событий: «…Выйдя на палубу, мы увидели перед собой почти пустынный остров, без единого дерева, либо куста, гористый; вдали видны были какие-то постройки вроде сараев, выкрашенные в черный цвет (впоследствии оказались бараками для больных, построенные во время войны для турецких пленных) и больше ничего. Нам сказали, что это Лемнос (в древности называемый «Остров смерти», куда упал по преданию Вулкан). На вопрос, где же город или деревня, куда нас повезут, нам ничего не ответили. Дня через два стоянки у острова, нам объявили, что когда придут палатки из Египта, их поставят на берегу и мы будем жить там, но, когда это будет, неизвестно. К этому времени болезни — корь, скарлатина и сыпной тиф увеличились. Мы просили капитана, писали ген.-губернатору острова, тайным путем писали императрице, прося или дать нам разрешение жить на свой счет в одной из греческих деревень Лемноса, или отпустить нас в Сербию или Константинополь, но ответа ни от кого не получали. Мы доказывали сочувствующим англичанам, что сидя на корабле, мы все перемрем, так как в тесноте и грязи эпидемии будут только распространяться. Они соглашались, но ничего не могли сделать. Для улучшения нашего положения устроили ежедневные прогулки в лодках в заливе, где должны все были пастись для моциона. Погода все время была очень свежая, весна очень поздняя…

На пароходе был русский доктор и фельдшер, но лекарств почти не было. Доктор обходил больных, не слушая их и почти не прикасаясь к ним, зная, что все равно помочь не может. Как только он находил заразного больного, он заявлял англичанам и ежедневно катер увозил на остров 15−20 человек больных. Матерям не разрешалось сопровождать даже крошечных детей и не допускали в больницу проститься с умирающими. Постепенно к Лемносу подходили и другие суда с русскими беженцами, но сношения с ними были запрещены…

29 марта была Пасха. С другого корабля нам пустили священника, который отслужил заутреню на палубе и обошел все трюмы с пением «Христос Воскресе"… Во Вторник на Святой приехал из другого парохода о. Георгий Голубцов и устроил в трюме общую исповедь и затем обедню. По этому случаю, кто мог, дали свои образа, и устроили очень красиво что-то вроде алтаря… После обедни о. Георгий благодарил, говоря, что никогда так не было хорошо приготовлено к службе и нигде так горячо не отнеслись, как на «Браунфельсе». Я пошла на общую исповедь неохотно, думая, что общая исповедь не так глубоко затрагивает душу, как одиночная, но я увидела что-то необыкновенно потрясающее; никогда воспоминания об этой исповеди не изгладятся из моей памяти. Мне казалось, что за обедней, что можно перенести все мучения нашего путешествия, чтобы пережить эти несколько минут. Отец Георгий начал с обращения к нам всем, напоминая не обыденность обстановки, упомянул о ужасном упадке русского народа: «Нельзя винить большевиков, когда вся русская интеллигенция поступает не лучше, пора опомниться, образумиться, обратиться к церкви, каяться, и Господь спасет Россию, только тогда, когда все достаточно покаются и соединятся в общей настойчивой, неумолимой молитве. Отец Георгий говорил с необыкновенной силой, иногда беспощадно громил и с огромной верой закончил словами: «На колени, — повторяйте за мной, — каюсь, каюсь. Каюсь». Прочитал разрешительную молитву. Почти все плакали. Затем началась обедня. После обедни о. Георгий обошел все трюмы и причастил больных… 3 апреля нас выгрузили на берег. Это был каторжный день. Все надо было уложить, больных поднять, одеть и велено было к 10 часам утра быть готовым. Вместо 10 часов утра нас погрузили в 5 часов дня. Бедные больные страшно устали, ослабли; кое-как все было уложено. На барже мы простились с нашей хорошенькой горничной Лизой Чубулит, не пожелавшей поехать дальше с нами и прямо с Лемноса быть эвакуированной в качестве латышки на родину… Погрузили нас вместе с багажом на баржу. К 7 часам были в наших палатках. Палатки простые, военные (двойные все-таки), шнурующиеся на ночь, без пола и без единой вещи в них. Лагерь был разбит на самом берегу моря, на траве, правильными рядами, ставили палатки русские офицеры. Англичане выдали всем по 3 одеяла шерстяных, а через несколько дней вилки, ложки, ножи, кружки для питья, лоханки для стирки, фонари и два котла, один для супа, другой для кипятка… Каждый день представитель каждой палатки ходил за продуктами, керосином, мылом (очень редко) сахаром, вареньем, молоком, хлебом, сыром, дровами, мясом, иногда крупой, картофелем, бобами и иногда салатом. Дрова были выкорчеванными пнями, сучковатые; не имея почти инструментов, мужчины целыми днями мучились, разбивая эти ужасные дрова. Мясо было — больше всего кости. Вообще, провизии выдавалось столько, что хватало лишь на суп-похлебку, где все смешивалось и мы ели по два раза в день две тарелки супа…

Море…было чудесной синевы. Лемнос ужасен, но тона моря и стаи чаек на нем великолепны. Погода была чудная…

Доктор, делающий ежедневный обход, очень добрый, но ничего в медицине не понимающий, выслушивающий больных очень редко, большей частью по настоянию самих больных или окружающих… Два фельдшера… один вечно пьяный… а другой прелестный, тихий ирландец, удивительно добрый, готовый чем мог помочь всем, и сестрам, и больным, и говорящий, что он так сочувствует русским…".

Условия жизни на этом острове были действительно ужасные. Например, пища по калорийности соответствовала только на 2/3 необходимой норме. Дети часто болели и умирали. Семья Левшиных, одному из членов которой принадлежат приведенные выше воспоминания, на острове потеряла двоих детей. В списке похороненных на греческом кладбище «Калоераки» значатся: под N 67 Михаил Сергеевич Левшин, 4 лет, умер 26 апреля 1920 г. и под N 79 Алексей Левшин, 3 лет, умер 28 апреля 1920 г.

Военный лагерь на острове содержал в себе 15 000 кубанцев. Из всех военных лагерей, положение в этом месте было самое ужасное, поэтому главнокомандующий ген. П.Н. Врангель перевозил оттуда людей, в первую очередь. Казаки всеми силами старались выбраться с острова, готовы были записываться хоть в Иностранный французский легион, чьи эмиссары-вербовщики искали желающих, хоть в формирования Кемаля Ататюрка.

Один из эмигрантов вспоминал: «Положение с каждым днем ухудшалось: закрывались лагеря, прекращались пайки, истощались ресурсы благотворительных организаций, „проедались“ последние вещи. Единственным выходом из создавшегося положения было расселение по другим странам».

Два страшных года, прожитые здесь, так глубоко запомнились, что сейчас вспоминая условия существования в беженских лагерях, графиня Шереметева говорит: «думали уже сложить там свои косточки».

Марина Дмитриевна вспоминает, что их семье помогла выбраться в Европу бабушка по линии матери, Голенищева-Кутузова. Ее супруг был посланником при дворе Австрийского императора. Подолгу живя в Европе, эта семья знала королевские фамилии, потому, личная просьба о помощи к Английской королеве возымела действие. Но нелегко жилось семье во Франции, отцу — кадровому офицеру приходилось работать садовником в пригороде Парижа.

Историк русского зарубежья П. Е. Ковалевский в своих дневниках оставил несколько записей, по которым можно составить некоторые штрихи о жизни Левшиных в условиях эмигрантской Франции. П. Ковалевский встречался с этой семьей, как в Париже, так и в Ницце. Так, в 1922 г. он записал: «Вечером был у Левшиных, у них громадная семья, и все заняты». В другом месте читаем: «…в половине пятого мы были у Левшиных. Там была масса народа, но почти все знакомые: княжна Дадиани, Татищевы, Юра Орлов, Борис Шереметев, Петя Трубецкой, Шаховской. Играли в бильярд, платок и рубль, и очень веселились». Петр Ковалевский дружил с Василием Левшиным, они вместе пономарили в соборе Александра Невского, иподиаконствовали на службах владыки Евлогия (Георгиевского) и прислуживали в других русских церквях Парижа.

Марина Левшина получила специальность сестры милосердия, вскоре встретила Петра Петровича Шереметева. На следующий день после свадьбы, молодые уехали в Марокко. Здесь родились у них дети. Сегодня в Рабате живет дочь Шереметевых Прасковья Петровна. Выйдя замуж за местного французского архитектора, она стала носить фамилию де Мазьер. В целях сохранения семейной памяти Прасковья Петровна записала некоторые сведения и впечатления связанные с русской жизнью в Марокко. Воспользуемся ее рукописью: «Мы, Петровичи, дети Петра Петровича Шереметева, правнуки Сергея Дмитриевича, родились в Марокко. Почему в Марокко? А вот так. Когда нашей бабушке Елене Богдановне пришлось уехать из Москвы осенью 1924 г., после того, как летом их выселили из дома на Воздвиженке, в котором они до тех пор жили под охранной грамотой Ленина, она, после остановки в Кумне — прибалтийское имение ее родителей бар. Мейендорф — приехала с четырьмя младшими детьми в Париж. Там мой отец снова начал учиться, сдал экзамены и поступил в национальную школу агрикультуры города Рен (в Британи). В 1929 г. школа повезла своих студентов в Марокко на учебное путешествие. Страна ему понравилась. Ему показалось, что там он сможет более благоприятно устроить свою жизнь, избежать безработицы, которая тогда угнетала Францию, и «вариться в эмигрантском соку», который совершенно не был ему по душе…

В то время как наш отец начинал организовывать свое существование в Кенитре (тогда Порт-Лиоте), ему покровительствовала и помогала семья его будущей жены, Марины Дмитриевны Левшиной, чья сестра, Надежда Д. Шидловская, уже жила там с семьей".

Шидловская Надежда Дмитриевна, (в девичестве Левшина), родилась в 1904 г. Ее муж штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии Сергей Николаевич Шидловский (1897−1961гг.), участвовал в первой мировой войне, воевал в гражданскую, прошел через беженские лагеря Галлиполи. Затем оказался в Париже, куда к тому времени перебрались родители. Свадьба между Надеждой Левшиной и Сергеем Шидловским состоялась в Париже в 1922 г., венчал их митрополит Евлогий (Георгиевский).

Здесь, необходимо сделать небольшое отступление и пояснить причины, по которым семья специалиста в области сельскохозяйственного производства Петра Шереметева оказалась в Марокко. Как уже писалось выше, — страна активно осваивалась европейцами. К 1928 г. количество французских ферм увеличились на 515. В этой связи, исследователь пишет: «В сельском хозяйстве Марокко с первых дней протектората начал складываться новый сектор — европейский, современный, капиталистический, оснащенный новейшими машинами, использовавший последние достижения сельскохозяйственной науки». Именно специалистом такого плана был, потомок русских аристократов Петр Петрович Шереметев. Он работал агентом по продаже сельскохозяйственной техники. Не случайно семья обосновалась в городе Порт-Лиоте, это был экономический и торговый центр, ворота, через которые французы проникали в страну.

Происходит расширение ассортимента сельскохозяйственных культур, появляются новые сорта и виды. Многие фермеры завозили новые растения, неизвестные до того в Африке. Были созданы экспериментальные хозяйства, опытные садоводческие участки в Рабате, Мекнесе и Мараккеше, экспериментальные фермы в Фесе, Мараккеше и Мазагане.

Экономические данные свидетельствуют о непрерывном росте импорта. С 1924 по 1928гг. в Марокко было ввезено сельскохозяйственной техники на сумму 13 миллионов золотых франков.

Да простит мне читатель то, что я позволил прервать стройные воспоминания Полины де Мазьер сухой статистикой. Вернемся к теме русской жизни в Марокко:

«…При всей этой бедности все же был слуга Али, который прекрасно научился говорить по-русски… Впоследствии Али проворовался и исчез.

В Кенитре не было церкви, и священник изредка приезжал из Рабата. Тогда приспосабливали в теткином доме гостиную и столовую для богослужения. Все отовсюду собирались. Мальчики прислуживали. Все пели хором. Было всегда чинно и красиво. Священник приезжал тоже крестить и хоронить, а в особенности детей, которых в эти 30-е годы умирало очень много от разных болезней, связанных с климатом, от отсутствия врачей, лекарств, средств. Очень много малышей лежит на кенитринском кладбище, как, впрочем, и на других.

В 1938 г. родители переехали в Рабат, тогда с тремя детьми: Петр, (Дмитрий, близнец, умер в Кенитре), автор сей прозы и малютка Наталья, которая тоже вскоре должна была умереть.

Жизнь переменилась, хотя бедность была сравнительно все та же: концы с концами сводились с трудом. Но город был больше, была церковь, общество расширилось. Родители пели в хоре по субботам и воскресеньям и нас тоже гнали на клирос. После литургии, все, какие бы не были, оставались обедать в церковном саду, под беседкой. Ели то, что было, но всегда был борщ и его разливал во главе стола архимандрит Варсонофий…

Был еще один элемент нашего общества, который нас связывал с «той» жизнью — это были няни. У нас таковой не было. Мамашина няня осталась жить в Париже у бабушки. Но их все же было три: няня толстовская — толстенькая, круглая бабуля в фартуке и в платочке, няня балашовская — Катя. Худощавая «интеллигентная», в шляпке и в длиннополых платьях 20-х годов, сто раз перештопанных; и няня мальцевская, малюсенькая Фимочка.

Катя и Фимочка воспитывались в одном и том же училище и, живя в разных городах, встречались с наслаждением и тогда сидели, часами перебирая воспоминания, их звали «подруженьки».

Из трех Фимочка была к нам самая близкая. Она иногда приходила «к графине на дачу» хотя мы жили в квартире, но, видимо, удобнее, чем своя, на другом конце города. Приходила пешком, потихоньку — долго шла, — она же тогда была совсем старая. У «графини» она отдыхала, душу отводила, оставалась на несколько дней, много рассказывала: Мальцевы муж и жена, были убиты большевиками, и Фимочка, собрав трех осиротелых детей, из коих один почти грудной, решила, что ее святой долг был привезти графине Мальцевой — их бабушке, которая давно жила в Париже.

Я, к сожалению, не помню точно и никто наверняка не записал рассказы о том, как Фимочка, оставив в России жениха, пробиралась через всю Европу с одной мыслью в голове: доставить ей порученных судьбою ребят единственной у них оставшейся родственнице…

У нас в доме очень много занимались музыкой. У матери был прекрасный голос, она училась петь в Париже до замужества и ей обещали профессиональную блестящую карьеру. Увы.

Отец играл на виолончели еще в Москве (учился в Гнесинском музыкальном училище в одном классе с Хачатуряном), играл на рояле, на гитаре, имел абсолютный слух. Если б не революция, он, несомненно, был бы музыкантом, как впрочем, и его старший брат Николай — первая скрипка в театре Вахтангова. В детстве он играл в семейном оркестре. В Рабате он стал руководить хором…

При том времена были трудные. Война в Европе, хотя далека, но все ж таки обременяла. Мать, после смерти второго ребенка, тяжело заболела туберкулезом. Вечно отсутствовала, лежала в госпиталях, оперировалась, где-то отдыхала.

Жизнь шла своим чередом. Соблюдались посты, церковные обряды. На Рождество устраивалась елка, — по крайней мере, за месяц до его наступления, по вечерам, вырезались из бумаги папильотки, финтифлюшки, склеивались бумажные цепи, приготавливались елочные украшения. Разыгрывались шарады, много пели. На Крещение гадали.

На страстную собирались со всех уголков Марокко многие, у которых не было церкви. Кто кого у себя принимал. Располагались, как могли. Весь дом был занят приготовлениями к празднику. Повсюду стояли тазы, миски с молоком. Готовили творог на Пасху. Волновались: свернется ли вовремя? Но в тоже время родители ходили на все, дети почти на все богослужения и строго постились. В пятницу, вернувшись с выноса плащаницы, нам, детям поручали красить яйца. Уже в субботу днем дядюшка Сергей Николаевич Шидловский брал под свое руководство устраивание пасхального стола. Тут каким-то чудом появлялись — мясо, колбасы, курятина и, даже, как-то раз целый жареный поросенок. Весь дом кипел. Но трапеза была еще далека. Нужно было простоять всю заутреню и литургию. Возвращались домой после трех утра, кто пешком, кто на велосипеде. Следующие два, три дня дома были открыты, столы накрыты весь день. Все ходили Христа славить.

Вообще-то жили совсем по-русски и даже по старинке, так, как в России уже давным-давно не жили.

Но все же вокруг нас существовал иной мир и мы все, таки жили — меньшинство в меньшинстве — во французской среде, окруженной арабской страной. С французами мы, ясно жили близко, ходили в школу, потом в лицей. Главное, нас не только учили на французском языке, но по-французски… Наши друзья были французы, мы ходили к скаутам, позднее на вечеринки. Родители со своей стороны были очень общительные, красивые, обаятельные. К ним тянулись все. Они охотно пели, и все от их пенья просто с ума сходили.

Естественно, люди, которые составляли их общество, были несравненно богаче. И мы все жили — теперь это мне ясно — в каком-то вечном противоречии и до какой-то степени раздвоении. С одной стороны — далекая, почти мифическая Россия, которая все больше и больше уходила в какую-то нереальность, с другой — французский прагматический, логичный мир, в котором, собственно говоря, ничто нас не приготовляло жить.

К этой картине надо еще добавить арабское окружение, которое, хотя мало значило, но все же не только существовало, а имело еще свое влияние на наше развитие и наше миросозерцание. Живя в колониальной системе и из-за этого не чувствуя нужды изучать арабский язык — это марокканцы должны были изучать французский язык, — мы в некоторой мере игнорировали окружающий нас мир. Была прислуга, более или менее привязанная к дому, были клиенты моего отца, которые регулярно нас приглашали на сверхъестественно богатые пиры. Ездили на праздники в деревни, где под шатром, сидя на подушках, гостям подавали жаренных на углях целых баранов. Пили горячий мятный чай, тогда, как деревенские люди — мужчины в белых джелабах, женщины в пестрых кафтанах — танцевали под аккомпанемент флейты и барабанов.

Соседи, сослуживцы, знакомые приносили на мусульманские праздники подарки и угощения с необыкновенной щедростью восточных и бедных стран. И так мы пропитывались этой культурой. Родители, хотя не старались нас к ней привлечь, — и без того было трудно поддерживать все русское, — но все-таки не отталкивали. Не позволяли никакого надменного к ней отношения и, не давая искажать язык, как это обыкновенно было принято во властвующей среде… Отец выучил арабский язык по необходимости. Его уважали все и в особенности его арабские знакомые, за исключительную честность и благородство.

Так мы жили, русские Шереметевы в Северной Африке, в арабской стране, пропитанной французской культурой, поддерживая какую-то частицу русскости, русского быта, духа. Но мы уже были не те же и, как все эмигранты, откуда бы они ни взялись, мы постепенно становились «другие», сверх национальные, космополиты, не принадлежавшие ни к какой определенной культуре, никакому определенному обществу. Испытывая все положительные и в то же время отрицательные моменты этого состояния, определенную способность ко всему приспосабливаться, чувствовать себя везде «дома»; знакомство с разными мирами, разными миросозерцаниями. Имея возможность понимать эти миры «изнутри», быть некими посредниками. Но в то же время чувство определенного одиночества".

Вернемся теперь к самой Марине Дмитриевне. После смерти мужа, русская графиня некоторое время была парижанкой, несколько лет прожила в США. Так получилось, что русские стали уезжать из Марокко. Когда в 1956 г. ушли французы, а с ними и протекторат, молодое государство объявило национализацию, иностранцы стали покидать страну. Что такое национализация русские знали не понаслышке, все это уже было хорошо известно из фактов собственной национальной истории. Вдобавок еще, когда в Рабате открылось посольство Советского Союза, отъезд русских эмигрантов принял массовый характер, — боялись, что выдадут в СССР. Ехали туда, где могли устроиться. Кто мог — во Францию и другие европейские страны. А кто не имел там связей, те, в большинстве случаев, — в США. В США жил брат Марины Дмитриевны иеромонах Андрей (Василий Левшин) (1906−1991гг.), он служил православным священником, после смерти супруги А.М. Плигуиновой, принял монашество.

Но графиня Шереметева вернулась обратно, в свою скромную квартирку, где в аскетической, почти монашеской спальне висят у неё русские иконы, украшенные полотенцем, на тумбочке лежит молитвенник на церковно-славянском языке. В салоне висит портрет отца, где можно видеть молодого статного человека в военной форме, на соседней стене — еще одно памятное фото, на котором изображена сцена в лесу, когда молодой император Николай II с супругой отправляются на охоту, за спиной у них видна фигура Дмитрия Левшина… Семейные реликвии, к ним можно добавить еще книги. Поразительно, что в своих скитаниях, после изгнания из родных домов, эти люди сохранили самое дорогое — иконы и книги, святыни, культурное и интеллектуальное богатство, без чего не возможно сохранить русскую нацию.

Марина Дмитриевна многие годы была активным руководителем русской ассоциации в Марокко, принимала деятельное участие в жизни русской колонии. Святейший Патриарх Московский Пимен приглашал группу соотечественников из Марокко посетить Родину и совершить паломничество к святым местам в России. В составе этой группы была и Шереметева.

В мае 1998 г., «…в день столетия установления дипломатических отношений между Марокко и Россией ей был вручен российский паспорт, и она была восстановлена в российском гражданстве». Из уважения к заслугам и, принимая во внимание девяностолетний юбилей, в декабре 1998 г. Святейший Патриарх Алексий II наградил своей благословенной грамотой старейшую прихожанку Воскресенского храма в Рабате М.Д. Шереметеву.

ТОЛСТОЙ М.Л.

Среди могильных плит на рабатском кладбище «РАХ», что в пяти минутах ходьбы по проспекту, названному в честь покойного короля Хасана II, от русской церкви, расположенной на перекрестке престижного квартала «Агдаль» и районов из разряда «популер» «Океан» и «Аккари», есть одно надгробие с надписью: «Граф Михаил Львович Толстой 2.1.1879−19.10.1944гг.». Это сын знаменитого русского писателя.

Биографические справочники говорят о том, что родился этот человек в Ясной Поляне, до 1898 г. учился в лицее, по окончании которого поступил на военную службу. Женился молодой офицер в возрасте 21-го года. Супругой его стала Александра Владимировна Глебова, происходившая из старинного русского рода. Венчались молодые 31 января 1901 г., в 1911 г. в семье родился сын Сергей. Когда в 1914 г. Россия вступила в первую мировую войну, Михаил Львович Толстой принимал участие в боях. В разгар Гражданской войны эмигрировал вместе с семьей. На стареньком грузовом пароходе «Иртыш» 16 января 1920 г. из Новороссийска граф М.Л. Толстой выехал с группой русских эмигрантов, направлявшихся в Сербию. Среди его спутников были: Сергей Николаевич Смирнов — управляющий делами великого князя Ивана Константиновича Романова, женатого на Сербской принцессе Елене Петровне, князь Н.Д. Жевахов, товарищ обер-прокурора священного Синода, Ю.Н. Маклаков, Евреинов с лазаретом Красного Креста, А.А. Казим-Бек и группа православных архиереев.

Один из участников этого путешествия, вспоминал: «Когда мы отвалили от пристани, и берега начали удаляться, — на душе стало бесконечно грустно… Но самые грустные минуты были впереди. Мы обогнули Крым с остановками в Феодосии, в Ялте: к нам еще подсели беженцы. И вот пароход повернул и стал держать курс в открытое море на юго-запад. За нами виднелся Крым, белый, зимний, весь в снегу, точно в саване. Потом родные берега исчезли… Вокруг лишь беспредельное, взволнованное море, а над ним — небо…». И далее: «Плавание на „Иртыше“ было долгим и мучительным. Битком набитый пассажирами трюм. Лежат вповалку мужчины, дамы, дети… Поднимаешься на палубу, та же картина… Утром кружка чаю и кусок хлеба — вот и все… Плавание было довольно благополучно, хотя погода была дурная. Ветер, снег… Наш старенький „Иртыш“ трещал, скрипел, сотрясаясь всеми своими снастями, машинами и винтами. По ночам особенно докучал стук машин». Михаил Львович переносил тяготы путешествия наравне со всеми. От остальных эмигрантов он отличался своим жизнерадостным характером, таким он запомнился владыке Евлогию /Георгиевскому/: «Несмотря на беспомощное и печальное положение большинства пассажиров, нашлись среди них и весельчаки. М.Л. Толстой, неразлучный со своей гитарой, пел частушки, собрав вокруг себя теплую компанию».

Путешественники прибыли в Константинополь через 8−10 дней пути, далее путь их лежал в Грецию. Солоники встретили русских беженцев 24−25 января, откуда 3−4 февраля на поездах все отправились в Сербию. В Белград прибыли 5 февраля 1920 г. Гостеприимная славянская страна приютила многих, но М.Л. Толстой отправился с семьей далее. В мае 1921 г. семья Михаила Львовича приехала во Францию. Какое-то время жили здесь, затем оказались в Марокко.

Наши соотечественники сплотились вокруг, построенного совместными усилиями, Воскресенского храма. Об атмосфере тех дней, пишет русский житель Рабата: «…В Марокко уже тогда прибыло много русских. Они были из самых разных сословий… Там же находились офицеры всех рангов русского царского флота, разоруженного в тунисском порту Бизерта, и оттуда распространившиеся по всей Северной Африке, где они занимали благодаря своим математическим знаниям иногда очень высокие должности в качестве инженеров, строителей, топографов и прочих. Что касается Марокко, все порты, построенные в первые годы французского протектората, были сооружены русскими морскими офицерами… и все мое детство я слышала рассказы о жизни на царских судах…

Большинство из всех этих людей были бедны, как церковные мыши. Они не умели ни работать в новых для себя условиях, ни практически организовать свою материальную жизнь. Но несмотря ни на что, они не распускались и держались крепким духом. Все были молодые, веселые, любили собираться, петь… (нас маленьких гнали спать), собирались читать вслух, писали и читали стихи. На праздники детей одевали в матроски и в белые платья с кружевами, с лентами в волосах. Ну, прямо Петербург.

Летом все переселялись на берег океана. В Кенитре стояла невыносимая жара. Снимали самый последний деревянный дом, который только можно было нанять подешевле. Жили дружеской кучей, разместившись, как могли: раскладушки, матрасы на полу, палатки в саду. На веранде стоял раздвижной стол, который принимал множество родственников, гостей званых и незваных. Всегда можно было, и накормить их и уложить спать…

Еще одним достопримечательным фактом нашей жизни было то, что мы силою обстоятельств были совершенно отлучены от старшин нашего семейства. Я лично познакомилась с моими бабушками только после войны, то есть, когда мне уже было 13−14 лет. Этот факт, конечно, сыграл свою роль в нашем миросозерцании. Единственные «старики» в нашем близком окружении были Михаил Львович Толстой и его жена, урожденная Глебова.

Дядя Миша мне рассказывал о Ясной Поляне, и в особенности об охоте, которой он страшно увлекался. Он прекрасно играл на гитаре, — он учил играть моего отца — и писал музыку к романсам своей жены. Она же очень любила заниматься детьми, ставила шарады, театральные представления".

О том, что Михаил Львович с детства отличался музыкальностью, отмечают и российские исследователи. Лица, знавшие его в Марокко, свидетельствовали, что и здесь он принимал непосредственное участие в музыкальных проектах. Русская община жила достаточно интенсивной культурно-музыкальной жизнью. Разбирая материалы приходского архива, в котором сохранились программы спектаклей и театральных выступлений, можно представить, каким был репертуар тех лет. Это отечественная и зарубежная классика, номера фольклорного и самодеятельного характера. В мемуарных записках говорится, о русских девочках-танцовщицах, которые привлекали на свои выступления буквально толпы зрителей. Голоса русских певцов и певиц звучали по государственному радио в Касабланке. Художественные коллективы совершали гастрольные поездки по разным городам страны. О том времени писал очевидец: «Хор был довольно большой: около 40 человек. В нем пели не только все русские члены церковного хора, но также много иностранцев, в большинстве — французы. Давались концерты в главном театральном зале Рабата. Пели духовную музыку, а также и народную — и тогда дамы были одеты в кокошниках и сарафанах. Вспоминаю переживания при шитье этих орнаментов: где найти бусы, ленты, материю. Ведь были сороковые годы».

Еще одно воспоминание детских лет, связанное с семьей Толстых в Рабате, сохранила Прасковья Петровна де Мазьер. Она пишет: «Был еще один элемент нашего общества, который нас связывал с «той» жизнью — это были няни… их было три: няня толстовская — толстенькая, круглая бабуля в фартуке и в платочке, няня балашовская — Катя… и няня мальцевская, малюсенькая Фимочка…

Одно очень ясное воспоминание: стоят в церкви вдвоем, Фимочка и няня Толстых, серенькие фигурки в платочках. Приходит момент причастия, и они, подойдя к амвону, повернувшись, кланяются в пояс всему честному народу, прося прощения за свои какие-то провинности".

Михаил Львович Толстой в рабатский период своей жизни был достаточно дружен с семьей графа Петра Петровича Шереметева, о чем вспоминала супруга последнего — Марина Дмитриевна. Супруги Шереметевы были среди тех, кто окружал Михаила Львовича во время предсмертной болезни. Сын, Сергей Михайлович, так же присутствовал здесь, он приехал из Франции, где проживал тогда, работая врачом. В своей книге он пишет: «Мне довелось перечитывать сцену смерти Николая Левина в тяжелые для меня дни, когда я дежурил возле умирающего отца в клинике в Рабате. Друзья моего отца, которые также находились при нем неотлучно, были потрясены страницами описания Толстого, на которые я им указал. Мы долго говорили об этом после похорон отца».

Отпевали покойного в Воскресенском храма Рабата, служил при этом архимандрит Варсонофий /Толстухин/, русский хор пел заупокойные песнопения своему уходящему «в последний путь» соотечественнику.

Когда-то знаменитый Лев Николаевич, отец нашего африканского Толстого, интересовался далеким востоком, арабским языком и магрибской культурой. Во время учебы в Казанском университете, будущий великий писатель, учил арабский язык, будучи молодым офицером, он зачитывался записками Дюма о Магрибе. Находясь вдали от родины, Михаил Львович оставил воспоминания о своем великом отце, что выразилось в его записках под названием «Мои родители»

СТЕФАНОВСКИЙ А.Ф.

Русский офицер — Александр Федорович Стефановский оставил после себя заметный след в истории русской общины в Марокко. Он оказался, как бы связующим звеном между туниским периодом, связанным с флотом и дальнейшим расселением наших соотечественников в пределах Северной Африки. Канцелярские бумаги сообщают: «Родился 2/15 июля 1884 г. в Киеве, вероисповедания православного, женат — на Елене Николаевне Вишневецкой. Образование — гимназия и артиллерийское училище. Специальность — преподаватель математики». Итак, А. Стефановский закончил Михайловское училище, а это было одно из лучших учебных заведений в стране. Мемуарист, по этому поводу писал об артиллерийских офицерах: «…носивших бархатные воротнички, что являлось уже само по себе признаком принадлежности к ученому роду оружия. Многие из них подчеркивали свою образованность… и вообще держали себя с некоторым чувством превосходства над скромными пехотинцами и легкомысленными кавалеристами».

Капитан артиллерии участвовал в походах, был ранен, имел знаки отличия. Эмиграция разлучила Александра Федоровича с семьей, жена осталась на родине.

Оказавшись на юге России, Александр Феодорович принимал участие в боях на стороне Добровольческой армии. На кораблях Черноморского флота эвакуировался из Крыма. Очевидно, причину, по которой, сухопутный офицер, вдруг оказался на флотской службе, поможет понять следующая цитата: «Все корабли, как боевые, так и транспортные обслуживались весьма пестрым составом: более 50% всего состава команды было набрано из интеллигентной молодежи: студентов, техников, гимназистов и т. д., малый процент составляли солдаты, казаки и рыбаки и незначительный — кадровые кондукторы и старые военные матросы. Много было офицеров армии, занимавших должности матросов, а иногда и офицерские. Административные (командные) должности были заполнены за весьма редким исключением офицерами флота и инженер механиками… флот держался только силою духа и неутомимостью энергии лучшего элемента из числа офицеров и команды, выполняя оперативные задания». В Константинополе на эскадру были приняты новые люди взамен выбывших.

Службу свою, А. Стефановский проходил на линейном крейсере «Генерал Алексеев». Здесь пригодились навыки и знания офицера-артиллериста. В одном из номеров «Морского сборника» узнаем о том, что «для пополнения знаний молодых офицеров на Эскадре организованы классы Подводного плавания и Артиллерийский на линейном корабле «Генерал Алексеев».

Далее, судьба этого человека разделила все те изменения, которые коснулись русской эскадры. В одной из папок приходского архива, где хранятся личные бумаги А. Ф. Стефановского, есть следующий документ. Это — «Приказ N 690», за подписью временно исполняющего дела Командующего Русской эскадрой в порту Бизерта. В части распорядительной читаем: «Вследствие сокращения бюджета французского Морского министерства, на иждивении которого находится Русская эскадра, морским Префектом получено распоряжение из Парижа о сокращении штатов нашей Эскадры. Неблагоприятно сложившиеся для нас обстоятельства вынуждают меня списать большую часть личного состава, честно и бескорыстно не только заботившегося о сохранении национального достояния, но своим трудом доведшего его материальную часть до полной исправности. Отлично сознавая, что только чувство долга может служить некой наградой за произведенную работу, все же прошу списываемых принять мою глубокую

благодарность. Контр-адмирал М.А. Беренс".

В другой бумаге читаем: «Удостоверение… Предъявитель сего, капитан полевой артиллерии Стефановский Александр, — уволен от службы в Русской эскадре по соглашению с французскими властями для проживания своим трудом… Выдано в порту Бизерта, 14 ноября 1921 г.».

В составе русской партии А.Ф. Стефановский прибывает во французскую зону Марокко, где устраивается топографом. Видя острую нужду для русской колонии в моральной поддержке со стороны церкви, инженер, излагает все обстоятельства и условия существования своих соотечественников в письме высокопреосвященному архиепископу Вениамину /Федченкову/ викарию владыки Евлогия, митрополита русских церквей в Западной Европе. Внимая его просьбе, из Парижа присылают в Марокко священника, и начинает зарождаться церковная жизнь.

Впоследствии, приехавший из Москвы протоиерей Николай Захаров, при составлении первой исторической справки о приходе напишет: «Вся русская община объединилась вокруг церкви. Старостой храма до конца своей жизни был Александр Федорович Стефановский. Свои, нелегко собранные денежные средства он пожертвовал на строительство колокольни».

О том, как это происходило, остались воспоминания архимандрита Варсонофия: «В начале 1932 г. окончена была постройка храма, но не было при нем колокольни, на которую из-за неимения средств нельзя было рассчитывать. В это время небогатый топограф А.Ф. Стефановский выразил желание построить колокольню на свои скромные средства. Выполнить план колокольни взялся подрядчик итальянец за 25 000 франков».

Церковное руководство отметило труд, русского инженера. В апреле 1955 г. из Парижа, за подписью Экзарха Московской Патриархии в Западной Европе архиепископа Клишского Николая /Еремина/ на имя Александра Федоровича Стефановского была прислана грамота, в которой говорилось: «Во внимание к Вашему многолетнему служению Церкви Божией в должности церковного старосты храма Воскресения Христова в Рабате, преподается Вам наше архипастырское благословение».

Возможно, что с именем Александра Стефановского, или кого-то из его сослуживцев по эскадре, связано появление в Воскресенском храме Рабата икон, напоминающих трагическую судьбу русского флота. Одна из этих икон — образ святителя Николая Мирликийского, который почитается, как покровитель моряков, и другая икона — святого Павла Исповедника, покровителя Морского корпуса.

Всю жизнь в Марокко А. Стефановский прослужил в топографической службе, в отставку вышел в 1948 г., получив незначительную пенсию. Насколько скромным, непритязательным был этот человек, проживая в фактической бедности, говорит опись его имущества, составленная после смерти: «…пиджаков поношенных — 2, большая этажерка, трюмо очень простое, инструмент, ножовки — старые, гаечные ключи…».

Скончался Александр Феодорович в Рабате 20 марта 1957 г., погребен в русской часовне на европейском кладбище.