 |
| Завтра | Ю. Юрьев | 25.06.2002 |
Наша паломническая группа прибыла на Святую Землю в середине страстной седмицы. Все время было заполнено поездками по местам, связанным с повествованием Евангелия. Большинство из нас ожидало возможности видеть схождение Благодатного огня накануне грядущей Пасхи.
На отдыхе и переездах я старался расспрашивать людей, уже видавших это чудо. Паломники рассказывали разное. Говорили, что ожидание огня проходит в тяжелых условиях. Одному пожилому человеку пришлось стоять в давке много часов на одной ноге, — вторую некуда было поставить. По мере приближения долгожданного дня гид группы — русскоязычный житель Израиля — все более расписывал ужасы, подстерегавшие паломников, желавших видеть схождение огня: «Незачем туда идти, ничего в толпе не увидите. Вас затопчут. Бывали и смертельные случаи» и т. д.
Запугивания израильтянина подействовали. В Великую Пятницу многие отсеялись, включая некоторых, хотевших получить исцеление от Благодатного Огня. В этот день мы вернулись в гостиницу к вечеру. Гид обещал провести к Гробу Господню после ужина. Я не доверял ему, потому что слышал от опытных паломников о том, что иногда ворота храма Гроба Господня закрывались в семь часов вечера. Ужин — в шесть, и можно было не успеть. Наша арабская гостиница с морским названием: не то «Командор», не то «Корсар», — находилась в Восточном Иерусалиме на возвышенности северной части Элеонской горы. Панорама старого города просматривалась хорошо. Ротонда Храма Воскресения Христова, под которым находится Святая Гробница (Кувуклия), была видна невдалеке, как казалось, от мечети Омара. Собрав в рюкзачок необходимое: два пучка из тридцати трех белых свечей, лампу 'летучая мышь', заправленную лампадным маслом, складной стульчик, военную ангольскую куртку, что всегда со мной, и не дожидаясь группы, я отправился в путь. Дорога спускалась вниз к Кедронской долине, сверху желтели древние иерусалимские стены. Решив войти в старый город через Дамасские ворота, я, сам того не ведая, выбрал самый короткий путь. Но за воротами все ориентиры исчезли. Я оказался в туннеле азиатской улочки, заполненной людьми, являвшей собой нескончаемый торговый ряд, закрытый от неба арками и зажатый стенами домов. Двигаюсь вперед, став частицей толпы, арабских торговцев, многоплеменных паломников, монахов разных католических орденов, хасидов. израильских солдат, эфиопов и пр. Начались перекрестки. Направо, налево. Уклоняюсь на восток, а мне надо на запад. Заблудился. Остановился под аркой, где посвободнее, пытаюсь узнать у лавочников, куда идти. Бесполезно — меня не понимают. Стою в недоумении. Вдруг оклик: «Русский?» «Да», — отвечаю. Ко мне подходит смуглый седой кудрявый мужчина лет шестидесяти. — «Ну как там в России?» «Да не очень», — говорю. Оказалось, он крымский грек, выселенный из страны в пятидесятые. Узнав куда иду, вывел меня опять на людную улицу и указал дорогу. Поблагодарив, я заторопился. Но проскочив нужный поворот, заблудился опять. Вижу среди снующих туда-сюда арабов израильский патруль: на пластмассовом стуле устало сидит полицейский с винтовкой М-16 меж колен, пьет что-то из жестяной баночки, рядом полисмен-девица, уперев руки в бока, стоя охраняет отдых напарника. «Вот кен ай ту гет ту.?» — начал я. Страж посмотрел на меня из-под длинного козырька густо-синей форменной кепки: «Слушай, братан, давай по-русски». Объясняю, что ищу. «Значит так, кругом — и триста шагов назад, направо, потом налево и там увидишь», — напутствовал полицейский. И я действительно подошел к храму Воскресения, только со стороны коптского квартала, где войти внутрь самого храма невозможно. В третий раз меня выводил черный копт, в рясе и кругленькой греческой шапочке. Вот я и на площади перед сдвоенными вратами громадного храма, охватившего Голгофу, камень Помазания, на который было положено Тело Христа, и пещеру Гроба Господня. Перекрестившись вошел и понял, что я здесь уже был и знаю, куда мне идти. Детство мое прошло в окрестностях Ново-Иерусалимкого Воскресенского монастыря, главный собор которого был построен Патриархом Никоном по подобию иерусалимского. Раньше я не знал, сколь удивительным было сходство внутренних пространств двух соборов. Несмотря на обилие народа, по храму еще можно было передвигаться. Пройдя под сводами ротонды, я разместился под хорами. Рядом из стены торчал крюк, к которому был привязан трос, удерживающий лампаду. Одна израильская супружеская чета, бывавшая уже на схождении огня, уверила меня, что отсюда всех прогонят, так как здесь будет идти богослужение. Через какое-то время появился невысокого роста греческий священник в сопровождении турок, одетых в национальные расшитые одежды с газырями, в фесках и с саблями на боку. Старший держал в руках посох-палицу и громко стучал ею по деревянному помосту. Другие же турки были просто здоровыми ребятами и одеты были по-спортивному. Как мне пояснили, эта турецкая семья со времен Оттоманской империи владеет землей, на которой стоит кувуклия. Члены ее исторически участвуют во всех богослужениях Великой Пятницы и Великой Субботы, хотя и являются мусульманами. Турки довольно свирепо стали расчищать место от паломников. Толпа отпрянула, меня стало уносить от стульчика с пожитками. Я уцепился за крюк и повис на нем. Чувствую, кто-то пытается меня оторвать. Оборачиваюсь — это маленький грек-священник, как потом объяснили, настоятель кувуклии. Показываю на стульчик с рюкзачком: не могу, мол, оставить. Он показывает: «Забирай и отваливай». Подчинившись, я отпустил крюк. Турки столкнули меня с помоста в толпу. Особенно страшен был один из них, похожий на Голиафа. Орет, таращит глаза, у кого-то вырвал фотоаппарат, кого-то сбросил с помоста. Другой турок кричал что-то на ухо замешкавшейся толстой эфиопки в белом, называя ее «Биг мама». Но, как я понял потом, в сравнении с еврейской полицией это был театр. Осматриваюсь на новом месте — у самых ног около десяти рядов стульев, расставленных меж колоннами ротонды, с сидящими чернявыми женщинами различного возраста и большая группа крепких мужчин со славянскими лицами. Приняв их за украинцев, попытался заговорить, но безрезультатно — отвечают на каком-то романском языке.
Перед входом в Гроб Господень начались службы различных христианских конфессий. Наиболее пышными были греческие. Я впервые слышал греческое церковное пение. Оно оказалось необычайно красивым и мужественным, хотя я слов не понимал. Сирийские христиане запомнились пением с характерными для востока голосовыми переливами.
Когда наступил перерыв между службами, я примостился на стульчике и стал поминать родных и близких по помянику. Затишье продолжалось недолго. Вот появились израильские полицейские в голубых рубашках и синих кепи и стали совещаться, поглядывая на окружающие кувуклию толпы. Они подтащили металлические турникеты, наподобие тех, что в московском метро разделяют встречные потоки людей. Расставив турникеты кольцом вокруг кувуклии, полицейские стали уплотнять человеческие массы. Меня и других стоящих в первых рядах вплотную прижали к сидевшим рядами женщинам. Начался разноязыкий гвалт, кто-то стал царапать и щипать меня. Израильтяне, прохаживались в отгороженном пространстве, время от времени «зачищали» какой-нибудь участок и изгоняли людей в боковые пределы храма. В очередной группе раздалась русская речь. Переговаривались две женщины. Я приоткрыл стык турникетов: «Сестры, забегайте». Заскочили. Полицейский безразлично конвоирует группу дальше. Мы познакомились. Узнав мое имя, одна из женщин сказала, что святой, имя которого я ношу, всегда помогает ей. Рассказала о храме, где каждый год выносят из алтаря его чудотворную икону (теперь я туда езжу). Работала она врачом в Подольске, на схождении огня уже не первый раз. Сказала: «Бог тебя привел на самое лучшее место, отсюда все видно. Но здесь будет труднее всего. Здесь будет такое!.. Окружающие нас люди — румыны. Они считают это место своим, и русских, которых год от года становится больше, не любят. Они еще себя покажут…»
У кувуклии появился молодой греческий священнослужитель. Осмотрев расчищенное пространство, он недовольно взглянул на сплоченную толпу и сделал знак кистью руки полицейским в направлении сгрудившихся людей: «Убрать это». Израильтяне принялись за дело. Взявшись по пять человек за турникет, они, как бульдозеры, стали утрамбовывать людей. Три ряда стульев с женщинами были сметены, сразу оказавшись под ногами стоящих спереди. Но мужчин было много, мы уперлись в турникет и остановили еврейскую полицию. Жара и давка начались неимоверные, и, если подкашивались ноги, то упасть было нельзя. Одной молодой румынке стало плохо. Женщина-врач, извернувшись, дала ей таблеток, поделилась водой. Прошло около двух часов давки. Мы были у передней кромки человеческого океана, наполнявшего храм. От жары с некоторыми румынками стали происходить беснования. Стоит-стоит, вдруг начинает кричать и терзать спину, стоящего впереди. Досталось и милосердному врачу, похоже — от приведенной в чувство девицы. Когда очередная румынка забилась рядом, я стал ее крестить. Две женщины, удивленно глядя на меня, стали переговариваться по-польски. Одна была в монашеском одеянии, другая одета как послушница. Оказались православные из восточной Польши. Румынка прекратила драться, что-то затараторила мне: что, мол, меня крестишь, ты ее крести и указывает на свою жертву. Ощущение времени постепенно исчезало. Полицейские обоих полов разгуливали перед турникетами. Одна из них, рыжеволосая, от скуки забрела в кувуклию. Вышла и стала демонстративно отряхивать свою шевелюру. Задавленные, мы молча наблюдали за кощунством. Тем русским, что впервые у Гроба Господня было тяжелее смотреть на происходящее. Привыкшие к благочинию в наших церквях во время самых многолюдных служб, мы воспринимали окружающее как страшный сон. Казалось, все это беззаконие должно быть поражено громом. Но было и другое: «Терпи и смотри. Здесь в десяти шагах Претерпевший за всех». Вздохнуть полной грудью невозможно, дыхание стало коротким и частым. Лоб перестал потеть. Вижу, бесцеремонные румыны совсем задавили полячек (Впоследствии одна из них мне выговорила: за то, что я их так называл: «Мы ведь православные — значит русские. Мы от Киевской Руси»). Но те не подают вида, даже звука не издают. Да и другие наши женщины держатся стоически. Глядя на них, укрепляюсь, как могу. Но вот сознание поплыло. Конец приходит. И я взмолился. Впервые в жизни, не отвлекаясь, молился мысленно длинными стройными молитвами, которые сами собой слагались в голове. Через некоторое время кувуклию стал обходить греческий священник с очень маленькой кандеей и малым, как кисточка, кропилом. Он кропил задавленных людей святой водой. Делалось это не щедро — как в России, а какими-то единичными капельками. Запрессованные люди стали протягивать к священнику руки. Всем хотелось получить хотя бы единственную каплю. Подумалось: «Наверное, так же в аду тянутся грешники во время поминовения». Я сподобился двух малюсеньких благоухающих капель. Но меня как будто обдало ведром холодной воды, сразу пришел в норму и мог стоять дальше. Понял, что чувствовать каждый раз при окроплении силу святой воды мешает видимо, плотская оболочка сытого и здорового тела. Когда оно готово в бессилии повалиться, а душа отправиться в самостоятельное путешествие — все становится на свои места.
Около полуночи опять появился молодой грек и сделал жест полиции в нашем направлении: «Убрать!». Решено было никого не оставлять вокруг Гроба на ночь. Наше положение становилось худшим, чем у изгнанных из ротонды ранее. Они заняли все ближние подступы, нам же предназначались дальние приделы храма. Полицейские вновь взялись за турникеты, но здоровые румынские мужчины, схватившись за них, сопротивлялись. Тогда посовещавшись, израильтяне зашли с тыла, через женскую толпу. Они по одному выдергивали самых высоких и крепких мужчин из нашей «обороны». Кто пытался сопротивляться — вышвыривали с жестокостью. Дошла очередь до меня. Подскочивший мелкий очкастый полицейский хотел сходу схватить меня. Я сколько мог повел корпусом и он пролетел в сторону. Сразу пожалел, что «обидел маленького», — на меня кинулись несколько полицейских и, перебрасывая из рук в руки, выкинули из ротонды в боковой придел. Я бросился к ближайшему стыку турникетов, раздвинул их и влился в людскую массу. С нового места увидел происходившее между колоннами. Когда мужчины были изгнаны, израильтяне, равнодушно орудуя ограждением, вынесли оставшихся монахинь, старух, священников и женщин в проход. Люди спотыкались, падали, катились кубарем.
Я оказался среди наших паломников, приплывших в Святую Землю на пароходе. Они рядами сидели на стульчиках, с самого начала обосновавшись здесь. Стали разговаривать. Вдруг молодой румын, выброшенный, как и я, из ротонды, стал усаживаться на сидящую паломницу. Женщина протестует, румын не реагирует, устраивается поудобнее. Пришлось вежливо отодвинуть его в сторону.
Полицейские заканчивают зачистку. Вижу, гонят русских полячек. Монахиня, ее звали Дарья, взмолилась, и её оставили в проходе. Вторая же, Ева, оказалась ближе ко мне, и я раздвинул турникеты: «Сюда!» Но разгневанные этими действиями соотечественники с силой задвинули ограждение обратно, долбанув меня нижней перекладиной по голеням. Решив с начала пребывания в Храме терпеть и никого не укорять, я сразу же сломался и изругал единоверцев. Досадно: «Румын терпел, а своих не могу». Раскаявшись, начали просить друг у друга прощения, но досада на себя так и осталась. Ночь застала нас в приделе Марии Магдалины. Израильтяне курсировали по проходу, не давая вернуться в ротонду. Давка прекратилась, и я присел на стульчик. Достал помяник, читаю. Слышу, кто-то произносит вслух имена поминаемых мною в тот момент духовников: схиархимандрита Власия и иеромонаха Нила (ныне отошедшего ко Господу). Оборачиваюсь — это русские паломницы разговаривают. Вот чудеса! Узнал у них последние известия об отцах. Ночью стало возможно побродить по храму. Погруженные в полумрак помещения огромного, как город, собора представляли незабываемую картину. В проходах и на ступенях лестниц, перед алтарями на каменных плитах — повсюду сидело и лежало множество людей. Везде — тихая разноязыкая беседа. Казалось, все человечество возлежит здесь в ожидании Великого дня. По коридору, огибающему главный алтарь, я перешел на противоположную сторону храма, к Голгофе и камню Помазания. Все было усеяно людьми.
Вернулся на свое место. Стало клонить в сон, но лечь было негде. Вдруг где-то рядом мощно зазвучал орган. Он был подобен трубному гласу над утомленным воинством. Люди зашевелились, задвигались. Наступала Великая Суббота. Все устремились ближе к кувуклии. Оживилась и полиция. Опять прижали меня к турникету. Какой-то парень, по лицу наш, но одетый в зеленую израильскую армейскую куртку, подошел к полицейскому, стоявшему в проходе, поговорил с ним и спокойно проследовал в запретное место между колоннами. Вот, Дарья с Евой за спиной отвернувшегося стража прошмыгнули туда же. За ними еще кто-то пробежал. Собрался с духом и совершил такой же рывок с двумя нашими женщинами.
Опять я на заветном «трудном» месте между колоннами справа от кувуклии. Кругом почти одни русские: несколько священников, матушки, монахини и иные паломники. Никто никого не давит, разместились, разговариваем потихоньку, не привлекая внимания полиции. Рядом со мной тот парень в израильской куртке. Оказалось, земляк, зовут Игорь, временно живет здесь. «А иврит как выучил?- спрашиваю, — очень ведь трудный язык?» «Жить захочешь, — выучишь и китайский. Тут без языка никуда», — ответил он. Познакомился с отцом Евы. Время протекало незаметно. Но спокойствию наступил конец. Полиция убрала турникеты в боковых проходах, и к нам хлынула румынская толпа, возглавляемая вчерашними здоровыми парнями. Некоторые пили «Фанту» из бутылок, иные лениво потягивались, видимо, недавно проснувшись. Сразу полезли вперед, стремясь прорвать тонкую цепочку русских паломников. Мы прижались друг к другу, цепляемся за колонны. Они непрерывно ползут вперед, работая локтями. Одна румынская монашенка три часа кряду пыталась пролезть у меня подмышкой Время от времени я спрашивал ее: «Ну что же вы делаете, матушка?» Она виновато заглядывала мне в глаза и продолжала карабкаться.
Опять жара, давка. Но гораздо труднее было терпеть непрерывно лезущего сзади в течение нескольких часов человека. Наш островок сопротивления оттерли к правой колонне, и мы вцепились в камни, не давая оторвать себя. Временами происходили такие сцены: терпящий не выдерживал и начинал драться с обидчиком. Тут как тут израильтяне, аки духи, выволакивают обоих и исторгают вон. Получалось, что терпящий спасал не только себя, но и потеряевшего человеческое обличье собрата. У всех одна цель — достоять и увидеть схождение Огня. Рядом со мной у колонны — Игорь, сзади лезет с десяток здоровых румын, подпираемых румынками. Меня начинает бороть бес. Страшно хочется развернуться и начать крушить хамов. Основная ненависть направлена почему-то на одного, особо наглого амбала. Кажется, не будет большего в жизни наслаждения, чем двинуть его хорошенько. Тут Игорь обращается ко мне и начинает буквально озвучивать мои мысли: «Давай развернемся и отдубасим их. Ты смотри, что они творят. Это же не люди. Посмотри на их тупые коровьи рожи». «Какое-то подозрительно буквальное у нас с ним единодушие», — думаю. Отвечаю: «Терпи, брат. ЗДЕСЬ нельзя этого делать. ЗДЕСЬ нужно терпеть. Держись за меня». Почему-то вспомнились слова из фильма «Александр Невский», сказанные в критическую минуту ледового побоища: «Умирай, где стоишь». Но его понесло. Он начал поливать румын на иврите, и по-русски тоже добавляя. Получив моральное право, те усилили свой натиск на наш русский островок. Игоря стали оттирать. «Держись за меня», — кричу. Румыны вовсю с негодованием галдят, доносятся слова: «Романешти, молдаванешти… Русики ортодокси (русские православные)… Дубоссоры, Бендеры…» «Так, — думаю, это они Приднестровье вспомнили. Сейчас реванш брать будут.» Тут положение спас отец Евы. Он, как ни в чем не бывало, громко заговорил со мной, стал расспрашивать о России. Я втянулся в разговор, забыв о румынах. Те недоуменно затихли, продолжая молча наседать. Мы автоматически сопротивлялись, увлеченно разговаривая друг с другом. Оторвать от колонны наш островок они не смогли, но Игоря откололи и поглотили. Время близилось к полудню. В неимоверной давке опять стало худо. Руки были готовы отцепиться от колонны и отдать меня на волю вражьих локтей. В сознании пронеслось: «Претерпевый до конца спасется». И опять, как вчера, я неотвлекаемо и самопроизвольно взмолился. И вдруг дуновение легкого прохладного ветерка. Может, на куполе дверь какую открыли? Нет. И опять, как после святой воды, понял, что смогу стоять. Кто-нибудь надо мной посмеется: «Тоже мне пророк Илия нашелся!» Но что было, то было. Прошло еще какое-то время, и бывалые паломники заговорили «Уже скоро».
Внезапно с противоположной стороны храма от камня Помазания понеслись крики, улюлюканье, свист. В пространство, отгороженное турникетами вокруг кувуклии, ворвалась толпа молодых арабов. Часть из них сразу же взобралась на железные скрепы кувуклии и на ее крышу. Эти стали приплясывать, хлопать в ладоши, скандируя. Другие же, сидя друг у друга на плечах, начали вокруг кувуклии танец, напоминавший не то скачку на верблюдах, не то полет птиц (руки пляшущих были распростерты). При этом они били в барабаны и истошно кричали. Полиция сразу же забыла про нас. Мы продвинулись ближе к кувуклии. Давка прекратилась. «Аля, бисмаля!" — гремело под древними сводами. Арабы, потрясая руками, призывали присутствующих скандировать с ними. Но мы, как окаменевшие, смотрели на них, считая, что это мусульмане прорвались к Гробу Господню, творя какое-то непотребство. Наездники хрипли, на их место забирались другие и так же, до полной потери голоса, кричали. Арабские девушки, кто в брюках, а кто в подряснике на кувуклии отбивали в ладоши такт пляски, подзадоривая наездников. Один молодой священник пояснил мне происходящее: «Нет, это не мусульмане. Это единоверные с нами православные арабы, которых в Палестине очень много. Только веру они исповедуют с присущим им темпераментом. Они как бы обращаются ко всем народам: правильность нашей веры Господь подтверждает низведением Благодатного Огня накануне православной Пасхи. Во что же веруете вы? Один год их решили не пускать к Гробу Господню, так и Огонь никак не сходил. Пришлось пустить сплясать свой танец. И огонь сошел.» После этих слов я по-другому взглянул на арабов. Сейчас, когда вспоминаю эту пляску, приходят на ум ветхозаветный христианин Пророк Давид, скакавший перед Божьим ковчегом от избытка радости сердечной, и Мелхола, жена его, укорившая царя за «позорящую» его пляску и наказанная за то от Бога бесплодием.
По прошествии часа еврейская полиция стала пытаться выдворить пляшущих от кувуклии. Те, наконец, согласились покинуть пространство перед Гробом Господним. Новый гул, пронесшийся по храму, возвестил о движении хоругвеносцев с красными хоругвями. Они предшествовали Патриарху Иерусалимскому Диодору. В тот год, ныне покойный, блаженнейший Патриарх шел ко Гробу еще своими ногами. Окруженный священнослужителями и греческими гвардейцами в национальной форме, он медленно приближался к кувуклии. Солдаты в красных беретах с трудом раздвигали толпу. Некоторые греки плакали, видя своего ветхого святого Патриарха. Тут рядом со мной опять оказался израильтянин Игорь. «Румыны, гады, мне все свечи растоптали», — посетовал он. «Слава Богу, сам цел», — сказал я и дал ему восковую свечу из своего рюкзачка.
Патриарх стоял перед самым входом в придел Ангела кувуклии, но что там происходило, было не видно, так как на мраморных перилах у входа справа и слева стояли люди с кинокамерами и в упор снимали происходящее. Потом стало видно, что с Патриарха сняли облачение, и он встал перед дверями в одной длинной белой рубахе до пят — подризнике. Покачнувшись, он вошел в Гроб Господень. Двери затворились. В храме погасили свет, вопли и крики прекратились. Наступило напряженное ожидание. Все, как по команде, стали тянуть руки с пучками свечей по направлению к Гробу Господню. Один румын поднял фотоаппарат, готовясь «заснять чудо». Впервые в жизни мне не хватало двух глаз. Хотелось видеть каждую точку храма в отдельности: и круглое отверстие в центре купола, где проплывали облака, и крышу кувуклии с замершими на ней арабками, и вход. Являлось тогда горделивое желание, чтобы огонь сошел на мои свечи, но пришла и отчетливая мысль о том, что по моим личным грехам огонь может не сойти, и вопрос этот решается только между Богом и мной, и нет никого вокруг. И я просил о помиловании. Вдруг пронесся не то крик, не то вздох толпы — это в католическом пределе Марии Магдалины включили и выключили свет (официальный Ватикан не признает чуда схождения благодатного Огня). Опять ожидание. И вновь свист и вопли потрясли ротонду. Семь лампад, висящих над входом в кувуклию под картиной, изображающей Воскресение Христово, замерцали с огромной частотой голубоватым светом. Подумалось даже, может, это новый способ фотовспышки для ночных съемок. Потом увидел, как на одном из ярусов ротонды стоит Католикос иерусалимских армян в черном клобуке и держит пучок горящих свечей (ему огонь принесен был солдатом, принявшим его в одном из боковых окон кувуклии). Вот отворяются дверцы Гроба Господня, и, качаясь, с двумя пучками пылающих свечей выходит Патриарх. Его сразу подхватывают под руки. Лицо Патриарха бледно, как полотно подризника, и выражает изумление. Кажется, что он испытывает крайнее духовное напряжение. Блаженнейший Диодор 17 раз принимал благодатный огонь. Патриарха подводят к народу, и от его свечей люди возжигают свои. Пылающий круг начинает расходиться от кувуклии, но было видно, что вне круга там, и тут, на ярусах свечи уже горят. Сам я зажег первый пучок у русского священника, стоящего позади меня, в то время, когда вал огня до нас еще не дошел. Пучок вспыхнул, как огромный факел бело-желтым пламенем. Оно испускало протуберанцы, извивалось и, кажется, даже ревело в руке, от него как будто исходило веселье. Как-то, спустя годы, я решил показать моему другу, как горит пучок иерусалимских свечей. Дерзнул возжечь подаренный другу опаленный от Огня пучок (точно такой же был со мною в Иерусалиме) и был поражен — он еле горел. Но там, в Иерусалиме, я сразу провел снопом пламени по глазам, по лбу — оно не опаляло. Я зажег второй пучок в левой руке и провел им по правой стороне лица. Чувствую — борода припалилась. Благодатный огонь не опаляет несколько первых минут. Игорь показывает мне ладонь с черным следом копоти, тыкает в нее горящей свечей, кричит: «Смотри, не опаляет». Множество людей, наполнявшее храм, превратилось в ревущее огненное море. Полицейские сбились в кучки с каким-то контуженным видом. Тут крики: «Тушите! Тушите!» — видно, огонь начинает опалять. Но не так-то просто потушить это веселое пламя. Потом наступило всеобщее братание. Кто — плачет, кто — кричит: «Христос Воскресе». Мы целовались друг с другом, с румынами. Слава Богу, все мы достояли, дожили до Огня. Достояли по-разному. И эта минута была в тот момент критерием оценки: «Господь всех нас любит и терпит. И все встретят второе Его страшное пришествие. И будет море огня». Будто мы все это пережили.
После семнадцати часов стояния я на многое взглянул по-иному, стал трезвее в оценке пути христианина, почувствовал силу русского православия и силу терпения. У одной седой пожилой женщины из нашей группы при схождении Огня свечи сами возжглись в руке. Во время стояния румынки сильно побили ее, но она не проронила ни слова, а в конце поклонилась им. Она видела схождение Огня, не как другие, а в виде огненных шаров, нисходящих на кувуклию. Когда от этих шаров загорелись ее свечи, она трижды тушила их, но те снова возжигались. Румынки попадали на колени. Оказалось, у этой женщины до поездки на Святую Землю убили сына. Не слукавлю, сказав, что за время стояния не видел ни одного соотечественника, ведущего себя недостойно Святого места, хотя это было непросто.
Когда я вернулся из Святой Земли, то мне подарили книгу «Чудеса на Гробе Господнем», где были собраны свидетельства поколений русских паломников о Святом Огне на протяжении почти 1000 лет. В одном из первых «Житии и хождении Даниила, игумена земли русской» начала XII века автор писал: «…даже с каменным сердцем человек может тогда прослезиться. Ибо каждый заглядывает тогда в себя и вспоминает свои грехи и говорит каждый себе: «Неужели из-за моих грехов не сойдет Свет Святой?» При крестоносцах было, а ничего не изменилось до сего дня. Тот же игумен поставил тогда одну лампаду от русской земли на Гроб Спасителя. Огонь сошел на нее, не сойдя ни на одну из латинских лампад. Эта милость, как видим, не прекращается и поныне. Не растерять бы нам ее, наблюдая равнодушно за тем, что происходит в Иерусалиме.
