Слухи о новой книге А. И. Солженицына «Двести лет вместе», точнее, о том, что великий писатель готовит «книгу про евреев», ходили давно. Как обычно, слухи оказались не совсем точны — книга не собственно только о евреях самих по себе, но о евреях в России. Жанровая природа сочинения, как всегда, не вполне определима — это одновременно и отложенный на потом в особую папку узел «Красного колеса», и отчасти как бы историческое исследование, напоминающее многотомный «Архипелаг ГУЛАГ», и в то же время перспективно-ретроспективный публицистический трактат вроде знаменитой брошюры «Как нам обустроить Россию». Внешне книга «Двести лет вместе (1795 — 1995). Часть 1» выстроена как бы по всем стандартам научного исследования: две первые главки — «Вход в тему» и «Круг рассмотрения» — напоминают вводные части обычной научной монографии, хотя и написаны солженицынским слогом и исполнены знакомого простодушного авторского эпического лукавства: «Я не терял надежды, что найдется прежде меня автор, который объемно и равновесно, обоесторонне осветит нам этот каленый клин» (то есть русско-еврейские отношения)… Как и следовало ожидать, кроме самого автора книги, исполнить эту титаническую работу оказалось некому, несмотря даже на то, что «не скажешь, что не хватает публицистов, — особенно у российских евреев их много, намного больше, чем у русских». «Однако, — продолжает Солженицын, — при всем блистательном наборе умов и перьев до сих пор не появился такой показ или освещение взаимной нашей истории, который встретил бы понимание с обеих сторон». Солженицын избирает позицию третейского судьи, сурового, но справедливого: «Искренно стараюсь понять обе стороны. Для этого погружаюсь в события, а не полемику… пока народное мнение не найдет себе ясного пера — оно бывает гул неразборчивый, и хуже угрозно». Неизвестно, кем бы стал Александр Исаевич Солженицын, не будь Октябрьского переворота и семидесяти лет социализма. Возможно, из него получился бы прекрасный бизнесмен, то есть предприниматель, прибыльщик, может быть, выдающийся ученый-математик или архитектор — точность расчета, тонкое понимание пропорций в возводимых им смысловых конструкциях никогда ему не изменяет. Будучи образцово-показательным русским и православным, то есть явно представителем одной стороны, и понимая это, А.И. Солженицын подчеркивает, что «в этой книге еврейские голоса прозвучат много обильнее, чем русские», и намеренно отстраняется от всяческих религиозно-исторических спекуляций: «Все основные судьбы человеческой истории, конечно, имеют мистические связи и влияния — но это не мешает рассматривать их в плане историко-бытийном». Этой установкой объясняется достаточно своеобразная для исторического исследования источниковедческая база — много и часто А.И. Солженицын ссылается на Еврейские энциклопедии, дореволюционную и современную, отдавая почему-то предпочтение первой, на известных еврейских историков А. Дубнова и Ю. Гессена и придает «большое внимание публикациям современных культурных евреев, проживших десятилетия в СССР, затем переехавших в Израиль и, таким образом, имевших случай переосмыслить на своем опыте многие еврейские проблемы». Ненавязчиво намекая на сходство «еврейского вопроса» в Российской империи с израильско-палестинским конфликтом, Солженицын, как ему кажется, обеспечивает себе свободу маневра в рассуждениях на скользкую тему отношений государства и этнической группы, оставляя за собой право при случае апеллировать к «еврейскому израильскому государственничеству» и поверять при всяком удобном случае моралью экономику и т. п. Историю еврейского вопроса в дореволюционной России, вопроса, который со всей остротой встал перед петербургской бюрократией после трех разделов Польши, когда подданными русских царей оказались огромные массы лиц иудейского вероисповедания, за несколько столетий вполне вписавшиеся в своеобразную внутриэкономическую жизнь Речи Посполитой, но совершенно не приспособленные к жизни в военной сословно-корпоративной Российской империи, А. И. Солженицын понимает достаточно глубоко и в своем исследовании однозначно игнорирует многие (но не все) антисемитские мифы, отчетливо осознавая утопичность решения еврейского вопроса административным способом. «Обустроить мобильный торговый народец» в целях «общего государственного единообразия», «расцепив его экономически» с остальными сословиями, царское правительство пыталось в течение всего XIХ века самыми разными способами — и полицейскими ограничениями, и пробуя «посадить» евреев на землю, переселив их в новороссийские степи. Подробно, как было принято в историографии позапрошлого века, по царствиям излагает он историю попыток государства инкорпорировать еврейские общины в сословную систему России. Несмотря на пафосно-исторический заход, Солженицын редко выдерживает эпическую карамзинскую интонацию. Он пишет скорее романы неизвестного (толстовского) жанра, строем своим подражающие истории, чем историческое сочинение, а потому автор как бы научного труда вдруг мгновенно превращается в азартного болельщика административной игры — поправляет, дает советы, негодует, в общем — «обустраивает евреев» задним числом, спустя сто лет, и так, как будто у Российской империи впереди еще века и можно «вдумчивыми реформами» эмансипировать крестьян, просветить все остальное население и только потом уж… Так что размышления писателя порой напоминают какую-то компьютерную стратегию вроде «Цивилизации», где можно «запомниться» и начать все сначала. Оправдывая в случае явных «утеснений» и всячески педалируя «благодетельность» мер царского правительства, А.И. Солженицын имеет в виду не реальный исторический процесс, а некую «исправленную и дополненную» правильную историю России, которая существует лишь в его собственных размышлениях, но столь полновесно и страстно, что претендует соперничать с реальной. В этой продуманной и обустроенной Солженицыным России есть место всем и все расположены в правильном, гармоническом и непротиворечивом порядке. В сущности, вопрос русско-еврейских отношений писатель сводит к взаимоотношению российской государственности и еврейских общин, и, таким образом, получается, что пафосное название «два века вместе» следует понимать как «два века евреев наедине с русскими администраторами». Собственно «русские» — как общество или как население — выступают в тексте А. И. Солженицына только в качестве собирательных существительных: массами, то есть крестьяне и дворяне, реже купечество (отношение последних к еврейскому вопросу практически не отражено в книге) — и от случая к случаю, в основном в связи с конфликтными ситуациями, в которых, по Солженицыну, правительство выступало покровителем и защитником еврейского населения. Пристрастия писателя-государственника создают иногда почти комические ситуации, когда он искренне сетует на «плохое» общество в противовес «доброму» государству. Книга состоит из двенадцати глав, последовательно описывающих еврейский вопрос в дореволюционной России, и отчетливо членится на две части: начиная с шестой главы, «В российском революционном движении» Солженицына-историка окончательно вытесняет автор «Красного колеса». Таким образом, еврейский вопрос явочным порядком получает «революционно-мистический» вектор, от которого автор старательно отмежевался, «входя в тему». «Баланс сторон» и обид получается странный. Вина евреев — их активное участие в революционном движении — «компенсируется» виной русских за еврейские погромы, а правительство, открытым сочувственником и апологетом которого является автор, виновно лишь в собственной нерасторопности. Именно эта часть книги, которая, надо полагать, служит прелюдией ко второму «советскому» тому, наиболее уязвима для исторической критики. Рассуждая как государственный чиновник начала века о процентной норме для детей евреев в образовательных государственных учреждениях, писатель впадает в явное противоречие: «Вероятно, резонами были заметное участие евреев в революционном движении и не менее заметное уклонение от воинской службы», — хотя несколькими страницами ранее писатель сетует, что эта «резонная норма» как раз и толкала еврейскую молодежь в революцию. А обвинения в экономической экспансии и эксплуатации в устах Солженицына звучат вообще парадоксально, учитывая один из основных мотивов эпопеи «Красное колесо» — быстрый экономический рост России накануне войны. Но дело даже не в неточностях, противоречиях и натяжках. Самое уязвимое для критики место в труде А. Солженицына — архаичность самой «метафизики вины»: мы признаем наши вины — вы признаете свои? Мир да любовь вследствие взаимопогашения и списания «долгов»: согласно списку, составленному третейским судьей, еврейская «экономическая экспансия» и еврейское участие в революции компенсируются чертой оседлости и погромами. Эта «метафизика вины» — тоже часть творческого метода писателя, так сказать, оборотная сторона вдохновляющего его процесса «переписывания истории». * А. И. Солженицын. Двести лет вместе (1795 — 1995).Часть 1. — М.: «Русский путь», 2001. «Исследования новейшей русской истории».
