Первый раз книги братьев Стругацких попали мне в руки году эдак в 85-м. В то время достать их в магазинах было практически невозожно, и тем не менее мы находили выход из положения. Утыкали носы в отпечатанные на машинке талмуды или бледные фотокопии и погружались в удивительный мир, где веселые и отважные астронавты покоряли звезды, воевали с марсианскими пиявками, разгадывали «тайну пятой ноги"… Но, впрочем, и в этом чудесном мире отдаленного будущего не все было так благополучно, как казалось на первый взгляд.
— Борис Натанович, не напоминает ли вам сегодняшняя российская действительность Арканар времен «серых»?
— Нет, совсем не напоминает. А времена на дворе скорее похожи на Империю Неизвестных отцов сразу после того, как Максим взорвал «идеологический пресс», или на Город из «Града обреченного» — в те его времена, когда там царил хаос и вся жизнь была разъедена коррупцией.
— Признайтесь честно, вам снились вещие сны? Каким образом вам удалось все это предугадать?
— Все гораздо проще, чем кажется на первый взгляд. «Ситуация Саракша» — это страна после большой, разрушительной, проигранной войны. В этом смысле сходство с нами — полное. Мы (точнее было бы сказать — наше начальство) на протяжении семидесяти лет вели непрерывную войну со всем миром — войну «горячую» и «холодную», экономическую, идеологическую, нравственную, если угодно, — и проиграли ее вчистую, абсолютно по всем статьям, разве что только оккупантов на свою территорию не заполучили. Ну так и на Саракше оккупации тоже нет. Потому так похоже все, вплоть до инфляции.
— На наших глазах нелегкие времена переживает российская интеллигенция. Люди теряют интерес к науке, исследованиям космоса. Не скатываемся ли мы в новое средневековье?
— У интеллигенции в России судьба всегда была незавидной. Но никакой трагедии сегодня, по-моему, не наблюдается. Во всяком случае разговоры о ее «вымирании» кажутся мне сильным преувеличением.
Меня часто спрашивают: как бы жилось магам из книги «Понедельник начинается в субботу» в наши дни? Думаю, большинство из них (Эдик Амперян, Саша Привалов, Роман Ойра-Ойра, Витька Корнеев и, уж конечно, все Великие) продолжали бы заниматься своей наукой. Даже за границу никто бы из них не поехал: в НИИЧАВО условия работы после перестройки вряд ли ухудшились бы существенно — магия все-таки… Плохо другое: все бы они постарели и помрачнели — совершенно независимо от ветров перемен. Мы, признаться, задумывали году этак в 86-м — 88-м писать «НИИЧАВО сегодня», но так и не собрались: невеселая получалась сказка.
Что касается того, что люди утрачивают интерес к науке, — это не совсем так. У каждого времени — свои боги. Мы вступили в эру информатики и генетики, а интерес к космосу теперь надолго будет утрачен, пока не обнаружат жизнь на Марсе или следы Разума в Макрокосмосе.
— Как вы представляете себе будущее России? Что ждет нас в ближайшие пять, десять, пятьдесят лет?
— Мысль о том, что «главное свойство будущего состоит в том, что оно не похоже на любое наше представление о нем», пришла нам в голову еще в середине 60-х. В частности, мы писали нашу «Улитку на склоне» под сильнейшим впечатлением от этой мысли.
2000 год, к примеру, мы представляли себе всегда совершенно неправильно, достаточно вспомнить наши ранние вещи — «Страну багровых туч», «Стажеров». Действие «Отягощенных злом» происходит в 20-х годах ХХI века — это написано уже под впечатлением перестройки, но опять почти все там угадано неверно. Если попытаться обобщить, то до середины 60-х (примерно) мы представляли себе 2000 год как год побеждающего повсюду социализма, а позже (и до конца) — как Великий Застой без единого шанса на мирный прогресс (но об этом мы, по понятным причинам, никогда не писали). Так что пророк из меня никудышный.
Что касается личных впечатлений, то я отношусь к тем людям, которые считают, что путь России — это путь культурного, экономического и — в конечном счете — политического объединения с Европой. К сожалению, эта позиция (так же, впрочем, как и противоположная, как и любая иная из существующих) не поддается сколько-нибудь доказательному анализу. Это — просто интуиция, базирующаяся вдобавок на сознательном или подсознательном желании.
В огромный же перевес «сил зла» я не верю. Это всего лишь, на мой взгляд, эмоциональная оценка того обстоятельства, что Россия, как никакая другая страна в Европе, застряла в феодализме и выкарабкивается из него с огромным трудом, сдирая в кровь локти и колени. Мы — страна «перестоявшегося феодализма», страна холопского менталитета, страна «совка» — феодализма эпохи атома и всеобщей компьютеризации. Понадобится, я думаю, еще два-три поколения, прежде чем мы из средневековья выползем наконец в современность. Этот процесс идет вовсю и смотрится так же неаппетитно, как смотрелся в начале века в США, в Германии времен Веймарской республики или в Италии, насилуемой Муссолини.
— Давайте предположим, что некая высокоразвитая цивилизация занялась прогрессорской деятельностью в современной России. Одобрили бы вы ее действия? Злом или благом обернулась бы ее помощь для нашей страны?
— Мы всегда относились к прогрессорству скорее отрицательно. Деятельность прогрессоров всегда вызывала у нас большие сомнения. Мы никогда не были сторонниками принципа «цель оправдывает средства». Более того, мы всегда были уверены, что неправильно выбранные средства способны изуродовать и обратить в противоположность любую сколь угодно благородную цель. Цели наших прогрессоров были всегда благородны. Средства же — почти никогда.
Вмешательство в чужую историю возможно («разрешается») только в самой мягкой, самой осторожной и максимально продуманной форме. Терапевтическое, но ни в коем случае не хирургическое. Что такое хирургическое прогрессорское вмешательство (с самыми лучшими намерениями!), мы прекрасно знаем по своему опыту, а также по опыту Германии и Японии. В добрые последствия вмешательства сверхцивилизации в наши современные дела я не верю совершенно. Пусть лучше держатся от нас подальше — будет гораздо меньше крови, грязи и разочарований.
— Отвергая идею прогрессорства, вы говорите, что сомневаетесь, может ли оно принести хоть какой-то положительный результат. Но ведь и Иисус Христос, и большевики являлись своеобразными прогрессорами, а ведь их деятельность оказала существенное влияние на ход истории?
— Христа я никак не могу считать прогрессором. Он не переделывал историю, он «всего лишь» нес миру новые истины. Прогрессорами можно считать воинствующих церковников, внедряющих эти истины уже не столько словом, сколько огнем и мечом. Большевики — тоже несомненные прогрессоры. Их деятельность оказала несомненное влияние на ход истории, но я сомневаюсь, что она принесла хоть какой-то положительный результат.
— Отрицая существующий строй, вы тем не менее всегда писали о «светлом будущем всего человечества». Сейчас, спустя десять лет после развала СССР, не разочаровались ли вы в коммунизме?
— Действительно, мы с братом писали о Мире Полудня — мире, в котором нам бы хотелось жить. Лучше я ничего себе представить не могу. Называть ли его «коммунизмом»? Это проблема скорее терминологическая.
Для нас всегда коммунизм был общественным устройством, обеспечивающим каждому гражданину возможность свободно заниматься любимым трудом. Никакого другого смысла мы в это понятие не вкладывали. В отличие от идеологов КПСС, для которых коммунизм был таким обществом, где весь народ с радостью и удовольствием исполняет предначертания партии и правительства. Не дай бог, если они опять придут к власти!
— Достигнем ли мы когда-нибудь Мира Полудня?
— Сегодня мне уже совершенно ясно, что Мир Полудня — это всего лишь красивая мечта, которую можно реализовать локально (в одном отдельно взятом институте, в одном отдельно взятом дачном поселке и т. д.), но которая абсолютно нереализуема в масштабах государства, а тем более человечества в целом.
Собственно, нравственность Мира Полудня есть не что иное, как нравственность сегодняшнего «приличного» человека, для которого самым главным наслаждением в жизни является успешный творческий труд, а главным идеалом — свобода этого самого творческого труда.
Циничный мир рынка зачастую мешает такому человеку реализовать себя, но он вовсе не противоречит этой нравственности. Просто быть нравственным в мире рынка трудно, но ведь быть нравственным вообще трудно. В любом мире безнравственным быть гораздо легче и — увы! — видимо, естественней для хомо сапиенс.
Десять заповедей писаны, видимо, отнюдь не для него, а для какого-то другого хомо. Человек Нравственный всегда и везде был и остается сейчас в подавляющем (точнее — в подавляемом) меньшинстве.
Так что Мир Полудня представляется мне возможным, но весьма маловероятным, если не будет создана и введена в регулярный обиход Высокая теория воспитания.
— В чем ее суть?
— Я вообще подозреваю, что воспитание — это процесс, не поддающийся алгоритмизации. Это разновидность творчества. И каждый воспитуемый — штучный товар. Как картина художника, книга писателя, песня поэта. И трудность воспитания не в том, чтобы выучить 100 тысяч иероглифов, а в чем-то совсем другом: сделать маленькое (а может быть, и совсем не маленькое) открытие, найти совершенно новый прием, обнаружить вдруг, что надо не «идти над пропастью», а лететь над ней… Создать нового человека!
— С новой моралью и нравственностью?
— У меня лично такое впечатление, что все «открытия» в области нравственности человечеством уже сделаны. Теперь дело за малым: внедрить все эти высочайшие достижения мысли и морали в души людей. И вот здесь нас ожидает большое разочарование. Гигантские человеческие массы тысячелетиями живут по принципу «старое поколение повторяется в новом», и ничто пока не способно изменить этого стационарного процесса. Под тоненькой хрупкой пленочкой новой нравственности (скажем, христианской) живет все тот же волосатый дикарь с дубиной, что и сорок тысяч лет назад. И пока не научимся мы этого дикаря в себе подавлять (или усыплять, или прикармливать, или одурманивать, или обманывать, или преобразовывать), до тех пор с духовным прогрессом человечества будет иметь место «затрудненка» (что, впрочем, как и раньше, как всегда, не будет мешать отдельным величайшим взлетам духа отдельных личностей и даже небольших коллективов).
— А нужно ли к этому стремиться? Люди были бы гораздо счастливее, не будь десяти заповедей, которым они стараются, но не могут следовать.
— Большинство заповедей либо никак не «обоснованы» системой инстинктов хомо сапиенс, не заложены в гены его и в подсознание («Не убий», «Не укради», «Почитай отца и матерь свою»), либо даже вообще противоречат основным инстинктам продолжения рода и самосохранения («Не прелюбодействуй», «Не лжесвидетельствуй»). Это означает, что последовательное исполнение заповедей НЕЕСТЕСТВЕННО для хомо сапиенс, а иногда и ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННО, противоречит его природе. Но кто вам сказал, что люди должны быть счастливы? «В поте лица своего будешь есть хлеб свой», а что касается счастья… Это уж как получится.
