 |
| Санкт-Петербургские ведомости | Николай Скатов | 01.05.2002 |
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь
М. Лермонтов
В 1836−37 годах была проведена одна из самых гнусных операций, подобных тем, что в наше время получили название чёрного пиара. Жертвой пал Пушкин — человек, ставший чуть ли не синонимом целой России уже тогда и сам мерявший себя именно этой мерой: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой».
А уже потом чёрнопиаровская эта затея вольно или невольно многократно многие годы и многими усилиями многих, а в наши дни еще и дополнительно, закрепилась: особенно после ставших известными писем Дантеса к Геккерену. Недавно они вместе с рядом сопутствующих документов собраны и изданы итальянской исследовательницей Сереной Витале и научным сотрудником Пушкинского Дома Вадимом Старком в книге «Черная речка. До и после».
Силуэт-рисунок на суперобложке представлен вверх ногами. И он действительно точно зафиксировал сложившееся у многих восприятие всей этой истории: вверх ногами.
В результате — пусть даже при некотором упрощении — расстановка фигур, поставленных вниз головой, выглядит так.
Пушкин — травимый и почти затравленный «сочинитель», к тому же погрязший в долгах, чуть ли не в унижение произведенный в камер-юнкеры. К тому же уже немолодой, очень некрасивый и очень ревнивый муж.
Жена Наталья Николаевна — очень молодая (моложе мужа на двенадцать лет) и очень красивая. Довольно равнодушная еще к жениху и вполне равнодушная к трудам и заботам уже мужа, но очень неравнодушная к нарядам, придворным балам и светским успехам. Естественно увлекшаяся как только появился достойный герой любовник.
Дантес — достойный герой любовник, блестящий француз на русской службе, молодой красавец-кавалергард, остроумный и обаятельный общий любимец — особенно дам. К тому же — что прибавило всякого весу — усыновленный нидерландским посланником бароном Геккерном.
Роман (хотя роман и не вполне, — кажется, жена все-таки остается верна мужу) становится известен. Свет не дремлет. Муж-рогоносец получает анонимное издевательское письмо. В порыве ревности вызывает соперника на дуэль. И -погибает. При почти злорадном молчании власти и чуть ли не при сочувствии, если не участии царя. Помещен Пушкин почти тайно не в Исаакиевском соборе, а в заштатной Конюшенной церкви и просто тайно увезен в Святые горы.
Поставленная с головы на ноги многими усилиями не столь уж многих картина выглядит однако иначе.
Пушкин — центральное явление уже тогдашней русской интеллектуальной общественной и государственной жизни «1834 и 1835 годы, — писал еще по горячим следам его первый биограф П.В.Анненков, — замечательны в жизни поэта нашего… Мы знаем, что в это время находился он в сношениях со всеми знаменитостями светского, дипломатического, военного и административного круга…»
Пушкин любил, хотя и не очень ценил царя. Царь не очень любил, хотя и очень ценил Пушкина «умнейшего», по его словам, человека России, безусловное влияние которого в ряде отношений испытывал и сам.
Гибель Пушкина князь В. Одоевский горько-патетично сравнил с закатом солнца, а царская дочь Ольга трезвее, но точнее назвала ее «общественной катастрофой!» (!). Конечно, власть принимала во избежание общественного взрыва полицейские меры. Но тот же перенос тела в Конюшенную церковь не был знаком какого-то пренебрежения, как часто это понимается. Даже в О. Мандельштаме здесь взволнованный поэт побеждает безусловного знатока культуры: «Мраморный Исаакий — великолепный саркофаг — так и не дождался солнечного тела поэта. Ночью положили солнце в гроб, и в январскую стужу проскрипели полозья саней, увозивших для отпевания прах поэта».
Правда, великолепный саркофаг действительно не дождался тела поэта, а, вернее, тело не дождалось этого саркофага: ведь «мраморный Исаакий» закончат строительством только через двадцать лет, и Исаакий тогда был скромным приходом, помещавшемся в здании Адмиралтейства. А вот «о Конюшенной церкви, — писал В.А.Жуковский, — нельзя было и подумать: она придворная и на отпевание в ней следовало получить особенное позволение». Тем не менее именно в ней отпевали поэта шесть священников во главе с архимандритом. При стечении всей знати, почти всего дипкорпуса. По сообщению одного из дипломатов, богослужение было совершено по греческому, т. е. православному обряду «с величайшей торжественностью».
Само имя Пушкина еще при жизни его почти миф, живая легенда. «Трудно себе вообразить, — писал граф В.А.Соллогуб, — что это был за энтузиазм, за обожание толпы… Это имя волшебное являлось чем-то лучезарным в воображении всех русских». Вообще влияние Пушкина было огромно. Но потому же следовали и цензурные ограничения, запреты на выезд заграницу и негласные полицейские надзирания. На поэта накатывались волны восхищений, осуждений, обожаний, сплетен и мстительности. Обожанию одних прямо соответствовала ненависть других. А среди этих других были и министр С.С.Уваров и зловещий салон М.Д.Нессельроде, «представительницы, — по характеристике князя П.П.Вяземского, — космополитичного олигархического ареопага», едва умевшей говорить по-русски. «Я имею несчастье, — горько пошутил однажды Пушкин, — быть человеком публичным и, знаете, это хуже, чем быть публичной женщиной».
Почва для вбрасывания черной пиаровской технологии была взрыхлена загодя и только ждала семени.
Пушкин женился на одной из самых замечательных женщин России. Сейчас уже ясно доказано, что она получила и хорошее по меркам того времени образование, и занималась делами мужа, и оказалась заботливой матерью: четверо детей (за 6 лет замужества), т. е. почти постоянно беременна. Была человеком глубочайшей религиозности. Часто тяготилась и светскими обязанностями. Хотя сами по себе и дань некоторым удовольствиям такой публичной жизни, и желание иметь успех (прежде всего за счет, по словам мужа, «милого, простого, аристократического тона»), и быть красиво одетой (прежде всего стараниями обожавшей её тетки Е. Загряжской) естественны.
По всему этому естественно, что вопреки тревожным ожиданиям поэта перед женитьбой, семейная жизнь сложилась наредкость счастливо. «Я женат и счастлив, — пишет Пушкин при начале такой жизни. «Мы хорошо сделали, что женились», — пишет он ближайшему другу при её, как оказалось, конце. Не все сложилось, как думалось. Так, ревность одолевала не мужа («ты знаешь, я не ревнив», — пишет он жене), а — тому много свидетельств — жену. Тем более, что Пушкин имел как правило успех у женщин уж, видимо, никак не меньший, чем она у мужчин и должен был постоянно успокаивать ее на этот счет тревоги. Жена оказалась верной и любящей женой и осталась такой же вдовой: во второй раз выйдет замуж не через быстрых два года, как завещал Пушкин, а через долгих семь лет: да и здесь все решит отношение к пушкинским детям и забота о них. И здесь прибавится трое детей. Так что святое и чистое материнство, Мадонну Пушкин точно усмотрел в Гончаровой еще почти девочке. Пушкин недаром писал, что у неё пречуткое сердце и что душу её он любит ещё больше, чем её прекрасное лицо, а после известных преддуэльных событий был к ней ещё нежнее. Поверим же Пушкину.
Как и на поэта, в обществе на неё тоже неизбежно обрушился шквал обожаний, сплетен, восторгов, зависти, комплиментов и злоречий. «Бедная моя Натали, — с горечью пишет Пушкин, — стала мишенью для ненависти света». И мишенью, может быть, еще более уязвимой, чем он. «Вы слишком чистосердечны, — скажет позднее князь П.А. Вяземский, слишком естественны, мало предусмотрительны» (!). Конечно, в этом чистосердечии и непридусмотрительности она была беззащитна перед адскими, как назвал их тот же П.А. Вяземский, кознями. Почва заготовлена и ждала своего часа.
Наконец Дантес.
Вообще замечательно, что во всей этой трагической истории доверились организаторам черного пиара, а не величайшим русским душезнатцам Пушкину и Лермонтову. А ведь именно они точно определили Дантеса: его человеческую суть и мотивы поведения.
Пушкин: «… разыгрывал преданность и несчастную любовь тогда как он просто плут и подлец».
Лермонтов: «пустое сердце… на ловлю счастья и чинов».
Прекрасно, что письма Дантеса найдены и опубликованы. Лучшего доказательства этих характеристик не придумаешь. Все, что в них есть это злорадные сплетни, мелочные расчеты, холодные карьерные заботы. К тому же человека малограмотного. Перевод писем на русский, — сообщают издатели — затруднен, так как язык оригинала «сбивчив, подчас бессвязен и далек от литературной грамотности». «Человек расчетливый и сухой до крайности» — по определению Н.Раевского. «Человек практический», приехавший в Россию «сделать карьеру», — по характеристике П.П.Вяземского.
И вдруг со стороны такого человека такого «пустого сердца» — порыв страсти, увлечение, безумная любовь, о которой сейчас уверенно и постоянно пишут в книгах и статьях. Все это легенда — запущенная тогда, живущая сейчас и получившая новую силу после опубликованных писем Дантеса. В чем дело? Известный стих — обвинение Лермонтова «Наперсники разврата» — не отвлеченная звонкая фраза. Не все можно понять, если не учитывать одно обстоятельство, выделявшееся даже на фоне очень свободных нравов тогдашней светской жизни.
«Старик барон Геккерн, — свидетельствует, не единственный, современник, — был известен своим распутством, он окружал себя молодыми людьми наглого разврата». «Старик», «старичок" — (уже по словам Пушкина), — все же довольно условный: 45 лет, а пережил он нашего поэта почти на 50. П.В.Анненков еще по горячим следам и свидетельствам современников прямо записал: «Геккерн был педераст, ревновал Дантеса». Это открывает кое что в истории усыновления Дантеса Геккерном: Пушкин недаром называет его «так называемым сыном», а Серена Витале пишет: «Чувство Геккерна к Дантесу можно выразить и французским словом pater nage — свойственное всем гомосексуалистам желание быть отцом».
Кстати, как явствует из приведенных документов, и в истории «усыновления» они плутовали и вводили в заблуждение русский двор: как осторожно пишут комментаторы «не были чересчур щепетильны в отношении закона и истины».
Так что письма Дантеса Геккерену — это письма любовника. И вот Дантес сообщает Геккерену о своей влюбленности: «… я безумно влюблен! Да, безумно потому что совершенно потерял голову. Я не назову тебе её, ведь письмо может пропасть, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя; самое же ужасное в моем положении, что она тоже любит меня, однако встречаться мы не можем, и до сих пор это невозможно, так как муж возмутительно ревнив <> Господом заклинаю, никому ни слова, никаких распросов, за кем я ухаживаю. Любить друг друга и не иметь иной возможности признаться в этом, кроме как между двумя ритурнелями контрданса, ужасно». Все в этом отдающем убогой литературщиной письме — ложь.
Никакой возмутительной ревности мужа не было: «Поведение вашего сына, — писал Пушкин, — было мне полностью известно уже давно». Никаких «попыток разузнавать» не требовалось. Все, включая мужа, и так знали об этих ухаживаниях. Более того, Дантес не только не скрывал, а всячески демонстрировал везде свою якобы тайную страсть, стремясь выделиться на фоне общего поклонения и обратить внимание на свое якобы особое положение.
Роман с видной представительницей света обычно входил тогда в джентльменский набор молодого льва. А здесь — первая леди страны, петербургская легенда, жена Пушкина. Для «сухого до крайности» и «расчетливого» Дантеса и это входило в расчет при «ловле счастья и чинов» и было бы редким везеньем и удачей. В то же время это и способ подогреть ревнивого отъехавшего любовника. В то же время важно не переиграть: ведь он содержанка «старика». И отсюда постоянные нежности. «До свиданья дорогой друг, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца». Еще: «Единственный поцелуй в щеку, но не более, потому что остальное мне хочется подарить тебе по приезде». И подчас готовность регулировать «порыв страсти»: «жертва принесенная ради тебя огромна», для этого «надобно любить так, как я тебя». И даже полная готовность вообще от такого порыва страсти отказаться и «излечиться к твоему возвращению».
А уж когда открываются виды на выгодный брак, то опять-таки безумная влюбленность немедленно пропадает. Княжне М. Барятинской, как и многим, Дантес нравился. Вообще, по словам Данзаса, Дантес при довольно большом росте и приятной наружности, был человек неглупый и хотя весьма скудно образованный, но имевший какую-то врожденную способность нравиться». «Он, — записывает княжна в дневнике, — забавляет меня, вот и все». Но что касается женитьбы: «Я чувствовала бы себя несчастнейшим существом, если бы должна была выйти за него замуж <> И maman, узнала через Тр<>, что его отвергла г-жа Пушкина. Может быть, поэтому он и хочет жениться».
Г-жа Пушкина его «отвергла» несмотря на усиленные ухаживанья, любовные записки и т. п. Нравился ли он ей? Нравился. По словам В.Ф.Вяземской, Наталья Николаевна «и не думала скрывать, что ей приятно видеть, как в нее влюблен красивый и живой француз». По словам самой Натальи Николаевны: «мне с ним просто весело». Вот и все.
И странно думать, что неизменно сдержанная, холодноватая Наталья Николаевна (кстати, в эту пору на шестом месяце очередной беременности) вдруг начала между двумя ритурнелями танца так объясняться Дантесу: «я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я могу быть счастлива только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите меня так, как теперь, моя любовь будет вам наградой». И странно сейчас читать в современной газете у В. Радзишевского, талантливого журналиста и образованного литератора: «Через сто лет снова зазвучали слова жены Пушкина, обращенные к Дантесу… И выгораживать Наталью Николаевну больше не получается».
Да не слова это Пушкиной, обращенные к Дантесу, а слова Дантеса, обращенные к любовнику.
Отказ, выглядевший в глазах самоуверенного и наглого Дантеса как поражение и могущий выглядеть в глазах любовника, на содержании которого он находился, как унижение и заставил, спасая лицо, делать на нем хорошую мину и вести к выдумке о разделенной, но тайной любви, о бешено ревнивом муже и тому подобной чепухе.
Но уже не чепухой были возобновленные осенью 1836 года новые домогательства, включившиеся уже в общий контекст «адских», если вспомнить слова Вяземского, козней против Пушкина и его жены. И здесь ненавидящий Пушкину Геккерн рядом с Дантесом. «Супружеское счастье и согласие, — сказал сразу после гибели Пушкина тот же П.А.Вяземский, — было целью развратнейших и коварнейших покушений двух людей, чтобы опозорить Пушкиных».
Увы не только двух. «Посланник, — резюмировала историю противопушкинских козней в книге «Пушкин в 1836 году» С.Л.Абрамович, — поддерживал тесные контакты с министром иностранных дел (Нессельроде — Н.С.) и его супругой. Он был постоянным посетителем их салона и знал, что получит здесь поддержку в затеянной им интриге».
Унизить и растоптать её для того, чтобы превратить в посмешище его: сделать рогоносцем и ославить. Видимо, полагали, что следовало прежде всего и во что бы то ни стало, добиться её «взаимности». Вот как разыгрывается один из эпизодов интриги с якобы случившимся накануне у Дантеса приступом любовной лихорадки. Характернейшее наставление-письмо Дантеса Геккерену. «Ты расскажешь о том, что было со мной вчера и произошло по возвращении, так, словно ты был свидетелем: будто мой слуга перепугался и прибежал разбудить тебя в два часа ночи, ты меня долго расспрашивал, но так и не смог от меня добиться, и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я не рассказал тебе о том вечере, а это крайне необходимо, ведь надо, чтоб она думала, будто во всем, что касается ее, я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее лишь как отец, принимающий участие в ее сыне; и тут было бы недурно в разговоре намекнуть ей, будто ты убежден, что оотношения у нас более близкие, чем на самом деле <> она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен, пусть видит в нем лишь вполне естественное чувство тревоги за мое здоровье и будущее и настоятельно потребуй сохранить его в тайне от всех и особенно от меня. Однако будет, пожалуй, куда осмотрительней, если ты не сразу попросишь ее принять меня, ты можешь это сделать в следующий раз…
Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее и внушить, что… <> «.
В ход пошло все: запугивание, угрозы, шантаж. Наконец была разработана уже черная, пиаровская в точном смысле слова акция, совсем не в январе 1837 г., а, как доказала С.Л.Абрамович, 2 ноября 1836 г.
Наталью Николаевну обманным путем залучили в квартиру ее «приятельницы» Идалии Полетики. «Приятельницы» дома не оказалось. Но зато оказался Дантес, который достал пистолет и, угрожая самоубийством, просил, даже требовал ему отдаться. Пушкина стала громко говорить, собственно, звать на помощь. На шум явилась дочь хозяйки. Наталья Николаевна уехала. Опять розыгрыш, но уже розыгрыш-шантаж. То есть, по слову Пушкина, плут и подлец снова разыгрывал преданность и несчастную любовь. Никакого самоубийства, естественно, не произошло, так как и никакой несчастной любви не было.
Дело, однако, отнюдь не ограничивается розыгрышем-шантажом плута и подлеца. Вяземский недаром сказал об адских кознях против Пушкина и его жены. 4 ноября Пушкин и еще несколько человек из его окружения получили издевательскую анонимку с причислением поэта к ордену рогоносцев.
С позиций плутовства, подлости и разыгрываний бароны и, вероятно, стоявший за ними глубоко эшелонированный фронт действовали безукоризненно точно. Весь расчет делался на то, что в сущности под угрозой пистолета происходит «падение» жены Пушкина и тогда документ-письмо не остается клеветническим наветом, а приобретает неотразимо правдивый характер.
Однако Пушкины тоже действовали безукоризненно точно, но уже с позиций любви, доброй воли и доверия. «Хотя, — писал царь своему брату, — никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, в особенности его гнусного отца… Порицание поведения Геккерна справедливо и заслужено, он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умирал к ней любовью. Жена Пушкина открыла Пушкину всю гнусность поведения обоих».
Пушкин вызвал Дантеса на дуэль. Бароны пришли в ужас. И выскулили отсрочку, а потом отказ от дуэли. Дантес женился на Екатерине Николаевне Гончаровой. Возможно, без большого насилия над собой. Частичные подтверждения тому, что она была его любовницей и уже понесла ребенка, есть в обращенных к ней письмах Дантеса. И хотя она была старше Дантеса, брак не был каким-то мезальянсом: хорошая фамилия, фрейлина императорского двора. Объективно и фатально на новую дуэль работал только черный пиар. Субъективно новой дуэли не хотел никто.
Не хотел Пушкин: он думал об ином, общественном, публичном наказании мерзавцев: «Дуэли мне уже недостаточно» это он неоднократно писал и говорил.
Не хотели Геккерены: ведь с «ловлей счастья и чинов» было бы покончено. Уже при угрозе первой дуэли Геккерен увидел «все здания своих надежд разрушенным до основания».
Не хотел царь: и потому взял с Пушкина слово больше не ввязываться в дуэль. Пушкин перед смертью и просил у царя прощения, что нарушил его.
Но, видимо, последнее обстоятельство и сыграло роковую роль. Явно через Екатерину прознавшие о данном слове бароны, уверенные в безнаказанности, охамели, провоцируя и распуская в обществе новые сплетни. Наконец Дантес опустился до прямых оскорблений жены Пушкина, до мерзости, говоря словами самого Пушкина. Дело действительно было публичным. Пушкин уже сказал: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой». И этот слух не мог быть оскорблен никакими слухами. Его вызов и дуэль, если угодно, были и белым пиаром против черного пиара.
Пушкинский вызов на дуэль не был казусом, частным делом ревнивого мужа. И молодой Лермонтов допустил в своих знаменитых стихах лишь одну неточность: «добыча ревности глухой». Возможно, здесь оказавшись во власти «мнений света». И лишь при последнем отъезде на Кавказ после одного разговора с Натальей Николаевной, как сообщает Арапова, сказал, упрекая себя в близорукости: «я чуждался Вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям… Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение». Он не вернулся.
Вызов на дуэль оказался для Пушкина единственным в этот момент мужественным выходом, общественно значимым актом: защитой его человеческого и национального достоинства как главного представителя России. Ревности не было и вера в невиновность жены была. Тем не менее поэт отвечал, как сообщает П.А.Вяземский великому князю Михаилу Павловичу, что ему этого недовольно, «что он принадлежит России и хочет, чтобы его имя осталось незапятнанным везде, где его знают».
Но продолжают жить обдуманные злокозненные легенды о небывалой любви Дантеса к Пушкиной, и о небывалой тайной любви Пушкиной к Дантесу и о бессмысленной гибели потрясенного открытием такой любовью ревнивого мужа. И вновь и вновь накатываются возникшие тогда волны черного пиара и вновь и вновь проступает сквозь них праведная кровь поэта.
