Православные «нити» бытия

(Роман Б.Зайцева «Дом в Пасси», 1935)

Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененны, и Аз упокою вы.
Мф 11,28

Временные постояльцы дома в Пасси, русские эмигранты, живут по своему разумению: страдают, надеются, ищут не ведая чего, устраивают свои земные судьбы. Общий тон романа суровый, печальный. Но таинственный Свет исходит из невидимых глубин бытия, призывая заблудшие души вернуться к Истине.
Автор не прибегает к обильному цитированию Священного Писания. Лишен роман и внешней дидактичности. Неореалисту Зайцеву известны иные способы донести до читателя собственное миропонимание. При отсутствии явных, видимых — роман вмещает в себя тайные обращения к Ветхому и Новому Заветам: метафоричные образы, символичное разрешение судеб героев, притчеобразное сюжетостроение. Писатель расширяет границы бытия проникновением иной, высшей реальности в здешние пространства — через особые «знаки», подсказки, слышные лишь немногим. Они-то по-настоящему и «скрепляют» бытие, составляя его истинную основу.
Глобальный образ, явленный в названии романа и в финале его, — символ всей культуры ХХ века, осмысленный в свете Евангельской притчи о «доме на песке»: «и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было разрушение его великое» (Мф 7,27). Именно таков итог дома в Пасси: сорвана крыша с ветхого пристанища, развороченные стены зияют провалами разрушения.
Путь безверия, которым пошла культура в нынешнем столетии, осмыслен автором не с узких национальных позиций. В 1920−30-е гг., когда многие современники Зайцева продолжали обсуждать «русский вопрос» в том нетронутом виде, как он звучал в начале века (И.Шмелев в «Няне из Москвы», 1935, «Лете Господнем», 1927−1948, «Богомолье», 1927, «Иностранце» и др.; философы-евразийцы: о. Георгий Флоровский в статье «Хитрость разума», 1921; Н.С.Трубецкой в «Русской проблеме», 1922, и др.), Зайцев задумался о своем современнике вообще, вне национальной привязанности. Писатель увидел страшную перспективу падения в пропасть «дома на песке», который решило выстроить человечество, ориентируясь на внешний, материальный успех.
Зайцев не был одинок в своих раздумьях. В лекции «Кризис безбожия» (1935, Рига) русский философ И.А.Ильин отмечал всемирный масштаб этого разрушительного явления. О том же писал С.Л.Франк в книге «Крушение кумиров», в главе «Кумир культуры» (1923). О глобальном кризисе позитивистских — не только коммунистических, но и капиталистических — общественных идеалов говорил Д.С.Мережковский в романе «Иисус Неизвестный» (1932), в статье «Коммунизм Божественный» (1935).
Размышления Б. Зайцева сближаются с позицией православных философов И. Ильина, С.Франка. Но, если они рассматривали вопрос деградации мировой культуры в аспекте отвлеченной логики, то автор «Дома в Пасси» углубился в дальние тайники человеческой души, прослеживая разрушительные итоги не только безрелигиозной мысли, но и безрелигиозного чувства.
Ощущением безнадежной, беспросветной обыденности происходящего больны души героев — Капы, генерала Вишневского. Мрачное повествование первых страниц романа создает иллюзию, что этот мир покинут Богом. Каждый остается наедине со своей судьбой, своими страданиями.
Преломление пафоса произведения от мрака к свету происходит незаметно. Автор не ставит своей целью вынести грешникам конечный приговор; ему чужда склонность к холодному менторскому морализированию. Пропуская духовные судьбы героев сквозь горнило христианского сострадания о. Мельхиседека, молящегося за весь ветхий мир, Зайцев рисует перспективу иного пути. Он был открыт для каждого, но большинство обитателей дома в Пасси прошли мимо, не заметив его.
После молитвы о. Мельхиседека мир тайно наполняют «чудеса», которых не замечают, не узнают люди, привыкшие осязать лишь «здешнюю», плоскую реальность.
К тем, кто откликнулся на Отчий зов, приходит духовное умиротворение, ощущение верности избранного пути. Они присущи самому отцу Мельхиседеку, генералу Вишневскому, скитскому монаху Авраамию, который «Бога чувствовал так, будто Он с ним всегда рядышком». Тех же, кто идет «мимо» божественных истин, избрав полую житейскую мудрость, бренные, земные привязанности, ждет пустота в душе, сон сознания. А ведь и перед ними, по молитве о. Мельхиседека, приоткрывались иные, духовные, пространства. Отчий голос призывал их, но они не захотели к нему прислушаться, заглушили его в себе, отогнали тайные спасительные призывы.
Судьбы этих героев иллюстрируют еще одну Христову притчу — о званых на пир: зван был каждый — но не все приготовили брачную одежду. Вновь оказывается «много званых, а мало избранных».
Почему же отвергнут вышний призыв?
Некоторым героям вообще чужда духовная глубина. Они легко приспособились к новым условиям, стоят в сознательной оппозиции ко всякой религиозности. Таковы старшая продавщица ателье Людмила и ее жених-коммерсант, преследующие лишь внешний успех. Символично, что именно эти представители молодого поколения приобретут опустевший дом в Пасси. Они строят свое будущее на пустом месте прежнего безверия, но только в еще более глобальных масштабах.
Вне духовного измерения предстают Фанни и голландка Стаэле. Фанни Мордштейн, «кочующий персонаж» зайцевской прозы, в повести «Голубая Звезда» (1918) принадлежала к беззаботному околобогемному миру дореволюционной России. Перенеся героиню в парижскую атмосферу внешнего успеха (в романе «Дом в Пасси»), автор доводит этот образ до полного выхолащивания. Фанни, Стаэле, Олимпиада Николаевна отражают симптомы общей «духовной болезни», присущей и эмигранту, и представителю Запада. И тот и другой культивируют в себе «плотского человека», забывая о «духовном», а подчас даже и о «душевном человеке».
Это явлено в видимом, внешнем. Не случайно символически акцентирована непомерная тучность, а потому статичность (и телесная, и духовная) голландки Стаэле, пекущейся лишь о благополучии на бренной земле и об обеспечении себе покойного уголка на небесах посредством методичной, расчетливой благотворительности. Развенчан автором прагматический взгляд на веру.
Сродни Стаэле атеистка Дора Львовна, которая мыслит в естественно-научных рамках, ставит во главу угла «природного человека»: «Природа так создала, значит, и надо жить…» Утилитарное мировоззрение обеим служит причиной страданий. Два полюса сходятся: прагматическая вера — и безверие, центром которого является тот же прагматизм. Героини наказаны уже здесь, на земле. Стаэле, с ее духовной и физической статичностью (пребывает в постоянной дреме), будто уже принадлежит миру мертвых предметов; сама стала «предметом», «вещью», которую передвигают, усаживают, укладывают. Страданиям обречена и Дора Львовна: душа ее «не была покойна» собственной недостаточностью, «недовоплощенностью». Автор не случайно наделяет ее профессией массажистки: в страшном физическом утомлении, ежедневно она угождает чужим телесам, которые не оставляют ее и в ночных сновидениях.
Не откликнулись на зов постояльцы дома в Пасси. И, «перстные» сами, соединились с «перстью», из которой вышли. Бездуховны их итоги. Массажистка Дора добилась предела мечтаний, собственной квартирки со всеми удобствами, в соответствии со своими бюргерски-прагматическими видами на будущее. Ее сын Рафа отдан во французский лицей мадам Жансон, где навсегда разорвется его связь с православием, к которому он прикоснулся благодаря старому генералу и о.Мельхиседеку. «Соломенная вдова» (при живом, но где-то «затерявшемся» муже) портниха Валентина и шофер Лева соединили свои судьбы, не беспокоясь нравственными сторонами союза, не освященного Церковью. «Достоевская девушка» Капитолина выбрала небытие, наложив на себя руки.
Таинственное беспредельное пространство, раскрывшееся было перед ними, вновь оказалось скрытым, недосягаемым.
Автор трепетно и целомудренно толковал отношение Бога к миру. Зайцев сознательно противостоял утвердившемуся в те годы на Западе экзистенциальному заблуждению о «богооставленности» человека на Земле. Писатель будет спорить с позицией экзистенциалистов и позже, в романе-тетралогии «Путешествие Глеба» (1937−1953), устами умирающего юного поэта Воленьки: «Бог есть и не забудет… Бог есть и не оставит, но пути Его… ах, Его пути не по нашим головам. Мы знать не можем…». В своем понимании тезиса «Бог и мир» писатель опирался на апостольское слово. В романе «Дом в Пасси» каждого призывает Тот, Кто «грехи наши Сам вознес телом Своим на древо, дабы мы, избавившись от грехов, жили для правды: ранами Его… исцелились».
Светом этой апостольской веры исполнена сострадательная любовь о. Мельхиседека к заблудшим. Наследовавший имя «царя Салимского, священника Бога Всевышнего», православный пастырь предлагает духовную помощь каждому. В о. Мельхиседеке духовное безусловно заслоняет телесное. Символически заострил автор эти черты и во внешности героя. Тонкий, «легонький, с белой бородой-парусом», он заслужил от своих собратий светлое определение «летательный». Он печется о «мире», но не о «мирском» — о грешниках, за которых принял смерть Тот, Кто Сам «греха не сотворил». Молитва о. Мельхиседека о «ветхом мире» в согласуется с откровением апостола Петра о «долготерпении» Божием: Господь «долготерпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию».
«Канончик» — как скромно его определял сам о. Мельхиседек и которым он взывал к Богу за всех обитателей пассийского дома — не остался безответным. В судьбе каждого этот ответ прозвучал по-своему.
В жизни Капы обострилась, выявилась альтернатива иллюзорной, земной страсти — и пути возврата в лоно Церкви. Зыбкость, обманчивость страстной любви стала явна для самой героини. Она видит тщетность своих надежд, но и видя упорствует. Предмет поклонения, Анатолий Иванович, уже развенчан внутренним зрением Капы. Он символическое воплощение «соблазна». Призрачны его возвышенные обещания, призрачен он сам. «Иногда… глядя на его перебегающие зеленоватые глаза, тонкую руку, держащую над столом граненый стакан с вином, — Капе казалось, — что вот он сейчас встанет, уйдет и не вернется».
Совсем иное чувство у Капы оставляет встреча с о. Мельхиседеком, обещавшим духовную помощь в трудные минуты. Сама Капа осознает возникшую перед ней альтернативу. Не случайно встречу с монахом она сравнивает с суетностью своей привычной прежней жизни, а его обещание поддержки — с тем непостоянством, которым мучит ее возлюбленный: «А внутри было сложно-взволнованное….Страшно и радостно. Старичок со странным именем. „Если бы понадобился, могу прийти…“ А тот разглаживает, наверное, свои галстуки, пересчитывает деньги. Тот-то придет?». Сама риторическая форма вопроса предполагает отрицательный ответ: от возлюбленного своего Капа не надеется получить поддержку.
«Достоевской девушкой» назвала Капу Дора Львовна. Капа органично дополняет ряд страстных героинь писателя ХIХ в.: Наташу в «Униженных и оскорбленных», Настасью Филипповну в «Идиоте», Грушеньку в «Братьях Карамазовых». Как они, Капа измучена, задавлена земными страданиями, на которые сама себя обрекла. Ее любовь-страсть имеет оборотной стороной обиду, ненависть к ближним. Ей чужд идеал божественной любви-сострадания, который пытался воплотить Достоевский в образе другой своей героини, Сони Мармеладовой: «Так не на земле, а там… о людях тоскуют, плачут, а не укоряют».
Представительница молодого эмигрантского поколения, поколения «детей», Капа не верит в спасительную силу Церкви. Ее «вера по-своему», на взгляд о. Мельхиседека, может означать и полное неверие. Героиня пыталась своими ничтожными силами справиться с «горечью жизни», не прибегая к спасительной Божией благодати, которую могли даровать ей покаяние и причащение. Закономерны итоги избранного героиней пути: стремление «закрыть себя от людей, Бога», «возмущение» против чаши земных страданий — и самоубийство.
Анатолий Иванович явно ведет свою «родословную» от Миши (из рассказа «Миф», 1907), Христофорова («Голубая Звезда», 1918, и «Странное путешествие», 1926). Но, в отличие от предшественников, он со своей верой в некое абстрактное Божество, с нежеланием брать на себя ответственность за судьбы ближних — не идеализируется. Напротив, такая «размытая» вера развенчана автором.
Анатолий Иванович воплощает в себе чаяния околосимволистской среды. Его отдаленное родство с Христофоровым все же не следует понимать как полное отождествление этих двух героев в авторском сознании. Герой повести «Голубая Звезда» обладал дорогими автору качествами и во многом был продолжением Льва Николаевича Мышкина — «князя Христа», как называл его Достоевский в ранних рукописях к роману «Идиот». Равнодушие Христофорова к быту не перерождалось в потребительское паразитирование, как у Анатолия Ивановича. Он легко принимал помощь, лишь стремясь не возмутить душу ближнего отказом. Все-таки уже и в Христофорове проглядывало то отношение к внешним, явленным удовольствиям, которое устойчиво угнездится в мироощущении Анатолия Ивановича.
Следование идеалу «святой бедности» соединялось в Христофорове с утонченной философией наслаждения красотой. Не случайна меткая оценка его сути балериной Лабунской: «голубоглазый дядя, не то поэт, не то отшельник». Для Зайцева 1918 г. эти черты были притягательны, являлись пока эталоном высшей веры — «аристократического христианства».
Столь же неясным оставалось, какому божеству поклонялся Христофоров. Ему дорог образ Христа. В то же время, его «красота, истина, божество» — это «голубая звезда» Вега. «Голубая Дева… с божественным лицом» воплощала в представлении героя «все облики земных любвей» и сама отражалась в легкой череде прошедших перед ним женских ликов — «снежных фей, лунных видений». Идея «вечной женственности» раннего Соловьева царила в представлении героя «Голубой Звезды», составляя основу его мистического миропонимания, и романтизировалась автором.
В ином свете предстанут эти черты перед авторским взором в 1935 г. в романе «Дом в Пасси». Анатолий Иванович сохранит отношение к женщине как особому существу. Но это чувство обратится у него в сластолюбивое рабское притяжение, когда неважен объект поклонения: мещанка Олимпиада, случайно подвернувшаяся пышнотелая Дора Львовна или отдавшая ему всю силу любви Капа. Мистическое эстетство выродилось у персонажа в угождение чувственности. Автор теперь оценивает героя православными мерками: «Слабый, несчастный человек. Но любить никого, вероятно, не может. Он вечно подпадает своей чувственности и беззащитен от нее».
Развенчана мечта «младосимволистов» спасти мир, постигнув его тайную Божественную идею, которая будто бы состоит в «софийной сущности». Обещанные Анатолием Ивановичем Капе «любовь и красота» в неосуществимом путешествии по Средиземному морю, невообразимые «закаты, павлиний хвост и замечательное греческое вино» воспринимаются пародийно, будто из уст Хлестакова, а не проповедника идеала «святого пола».
Склонность литературного «предка» к таинственным, «непроявленным» мистическим ощущениям вырождается у Анатолия Ивановича в карикатурно подчеркнутое религиозное невежество, а эстетический эклектизм — в пошлую неразборчивость. Он с равным бессмыслием заглядывается на красную атласную обивку кресел и диванов ресторана «Королевская таверна» и на вывеску над входом в католический храм Антония Падуанского. Его представления о святом, которому он вдруг, под влиянием случайного порыва, собрался помолиться, предельно примитивны: «Хороший был, Падуанский… с мальчиком всегда изображается». Анатолий Иванович вызывает закономерное недоумение в ближайшем окружении (у Капы, генерала Вишневского) своим религиозным невежеством и неразборчивостью. В глазах автора этот герой — «погибающий человек».
Из всех обитателей «Дома в Пасси», поименованных в «канончике» о. Мельхиседека, к Доре Львовне обращены, может быть, наиболее явные, настойчивые призывы вернуться к Истине. И она сама не случайно ощутила их раньше других и более чутко: будто «прапамятью» почувствовала Отчий зов «дочь Израилева». Дора начинает замечать новое, «странное» в привычном течении жизни. Она вдруг увидела настойчивую связь между собой и своей соперницей Капой, о которой совершенно естественно, будто это разумелось само собой, стала заботиться. Столь же глубока ее забота и о старом генерале, потерявшем работу. К этому страшному в его жизни событию она отнеслась «серьезнее всех», приняв деятельное участие.
Дора почти уже осознает свою «избранность», почти подступилась к принятию Божьего промысла о себе: «Тот самый Бог, в которого верят генерал с Рафаилом… выбрал для разных христианских дел меня, еврейку, а не христианку. Впрочем, я не возражаю. И не отказываюсь. Тем более что и Бог, если он существует, конечно, один и для христиан и для евреев». Но это ее «если», сначала содержавшее сомнение, в итоге перерождается в полное отрицание.
Такой итог героини обоснован автором. В образе Доры Львовны в романе «Дом в Пасси» Борис Зайцев осуществил закономерное слияние трех ветвей общественных верований, издревле существовавших и лишь обновившихся в ХIХ-ХХ вв.: иудейство, Аристотелев материализм и хилиастические чаяния о «земном рае», свойственные вершителям всех революций в истории.
Материализм выродился в примитивную физиологичность у бывшей слушательницы Петербургских медицинских курсов. Когда она «ловила себя на том, что хочется вкусно поесть», то, по Фрейду, чтобы неудовлетворенные физиологические позывы не нарушили равновесия организма, считала необходимым им угодить. «Тело тоже имеет свои права…» — такова ее убогая философия. Этим успокаивала она свою совесть и после неожиданного для нее самой, без духовного единения, совокупления с Анатолием Ивановичем в первый вечер знакомства.
Не случайным со стороны автора было соединение в Доре Львовне ее иудейских корней с марксистской природой прежних, юношеских убеждений. Обе эти ветви соединены символом «земного рая». «Иудейская» тема озвучена в романе не с грубых, националистских позиций. Зайцев мыслил в нравственных категориях апостола Павла, православного проповедника IV в. Иоанна Златоуста. Потому дщерь Израиля предстает в романе и в плоскости «мира здешнего», и носительницей ей самой неведомых качеств возлюбленного Богом, избранного народа.
В религии иудеев (а не в самих евреях) писатель не принимал того, что они не вняли Христовым заветам отказаться от богатств здесь, на земле, не взяли на себя Его легкое бремя. «Ибо иудеи отвергли владычество Христа, когда говорили: не имамы царя, токмо кесаря (Ин 19,15). Ты (иудей) сокрушил иго, разорвал узы, отторгся от царства небесного и подчинился человеческим властям!» Это обвинение Иоанна Златоуста, наряду с библейским свидетельством (3 Цар 13) о поклонении подданных Иеровоама золотым тельцам, служит истоком появления образа «сытых израилей» в повести «Голубая Звезда». И в повести, и в романе Б. Зайцев заочно полемизировал с В.В.Розановым, упрекавшим Спасителя в том, что Он будто бы лишил мир сладости, призвав к отказу от «мира» и всего, что в «мире».
Мотив избранничества сопровождает образ Доры Львовны на страницах романа до тех пор, пока она решительно не отринула предложенного ей духовного пути. С момента молитвы о. Мельхиседека за всех обитателей дома в Пасси именно ей наиболее явно посылаются таинственные знаки. Иногда это неожиданные уколы совести — в отношениях с Капой, с Анатолием Ивановичем. Иногда это мистические «подсказки» — при решении вопроса о поездке сына Рафы в скит с генералом и о.Мельхиседеком. Дора Львовна разрешает сыну ехать — и вдруг: «Кто-то невидимый взял несколько воздушных нот».
Самовольный уход из жизни христианки Капы удивил Дору Львовну, вызвал желание понять сущность учения, которое, на ее взгляд, делает христианина «еще слабее, а может быть, даже порочнее не христиан». Мудрый ответ о. Мельхиседека о том, что «Истина и Свет укрепляют… и возвышают, но не насильно», что «плохие христиане» ни в коей мере не могут «повредить» само учение, не дошел до Доры Львовны. Она усиленно боролась с открывшимися вдруг в сознании новыми глубинами и, «заглушая в себе что-то, перестраивалась на обыкновенный лад, как неразбитая армия на следующий день после сражения». Для нее Истина закрылась; она по своей воле отринула ее. Пошла тем же путем, что избрали за две тысячи лет до нее изгнавшие из своих душ Христа ее далекие предки. «Свойство вражды Богу и противления Богу, которым заражено и преисполнено плотское мудрование», у Доры Львовны из тех же истоков. Как и древние иудеи, их далекая «правнучка» из ХХ века проявляет «невнимание к чудесам», уже явленным в ее судьбе, но совершавшимся тайно, с тихим светом и благостью, как проникновенно говорит свт. Игнатий Брянчанинов в «Слове о чудесах».
Еще ближе к Истине по своей детской природе, не совсем замутненной взрослыми «мудрствованиями», подошел сын Доры Львовны Рафа. Он душой отдался свету православия, который почувствовал в дорогих ему генерале и о.Мельхиседеке. Но и это дитя избранного народа Израилева, по малости возраста еще не способное решать свою судьбу самостоятельно, материнским решением отторжено от тех, кто мог стать его духовными наставниками. Постепенно уводят взрослые (Фанни, Дора) неокрепшую душу Рафы от Господа, Который с такой любовью призывал мальчика.
Решение тетки и матери избавить ребенка от общества монаха и генерала — «виновников» «слишком однообразных впечатлений» — сначала на время вводит Рафу в круг «бриджевых дам», холящих свои тела на побережье Ниццы, а потом, уже надолго, — во французский лицей, с чуждым языком, с чуждой культурой. Писатель прозревает глубинный мистический смысл в безобидном на вид, «здравом» решении матери: «Этот маленький человек будто бы был предложен в беззащитном своем сне, как агнец — таинственной бездне…» «Бессветны» стали черные глаза мальчика; от света увела его душу мать, отняв веру в бессмертие души, рассудив о том по собственному скудному «здешнему» опыту, по косному атеистическому разумению.
Зайцев не упрощает того сложного пути, которым идет к Истине генерал. Внешняя, и внутренняя, духовная, экспрессия образа отнюдь не проста. Уже в начале романа этот герой пребывает в твердой православной вере. Но многое пока проходит мимо его разума.
Михаилу Михайловичу непонятна суть Иисусовой молитвы; чужд «монашеский мистицизм, погружение себя здесь же в иной мир». Внутреннее смятение бывшего борца за Россию — в русле страшных раздумий Ивана Карамазова о царстве зла в мире. Все же, в отличие от героя Достоевского, генерал принимает православное духовное наставничество. Многое раскрывает ему о.Мельхиседек. Но поистине новое рождение обретает Михаил Михайлович в таинстве исповеди и причастия. Автор символически акцентирует рождение новой, младенческой души исповедовавшегося: под епитрахилью он ощутил себя ребенком, смиренно признавал вины, и слезы счастья текли по его «нестарческим» щекам.
Весь ход событий таинственно приводит его в монастырь: потеря работы, смерть дочери, воссоединения с которой после нескольких лет разлуки он так ждал. Но сам генерал не пассивен; встав перед выбором, он не упорствует в привязанностях к бренному, земному, в отличие от Капы. Михаил Михайлович решительно отверг предложенное ему Олимпиадой поприще сторожа на богатой вилле. Да и скит Святого Андрея дорог генералу как продолжение традиций Оптиной пустыни, частым посетителем которой он был еще до революции.
Поселившись в монастыре, генерал еще не до конца слился со скитской жизнью. Кое-что пока смущает его душу — то человеческое несовершенство, которое принесли с собой в монастырские приделы некоторые служители (заносчивый о. Флавиан, например). Все же герой почувствовал зов и не сопротивлялся ему, а смиренно принял его.
Не один, а два дома явлены в романе. Глобален притчеобразный смысл сюжетостроения. «Дому на песке» противопоставлен «дом на камне» — хранящий отчую веру православный скит, созданный усилиями о.Мельхиседека. «Так осела здесь… Русь, в латинском месте, раскинув свое становище». Скит Св. Андрея своей внешней скудостью и духовным светом напоминает героям (о.Мельхиседеку, генералу Вишневскому) традиции Афона.
Тема православия осмыслена в романе как единственный спасительный путь. Зайцеву дорого православие не в значении опоры монархии, не как столп, поддерживающий государственное благополучие (в отличие от А.И.Куприна в романе «Юнкера», 1932, И.С.Шмелева в художественно-публицистической прозе, в рассказах «Родное», 1920−1930, «Журавли», 1927, И.А.Ильина с его устойчивыми промонархическими настроениями). Не случайна монастырская тема в романе «Дом в Пасси». Монастырь — место уединенного Богообщения, молитвенного взывания к Творцу, истинное поприще брани со злом мира. Именно об этом — духовное наставление о. Мельхиседека, рассеявшее карамазовские настроения старого генерала: «Думаю, вы не прочь были бы сразиться со злом так, как некогда воевали в окопах».
Москва