В последний день декабря Борис Ельцин в очередной раз заставил страну онеметь — как в заключительной сцене «Ревизора». Президент сообщил народу, что уходит, и попросил прощенияЕ Мы все пережили эти минуты. Ельцин, как ни один политик со времен Сталина, заставил нас, толпу или граждан, несколько раз за десять лет своей политической карьеры отвлечься от частных интересов и личных амбиций. Что же это такое — покаяние и уход, — русский национальный обычай, проиллюстрированный масленицей в «Сибирском цирюльнике», хитрость старого номенклатурщика или подвластность неведомой руке, пишущей на стене царской залы кровавые «мене, текеле».
Фарс — знак эпохи. Нереальность происходящего, поиск тайных рычагов, скрытых сил, осознание беспомощности отдельного индивида перед лицом мира, шквал бесстыдного потока взаимных обвинений во имя достижения власти — само по себе все это не является признаком нового порядка вещей. Но отказ воспринять событие как реальную, а не вымышленную трагедию, бесконечное «заговаривание» событий, отсутствие внятного понимания делают нас участниками фарса.
При смешении стилей и понятий, при актуализации приемов и жестов, смысл которых принадлежит другому времени, мы обречены на глобальную катастрофу — наш последний шанс в деле возвращения к образу.
Россия, столько раз умывшаяся кровью, невосприимчива более к запаху этой жидкости «особого свойства». На сторонний взгляд, Россия — страна, лишенная формы и традиции, не способная усвоить законы и правила. Русские надеются обмануть друг друга и всех прочих. В ход идут жесты, принадлежащие мировому опыту и отечественной истории.
Отречение от власти, благословение преемника, паломничество к святынямЕ Лукавый Берендей смахивает слезу и следует сюжету, не им написанному.
В русской традиции живо корневое ожидание покаяния власти перед народом. И не менее устойчиво недоверие к любой форме покаяния. Наша традиция диктует причудливое сочетание взаимоисключающих и обязательных компонентов: обоюдной искренности и обоюдной подозрительности. Именно поэтому так неуклонно русская мысль обращена в прошлое и работает на пересмотр неизменного БЫЛОГО. Именно там, в прошлом, должна быть найдена идеальная модель, укоряющая несовершенное «ныне».
Ельцин стал первым отечественным лидером, попросившим прощения добровольно и вне рамок церковной дисциплины. Собственно говоря, среди его предшественников — Иван Грозный, Алексей Михайлович, Пугачев.
По сути, только невероятное и немотивированное действие власти может быть оценено обществом положительно. Единственным идеальным примером поведения владыки является лишь история Федора Кузьмича, старца, в котором с готовностью узнавали черты императора Александра I. Невозможно найти никаких веских доказательств тому, что царь покаянно удалился в чужом костюме, дожил до глубоких седин и искупил отцеубийство. Однако вот уже два века легенда жива и невероятно популярна.
Николай I, умерший в разгар Крымской войны, — хрестоматийный отрицательный персонаж. Николай, принимающий яд от отчаяния и в надежде, что сын справится с ситуацией в стране, — герой апокрифа, который по прошествии большего времени приобрел бы эпическое звучание. Народная молва добавляет чаемых подробностей: Серафим Саровский благословил Александра на подвиг «ухода», а Николая, виновного в кровопролитии, не принял.
Иван Грозный, единственный царь, неизменно приносивший церковное покаяние, не раскаялся ни в убийстве печорских монахов, ни в казни митрополита Филиппа. Угодливые историки сняли нравственную проблему: Филипп заступался за «своих», имя его отсутствует в синодике, видно, не грешен царь. Иван любил каяться и умел это делать со вкусом и размахом. Удалялся вон из Москвы, сажал вместо себя татарского царевича, постился, облачался в рубище, покорно выслушивал дерзости юродивых обличителей. И неуклонно творил жестокости.
При дефиците обличения возникает дефицит покаяния. В России в ходу обвинения в адрес бессильных или донос. Шолохов обмолвился в нобелевской речи: «Писатель должен преданно смотреть в глаза власти». Преданные взоры исключают покаянный мотив.
Европейская история знает Каноссу. Генрих IV, отлученный от Церкви, три дня стоял на коленях перед папскими покоями, обморозил ноги, с готовностью принял все условия и сразу же их нарушил. Его жена, к слову — сестра Владимира Мономаха, отреклась от нечестивого мужа, встала на сторону осуждающих. Но император победил: Папа Григорий VII умер в изгнании. И тем не менее покаяние состоялось.
Никон и царь Алексей Михайлович простили друг друга, но не просили прощения. Никого не простил Аввакум и прощения не просил. Последствия раскола живы до сих пор. Дмитрий Ростовский укорял молодого Петра. После смерти владыки не нашлось того, кто осмелился бы перечить царю.
Лютер обвинил Рим. С тех пор прошло 500 лет, и Рим покаялся в совершении крестовых походов, инквизиционных судах и религиозной нетерпимости.
Людовик ХVI покаялся перед Богом и народом, мужественно ожидал казни и поразил палачей самообладанием. В толпе раздался крик: «Тамплиеры отомщены ценой твоей головы!»
В русской истории власть искала одобрения больше, чем покаяния.
Даже политическое завещание Ленина, написанное разбитым параличом и отстраненным от дел вождем, вполне согласуется с национальной жалостливостью. Даже смутная мотивация, приведшая Сталина к мысли открыть храмы, и благодарное славословие церковной иерархии мертвому тирану служат косвенной подменой чаемого, но не случившегося раскаяния.
Отпевание гонителей Христа, не раскаянных и не искавших прощения ни у людей, ни у Бога, имеет странный характер на фоне причудливого смешения понятий, в плену которых пребывает постсоветское общество. Ярослав Мудрый выкопал кости своих братьев-язычников, крестил их и захоронил по-христиански. Киевский князь имел горячую веру. Мы имеем смутное томление и тягу к обряду — к жесту, смысл которого темен.
Политическая история не знает таких категорий. Политическая история состоит из фактов, которым пытаются найти объяснения.
Первый президент России покаялся не в совершенных деяниях. Он попросил прощения за то, что не смог совершить. Возможно, в рамках секулярного мышления это — максимально полная форма осознания ошибок. Возможно, это интуитивное исполнение национального покаянного канона. Литературный персонаж Родион Раскольников должен был просить прощения у людей за мысли, не за убийство.
Первый президент России, когда-то писавший, что его единственное впечатление от христианства — смутное воспоминание о том, как пьяненький священник чуть не утопил его в купели, встретил Рождество в Вифлееме вместе с патриархами. «Присутствовал на бдении», как сообщали СМИ. И заявил корреспондентам, что «на Святой Земле чувствует себя святым». Были святые благоверные князья. Есть святой президент, способный прервать службу объятиями с «генералами от религии», — это эпоха.
Юродство в крови русской власти. Юродство, усиленное кощунством от незнания. Было бы прекраснодушием полагать, будто президент не есть плоть от плоти нашего общества.
Покаяния за дела не случилось. Оно могло произойти в 91- м году, было уместно в 93-м, его ожидали в связи с захоронением останков царской семьи, в связи с восстановлением храма Христа Спасителя. Оно могло быть срежиссированобыть срежиссировано в рамках черного или белого пиара. Но ничего этого не произошло. Эпоха фарса перемалывает чувство в жест. Сопереживать жесту невозможно — зато его удобно анализировать.
