Русская православная церковь ироссийское государство

«Известия» — газета светская; она в равной мере адресована атеистам и верующим самых разных конфессий. Но огромный пласт современности, связанный с религиозной жизнью, не может, не должен оставаться вне поля ее зрения. При этом мы не собираемся втягиваться в межконфессиональные и тем более внутрицерковные полемики; куда важнее научиться слышать и понимать друг друга, осознавать, как (и почему именно так) относятся к болевым проблемам современности люди, для которых религиозный опыт, религиозные ценности — основа основ. Совсем иное дело — ключевые вопросы взаимоотношений церкви и российского государства; разговор о судьбах человечества в 21-м столетии и о возможном влиянии религии на эти судьбы — тут мы не только открыты для дискуссии, но будем стремиться к ней. Единственное, что следует оговорить: позиции авторов полосы «Религия» — это их личные точки зрения; газета лишь стремится к тому, чтобы эти точки зрения были аргументированы и не оскорбляли чьих-либо религиозных чувств.
Ждем ваших откликов — и в виде обычных писем, и в электронном формате.
reader@izvestia.ru; arhangelskiy@izvestia.ru

+ + +

Вера не ведет борьбу за политическую власть как таковую. Но в соответствии с догматическими принципами всех ведущих религий России верующие должны бороться за общество — не против каких-то людей, но против зла как такового. И тут возникает логический парадокс. Борьба — это стремление к обладанию, а обладание обществом невозможно без обладания властью. Потому мы вновь и вновь возвращаемся к классическому вопросу: возможно ли, нужно ли создание абсолютно внерелигиозного государства в России, как это провозглашено в ст. 14 Конституции: «Российская Федерация — светское государство. Никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной. Религиозные объединения отделены от государства и равны перед законом»? Многие годы я полагал, что ответ на этот вопрос может быть только положительным. Теперь постепенно начинаю думать, что проблема эта не имеет однозначного решения.
Общеизвестно, что 31 декабря 1999 года святейшего патриарха Алексия II президент Ельцин попросил приехать и присутствовать при передаче властных полномочий Путину. Более того, патриарха попросили «благословить Владимира Владимировича на его новое трудное служение». С точки зрения и буквы, и духа действующей Конституции все это совершенно невозможно: в момент величайшей государственной важности глава России и его преемник призывают руководителя одной из общественных организаций и просят его одобрить свои действия. Но невозможное юридически, это действие, как бы к нему ни относилась интеллигенция, было скорее положительно воспринято значительной частью общества. Что неудивительно. По опросам, православной церкви доверяет практически каждый второй россиянин, в то время как президенту, парламенту, Конституционному или Верховному суду — считанные проценты. Так что опереться на наиболее авторитетный институт российского общества в драматический момент передачи власти вполне естественно. Хотя юридически — совершенно неверно.
Да по сути дела ничего принципиально нового и не произошло. Уже давно, по крайней мере с 1993 года, патриарх в неофициальной российской табели о рангах следует сразу же за президентом и премьером, деля третье место с руководителями палат Федерального собрания. Тем же авторитетом в пределах субъекта федерации пользуется епархиальный архиерей. А уже сложившаяся традиция церковного освящения войсковых знамен, боевых кораблей, административных зданий? А иконы, стоящие на почетном месте в большинстве кабинетов чиновников?..
Плетью обуха не перешибить. Если в обществе протекает определенный процесс, то этот процесс можно как-то скорректировать, но его нельзя остановить, как нельзя остановить течение реки. Безусловно, формирующаяся модель отношения религиозного и государственного начал не тождественна тому, что было в России при Екатерине Великой двести лет назад, но правовое соположение государства и религий в США еще дальше от нее. В американской переселенческой традиции религия являлась чисто социальной общностью на нейтральной к любой пришлой культуре почве Нового Света, а в России, как и повсюду в Европе, религия накрепко срослась с культурой, с почвой, с языком. Именно поэтому у нас заново возникает модель государства с «господствующей» религией, наподобие Англии, ряда стран Скандинавии, Греции. Другие религии, помимо господствующей, понятно, ни в малой степени там не подавляются, но они не считаются там государствообразующими.
Не православие создало современную Норвегию и не католицизм — Грецию. История, культура, право — весь строй жизни европейского государства органически связан с определенным типом религиозности, проистекает из него. Когда же государство европейского типа, укорененное в своей исторической почве, выносит за скобки свою традиционную веру, уравнивает ее со всеми иными и объявляет себя государством секулярным, то оно с неизбежностью выносит за скобки и Бога. Так произошло во Франции после революции 1789−1799 гг. В сегодняшней Франции, официально считающей себя наследницей Франции революционной, с ее триколором, сменившим бурбонские лилии, с «Марсельезой», с лозунгом «Liberte, egalite, fraternite», невозможно представить на государственном гербе или денежном знаке надпись, подобную американской «In God We Trust», или присягу президента на Библии в присутствии глав основных религиозных объединений страны, как это принято в США, нельзя и помыслить начало Конституции с фразы «Во имя Всемогущего Бога, аминь!», как в соседней Швейцарии.
Американское политическое сообщество внеконфессионально, но религиозно, французское политическое сообщество внеконфессионально и внерелигиозно. Немецкое, греческое или английское, с известными оговорками, и конфессионально, и религиозно. Вспомним, как скандализировал французское общество Франсуа Миттеран, завещав отпеть себя по католическому церковному чину. И представим, как бы скандализировал американцев их президент, если бы он объявил вдруг, что в Бога не верит и просит религиозными церемониями принесение присяги не обставлять.
Если бы революция и советская эпоха продолжали восприниматься большинством россиян как положительная ценность, осуждаемая только в своих эксцессах, мы, очень возможно, пошли бы по французскому пути либерального секуляризма. Но у большинства русского общества к революции 1917 года однозначно негативное отношение. Национальным праздником, подобно 14 июня во Франции, 7 ноября больше никогда не станет. А если так, то для нас возможна только модель либерального конфессионального европейского общества, в котором сохраняется унаследованная от прошлых веков близость господствующей церкви с государством при свободе иных конфессий. Так было (по крайней мере, юридически) до революции; Основные государственные законы 1906 года, провозглашая православие первенствующей и господствующей религией, в статьях 66 и 67 разъясняли, что «свобода веры присвояется не токмо христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам; да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языками по закону и исповеданию праотцев своих…». Так де-факто происходит и в сегодняшней России, и так, может быть даже де-юре, сложатся церковно-государственные отношения в нашей стране в будущем.
Государственная церковь призвана не управлять светской властью, не курить ей фимиам; она должна громко осуждать ее нравственные ошибки, благословлять добрые дела, онравственные ошибки, благословлять добрые дела, обнаруживать и исцелять духовные язвы народа. Короче — она обязана стать совестью России. И этого ждут от нее, быть может, сами того до конца не сознавая, и народ, и власть. Миссия эта для Церкви связана с огромной внутренней работой, с воспитанием и в себе самой живого покаянного чувства. Ожидать на этом пути можно скорее плевков и заушений, нежели славословий и рукоплесканий. Но вряд ли может Русская православная церковь отвергнуть этот путь.