Александр Проханов
Когда идет по земле напасть, глад или мор, когда вымирает и погубляется жизнь, она, спасаясь, выбегая из горящего города или выскакивая из-под оползня, или вырываясь из жестоких когтей, собирается на каком-нибудь островке, копится в каком-нибудь глухом уголке. Там достигает невиданной концентрации, небывалой силы и яркости. Так олени из пылающего бора переплывают озеро, толпятся на безопасном мыске. Так староверы уклоняются от свирепых стрельцов, уносят в дебри свои иконы и свитки. Так русский дух, побиваемый сегодня супостатами, палачами и чернокнижниками, иссеченный, исколотый, с криком и воплем покидает городки и села, театры и школы, дивизии и флоты и, стремясь уцелеть, выбирает чью-нибудь отдельную душу. Вселяется в праведника, вмещается в пророка, голосит криком свидетеля и очевидца. В писателя Личутина вселился русский дух такой светоносной силы, что из его книг золотыми пучками светит в черную ночь русского лихолетья.
Личутин — колдун. Ходит-бродит. Присаживается, приглядывается. То мерцает зорким ястребиным глазком, то сонно дремлет, подставляя солнышку золотую бородку. Откроет книгу, строго нацепив жестяные очки. Закинет за спину ружьецо, легкомысленно пальнет в пробегающего зайца. Посмотрит на вечерний, пролетающий над избой самолет. Сумрачно глянет в ночной телевизор. Запрется в своей горенке, утвердится на точеном кресле. И начнется великое творение. Будто в деревенский горшок кинул колдун плакун-траву, дрему-горицвет, коренья чистотела. Влил ковш воды из талицы. Вскипятил на огне. Пробормотал заговор. Просвистел синицей. Гукнул филином. Взвыл волком. Зелье забурлило, поднялось, пошло через край. Залило половицы, потекло под дверь, на крыльцо, на двор, на луг. Не зелье, а сладчайший мед, душистый ягодный сок, чистейшей синевы студеный снег, дивного аромата настой.
Языку Личутина нет равных. В нем звук, цвет, музыка. Русский ветр, русская песня, закон русской красоты, единый и в золотом завитке иконостаса, и в белой резной стене храма, и в чугунном стволе пушки-единорога, и в красном листе осины, плывущем по синей воде, и в чудном лице красавицы. Язык Личутина запечатлел все сущее, зарисовал лик Родины. Он — сокровище России, как Спас на Нерли, или Байкал, или таблица Менделеева. Его надо охранять, как национальный парк. Надо изучать, как изучают флору и фауну Рая, не испорченную первородным грехом.
Знает ли он о своем даре, о своей несравненной, неповторимой роли? Знает ли о своей роли бор, населенный зверями, птицами, бабочками, муравьями, с тихими ручьями, сонными болотцами, светлой быстрой рекой, красными соснами, голубыми цветами, белыми грибами, с тайными тропами, с отшельником в рубленой келье, с разбойником, притаившимся в чаще, понимает ли свою роль девственный лес?
Личутин свою роль понимает. Он, обремененный заботами, хворями, гонимый нуждой, окруженный мучительной повседневностью, страдающий от людской глухоты, среди людского неверия, черствости, неспособности услышать и увидать красоту, — он знает о своем даре, о своей богоизбранности. Несет под сердцем непорочно зачатый плод, сберегая от ножа иродова, пронося сквозь остервенелый мир. Так из осажденной басурманами крепости, обреченной на разорение, одинокий монах подземными лазами уносит под рясой чудотворную икону, от которой потом будет спасаться земля. Так последний солдат окруженной дивизии обматывает вокруг израненного тела Боевое знамя, идет сквозь топь к своим, чтобы под этим спасенным знаменем другие полки и дивизии громили врага на развалинах чужеземных столиц.
Если бы мне заказали герб Личутина, я нарисовал бы алую буквицу, перевитую цветами и травами, с диковинными зверями и птицами. Поставил бы эту буквицу на ладью. Пустил бы ладью по шипящему синему морю. Начертал по небу девиз: «От Бога приял!»
Религия Личутина — это религия Русского Рая. Он знает и не подвергает сомнению, что русский народ — Богоносец. Что Россия — страна Богородица. Что путь русской истории, которая то валится в пропасти, то карабкается по каменным кручам, устилая свои обочины сгоревшими и изрубленными поколениями, — это путь в Рай. Он вам не скажет, откуда взялся русский народ, может быть, спустился с Карпат или вышел из водяных пучин Белого моря, или произошел от медведя, или собрался из росы и цветочной пыльцы. Но он твердо знает, что русский народ выбрал своей Родиной Рай и идет к нему, оставляя по пути церкви и остроги, писаные образа и книги, среди которых и его, Личутина, книга. Это движение в Рай совершается всем огромным, двигающимся сквозь века толпищем, в котором нерасторжимы злодей и праведник, царь-мучитель и святой мученик, ибо одни искупают других, спасенные спасают погибших. Расколы, революции — трещины и провалы, через которые движется русский народ, ведомый своей Покровительницей в малиновом одеянии, с золотой луной в волосах, с Дивным Младенцем на руках. Читаешь книги Личутина, смотришь картины Нестерова, слушаешь музыку Свиридова — и видишь Богородицу с Божественным Чадом, а следом русский народ, с князьями, святителями, смердами, летописцами — излюбленный образ русского мистика от древности до наших дней.
Роман Личутина «Раскол» — это подобие «Тихого Дона» с сюжетом XVII века. Его «Любостай» — рассказ о сегодняшней судьбе, моей и твоей, выбирающей между Светом и Тьмой. «Душа неизъяснимая» — это русская «Песнь песней». Приемами красоты и изящной словесности излагает волшебную теорию Русского Рая.
Не подумайте ненароком, читая эти строки, что Личутин — какой-нибудь скрытник или столпник, или затворник, корпящий в глухой келье над пергаментами. Он здесь, в сегодняшней войне, в бойне, в политике. В гексогеновых взрывах, в покушениях, среди ядовитой перламутровой слизи, истекающей с телеэкрана, среди галлюцегеной Москвы, где нарядные куртизанки под сиреневыми фонарями Тверской влетают в пролетные «мерседесы» и «джипы», где в бедном тесовом гробу хоронят поэта Тряпкина, где страшно пылает, отражаясь в кровавом зеркале, расстрелянный Дом Советов. Личутин на съездах писателей, на вечерах мятежной газеты «Завтра», на «Народном радио». Присутствие Личутина в национальном сопротивлении, в русской духовной оппозиции делает эту оппозицию духовно непобедимой.
В проклятом октябре 93-го года я с друзьями из «Дня» бегу из Москвы, где так страшно перевертывает отражение в зеркальную реку горящий Дом Советов, где танки Грачева дырявят белый дворец, где в Останкине коченеют простреленные трупы. Бежим спасаться к Личутину, в его рязанскую лесную вотчину, пробираясь через посты, увиливая от патрулей, огибая бэтээры, перекрывшие въезды в столицу. Мы гонимы. Наших жизней ищут. Нас хотят заковать, кинуть на липкий бетонный пол каземата, мучить, вырезать на спинах красные звезды. Наших живых товарищей отлавливают, как зверей. Наших убитых кидают в кузовы самосвалов и увозят в ночные крематории.
Мне страшно. Хочу сменить обличье, чтоб не узнали доносчики. Спалить документы, чтобы не опознал патруль. Хочу превратиться в рыбу и нырнуть в глубину. В птицу и прижаться к высокому суку осеннего дерева. Хочу превратиться в земляного червя и уйти под землю. Бегу к Личутину в его деревенскую избу, желая спрятаться на его чердаке, в его баньке, в его недописанной рукописи. Стать частью его неоконченой фразы, чтобы пришедшие искать меня с обыском смотрели на бумажный лист, на незавершенную главку и видели не меня, беглеца, а бредущего древнего странника, утыкающего в землю свой истертый еловый посох.
Почему мы бежим к Личутину? Могли бы уйти в Белоруссию, и там обошлись бы с нами как с братьями. Могли бы откочевать в Приднестровье, в проверенный приют беглецов. Могли бы ускользнуть в Абхазию, в горные монастыри под Сухуми. Но бежим к Личутину. К нему, потому что раздавлено не просто восстание, сломлена не просто патриотическая оппозиция, а рухнула всякая надежда на свет, на волю, на русское чудо. Впереди у России — вечная тьма, нескончаемая беда. Теперь вместо солнца над Родиной будет страшно, незакатно чернеть волосатая красногубая морда банкира. Бежим к Личутину, как к последнему огоньку во мгле. И все несколько дней, что ютимся в его чистой теплой избе, греемся у его печи, хлебаем из его мисок, ходим вместе с ним по грибы в красные сухие сосняки, валим на делянке березы, смотрим, захмелев от чарки, на туманные осенние звезды, — все эти дни он лечит нас, как знахарь.
В эти дни он брал на себя наши страхи и неверие, наши черные мысли и греховное уныние. Возвращал нам мужество, веру, бодрость, презрение к врагу. Одному Богу известно, чего ему это стоило. Одному Богу известно, что стоит чистому озеру принять в себя цистерну мазута, растворить, обезвредить, обезопасить, чтобы вытекающая из озера речка оставалась чистой и светлой и в ней по-прежнему плескалась рыба и крякали утки.
Через несколько дней мы, сосредоточенные и твердые, ушли от Личутина в Москву, где еще сновали «ловцы человеков» в черных мешках с автоматами, чтобы начать выпускать наше новое «Завтра», газету сопротивления.
Таков вклад Владимира Личутина в народное восстание 93-го года.
И вот мы умрем. Утихнут навсегда наши голоса, умолкнут споры, пропадут шевелящиеся губы, высохнут слезы мерцающих глаз. Забудутся, поблекнут наши имена. Но останутся книги. И какой-нибудь отрок через полвека откроет «Душу неизъяснимую». И вдруг из пожелтевших страниц изольются студеные реки, помчатся гуси над синим морем, встанут на беломорских островах чудесные храмы, запылят дороги, по которым двинется воинство, понесется ангел с острым синим крылом. В горницу деревянного домика, что под елками в Переделкине, войдет человек с золотой бородкой Николая Угодника и с синими глазками лесного ведуна. Скользнет легкой поступью по половику, сядет в креслице, упрет твердо локоть и на белом листе выведет неспешно:
«С одной стороны полуденная тундра пахла сладко и пряно, вся розовая от нежной клюквенной завязи и белая от морошечного цвета и гусиного пуха; тундра пряно пахла багульником и тонко ныла на одном неумирающем вздохе, словно в огромном баяне запала самая нижняя клавиша, рождая вместе с этим звуком все новые черные волны комариного гнуса. Но совсем рядом против тундры жило море, и чудилось, что в глинистые осыпи бросают из пушек чугунные ядра, чтобы встряхнуть громами дремотный покой тундры. Я скатился к морю, и оно обнесло меня запахом водорослей и легкой водяной сырости, которая постоянно висела в воздухе. Море растворилось в небе и стояло выше моей головы. Темно-сизое марево закрывало его далекую кромку, казалось, там навесили непрозрачную кисею, чтоб скрыть за ней рождение новых ветров».
Друг мой, Владимир Владимирович, да хранит Тебя наша нежность, наша благодарность, наша молитвенная любовь.
