Начавшаяся год назад югославская война породила немало легенд. Это истории о массовом избиении албанцев и последующем геноциде славян. Это рассказы о десятках сбитых натовских самолетах и повествования о разрушенных югославских городах. Это упорные попытки записать всех сербов в ряды православных, а всех косоваров — в ряды мусульман.
Такова, видно, метафизическая природа Балкан — правда и ложь, ненависть и любовь, надежда и тоска, святость и дикая жестокость настолько сливаются здесь в одно целое, что судьбы людей начинают обретать черты мифа еще при их жизни. И поэтому, хотя Балканы и считаются частью Европы, они все-таки не Европа. В этическом самосознании европейской культуры добро и зло рассматриваются прежде всего с точки зрения их блага или вреда для человека. На Балканах все может быть совсем иначе. Это ощущение выразили в «Песнях западных славян» Мериме и Пушкин, это понял лучше многих Константин Леонтьев.
Этого не мог не почувствовать каждый, кто оказался в Югославии в начале натовских авиаударов, когда танцующие и поющие люди призывали невидимых летчиков считать мишенями именно их, всех вместе и каждого в отдельности, а над опустевшими албанскими селами вставали сотни дымовых столбов, теряющихся в прозрачном апрельском косовском небе.
Этого не мог не почувствовать каждый, кто видел, как потом, в июне, победоносные подразделения западного альянса осторожно, озираясь, словно на цыпочках, входили в Призрен, Приштину и Косовска-Митровицу, а многокилометровые колонны ликующих и пьяных солдат Югославской народной армии покидали тот край, который незадолго до этого они называли священным и клялись защищать до последней капли крови.
«Странная война» — эти слова журналисты, аккредитованные в белградском Доме народной армии, повторяли с ее первых же часов. Сначала странным в ней было все.
И почти еженощное хирургическое уничтожение правительственных зданий.
И то, что первой, и, похоже, единственной, потерей НАТО был самолет, считавшийся неуязвимым.
И то, что в разгар бомбардировок Слободан Милошевич давал интервью американцам, в то время как русским, громко намекавшим на свою готовность в очередной раз броситься из-за сербских интересов в кровавый омут мировой войны, поговорить с ним было никак невозможно.
И то, что жесткая опека журналистов со стороны военных, казавшаяся непреодолимой в югославской столице, не существовала именно в косовской зоне боев, куда можно было доехать за несколько сотен долларов из Белграда на простом городском такси. Встреченные по дороге патрули стреляли сигареты и не обращали внимания на военную пресс-карту, в которой ясно было написано: «Для выезда в провинцию требуется специальное разрешение».
В огромном приштинском «Гранд-отеле» жили всего восемь человек — журналисты из России, Греции и один, у которого отобрали паспорт, из Голландии (потом, когда вошли натовцы, там же размещались две или три тысячи человек). Над городом носился запах гари и летали обрывки сожженной бумаги (потом, когда вошли натовцы, это был тяжелый трупный запах и сотни жирных зеленых мух).
Можно было сказать военным (после трех литров «шливовицы»): «Возьмите нас на спецоперацию против „шиптаров“!» И они отвечали: «Нет проблем!» Но вмешивался офицер безопасности, намекая, что на это необходимо разрешение начальника гарнизона.
Контрразведчик спросил: «Шофер говорит, ты снимал из окна автомобиля горящие шиптарские села. Это было?» — «Я знаю, что их подожгли самолеты НАТО». — «Запомни, это именно так, и никак по- другому. Если бы ты не был русским, ты бы уже был мертвым». — «Понял».
С детских лет в памяти многих из нас остался сформированный югославским военным кино героический образ сербского воина — высокорослого атлета, которого враги одолевают только числом. Познакомившись со всеми тремя сторонами конфликта (сербами, албанцами, натовцами), могу утверждать, что это абсолютная правда — среднестатистический солдат ЮНА в прямом столкновении на голову превосходил любого своего среднестатистического противника. Если бы сербам дали волю, ни одного «шиптарского» боевика не осталось бы в живых и гнали бы их до самой Греции. И дело здесь даже не в том, что албанцев с 1989 года не призывали в армию — и отсутствием выправки, и своей истерической местью сербам после возвращения домой (по ночам, украдкой или набегая толпой), косовары показали, что они не профессиональные жестокие бойцы, а в лучшем случае всего лишь взявшиеся за оружие ожесточившиеся крестьяне.
Какое-то карамазовское похмельное ощущение совместно содеянного (переживавшегося, впрочем, только с нашей стороны), о чем не хочется говорить, объединяло нас с сербами.
Но это объединяющее не имело ничего общего с призраком того умозрительного, кажущегося на Балканах почти небесным «византийского наследия», которое тонкие интеллектуалы пытаются навязать России и православным народам Восточной Европы. На полуострове между Адриатическим и Черным морями зачастую вместо выражения «живет как кошка с собакой» говорят «живет как серб с болгарином». И таких антагонистических пар в балканском «безумном, безумном, безумном, безумном мире» много. Русскому (по Леонтьеву, носителю великоросского, т. е. интернационального, имперского сознания) не уследить за «племенными устремлениями местных народов». Но ощущение того, что на Балканах «и воздух пахнет смертью», страшно притягательно для человека, выросшего в культуре Гоголя, Лермонтова и Достоевского: «Лучше пуля, чем голод и жажда!»
Балканы — самый романтический способ русского самоубийства, самый изысканный вид русского разочарования в романтизме. Этот, могущий показаться спорным тезис царская Россия доказала бесчисленными (и, увы, бессмысленными) жертвами XIX века, гибельным выбором 1914 года.
Современная Россия ищет старых путей и поэтому вынуждает себя вновь полюбить Балканы. В Слободане Милошевиче мы пытаемся найти героические черты воеводы Милоша или Георгия Радивою, в «косовском кризисе» — услышать звон мечей Косова поля.
Но возможно, что горькие слова, сказанные Константином Леонтьевым в адрес южных славян после Балканской войны прошлого века, окажутся справедливыми и в наши дни: «Вышли они из пастушеской и простодушно-кровавой эпопеи недавней старины своей и попали прямо головой в серую, буржуазную, машинную, пиджачную, куцую Европу наших дней, изношенную уже до лохмотьев прежней и страстной истории своей».
