О предсказуемости кавказского ислама

Воздействие ислама на ситуацию на Северном Кавказе — аксиома. Однако очевидность этого обстоятельства — не залог понимания того, каким образом и на кого воздействует на Северном Кавказе ислам; где можно ожидать усиления его влияния, а в каких сферах оно останется ограниченным; как следует относиться к исламскому фактору российским политикам; можно ли в связи с политической активностью под исламскими лозунгами говорить об угрозе безопасности России в регионе, а следовательно, ее общей безопасности.
Не пытаясь расставить все точки над «i», остановимся на вопросах, которые, как я полагаю, являются очевидными. Задача в том, чтобы показать, точнее, напомнить, на что способен ислам на Северном Кавказе и на что он неспособен.
Итак, три прописные истины.
Первая. Ислам — один из факторов, формирующих идентичность северокавказских этносов. Он один из регуляторов индивидуального поведения (в семейно-бытовой практике) и в меньшей степени — общественного поведения. Именно — один из. Другой — не менее значимый, собственно этнические, кавказские традиции, которые могут сильно диссонировать с исламом, противоречить ему, но также вносят свой, порой даже более весомый, чем ислам, вклад в формирование облика кавказца и кавказцев. При этом надо иметь в виду, что на селе влияние ислама больше, чем в городе.
В общем, ислам оказывается одним из факторов формирования северокавказского конфессионально-культурного социума, который и прежде и сейчас не похож на социум российский. Не потому, что один лучше или хуже другого. Просто они очень отличаются друг от друга, особенно бросающимися в глаза поведенческими нормативами.
Отсюда — вторая прописная истина. Ислам — фактор цивилизационных различий между Северным Кавказом и Россией, можно сказать, взаимной обособленности. Эту обособленность не надо понимать исключительно в контексте противостояния — имеющегося или потенциального. Ее лучше рассматривать в контексте мультикультурализма российского общества. Политики и интеллектуалы еще только начинают осознавать практическую значимость мультикультурализма, трудность сосуществования различных культур, носители которых к тому же в течение длительного времени пребывали в состоянии конфликта, в том числе и вооруженного. Существует ли между ними взаимное отторжение? Безусловно. Но оно не является абсолютным.
Заметим, что и к татарской этноконфессиональной традиции отношение в России далеко не простое. Безусловно, татары вписались в российское общество. Но не будем забывать и то, что все великие выходцы из татарских фамилий стали таковыми только после того, как их предки сменили веру, таким образом покинув поле «своей» цивилизации. Не верите — перелистайте изданную в Казани книгу Альфреда Халикова «500 русских фамилий булгаро- татарского происхождения».
Оставим в стороне внутренний дискурс северокавказского ислама. Для удобства попытаемся представить его сравнительно гомогенным социокультурным феноменом. Так вот, в качестве такового он уже при первом приближении обнаруживает отличия от ислама татарского (в качестве осторожной рабочей гипотезы я бы даже рискнул применить к последнему определение «российский»). Татарский ислам более толерантен, открыт навстречу инновациям; еще в начале века его идеологами была предпринята попытка приобщения к европейским ценностям.
Есть и еще одно, частное различие между кавказским и татарским исламом: если для татар лозунг священной войны — джихада — уже давнее историческое прошлое, то на Северном Кавказе он по-прежнему сохраняет политическую актуальность.
В отличие от Поволжья и некоторых других регионов России с мусульманским населением ислам на Северном Кавказе есть политический инструмент. Это третья прописная истина.
Разумеется, политическая ангажированность ислама имеет место и в других регионах, но проявляется она преимущественно спорадически, в основном в связи с избирательными кампаниями, когда кандидат в президенты или партия власти нуждаются в дополнительной поддержке. На Северном же Кавказе использование ислама в качестве орудия политики — постоянно.
В этом нет ничего необычного. Исламское возрождение в регионе проходит на фоне обострения политической борьбы, и вполне логично, что тот или иной политик или группировка готовы прибегнуть к исламской аргументации, втолковывая людям соответствие своих взглядов исламской традиции. Иногда такую позицию интерпретируют как «мода на ислам». В этом есть определенная доля правды. Но главное здесь, пожалуй, не сама «мода», но условия, ее формирующие.
А условия эти таковы, что «спрос на ислам» может возрастать. Интерес в обществе к религии, тем более такой социализированной, как ислам, объясняется глубоким системным кризисом региона, отсутствием надежды на скорое его преодоление, сопутствующие всему этому безработица, преступность. Общая фрустрация побуждает искать альтернативы сегодняшнему мироустройству. В этой обстановке исламское возрождение не может не иметь политического привкуса и к тому же не обрести некоторый радикализм. По опыту других мусульманских стран известно: надежда на светлое будущее может обернуться верой в золотое прошлое.

И тут сразу возникает «вечно живой» вопрос о ваххабизме.
Не буду распространяться, откуда пришло это слово. Скажу только, что феномен, который им сегодня нарекают, имеет глубокие гносеологические, собственно религиозные и политические корни. Он присущ исламу как социокультурной системе и существует в нем на протяжении столетий. Корректное наименование его — салафийя, что возводится к слову «саляф», — «общее название мусульманских религиозных деятелей, которые выступали с призывами ориентироваться на образ жизни и веру ранней мусульманской общины, праведных предков» (Энциклопедический словарь «Ислам», М.: Наука, 1991).
Наверно, более всего с салафийей ассоциативен термин «фундаментализм», причем в его арабском звучании — «усулийя» («усуль ад-дин» переводится как «основы веры»).
Суть салафийи состоит в отсечении от ислама чуждых ему появляющихся искажений и в постоянной борьбе против их носителей. Причем борьба за истинный ислам допускает в том числе и жестокость. Так, нарушающий законы ислама правитель более не является мусульманином и должен быть уничтожен, а кроме того, каре должно подвергнуть и отступивших от ислама его подданных. Не отсюда ли жестокость радикалов-фундаменталистов в отношении мирного мусульманского населения? (В мае 1993 г. Совет улемов Чечни, в котором не было салафитов, осудил Джохара Дудаева за то, что тот отказался «отвечать по шариату», и напомнил, что «правоверные, подчиняющиеся такому правителю, впадают в неверие». Если бы подобные обвинения исходили непосредственно от салафитов, то судьба генерала могла сложиться иначе.)
Что касается ваххабизма, то он может рассматриваться как аравийская версия салафийи, к тому же имеющая с точки зрения «классических» салафитов недостатки. Кстати, те, кого на Северном Кавказе именуют ваххабитами, сами называют себя салафитами.
Именно в руках салафитов ислам как политический инструмент выглядит вполне естественно и внушительно. Убежденных сторонников салафийи на Северном Кавказе не так много. Несколько тысяч, максимум десятки тысяч. Статистические выкладки на этот счет выглядят подчас наивно. Например, авторы одной опубликованной в 1998 г. в уважаемом мною «Вестнике Российской академии наук» статьи насчитали в Кабардино-Балкарии целых 300 ваххабито300 ваххабитов. Но, бог с ними. Дело не в количестве. Дело, я бы сказал, в неизбежности салафитского феномена. Клеймить салафитов и посылать против них бойцов от «Альфы» до ОМОНа бессмысленно. Ибо это значит воевать против идеи, Мысли. А Мысль, как нас всех, включая сотрудников администрации второго президента России, учили в средней школе, убить нельзя.
Конечно, федеральным властям не позавидуешь. Тем более что салафиты отнюдь не божьи одуванчики, и часть из них готова во имя достижения своих целей взяться за оружие. Тем более, что их решимость воевать санкционирована Всевышним. Тем более, что повод для священной войны — джихада (газавата) есть.
История повторяется. В XVIII—XIX вв. на Северном Кавказе уже имела место борьба за истинный ислам, за создание исламского государства. В то время интенсивная исламизация (начало ей было положено еще в VII в.) Северного Кавказа происходила в русле джихада. До сих пор одни считают, что имам Шамиль прежде всего воевал с русскими. Другие же, например, израильский ученый Моше Гаммер, полагают, что в первую очередь он насаждал ислам, создавал исламское государство. Впрочем, принципиальных противоречий здесь нет.
Джихад был естественным лозунгом сопротивления, которое не закончилось пленением Шамиля. Оно было и при советской власти, и после нее. Конечно, джихад этот не носит общий северокавказский характер. Призыв к нему громко звучит в Чечне, в какой-то степени слышится в Дагестане и уж совсем слабым эхом отдается в западной части региона.
Священная война «реактивна», то есть она является ответом на действия России. Провозглашение независимости Чеченской Республики состоялось вообще без всякого ислама. Она была задумана (если вообще тогда кто-нибудь о чем-нибудь задумывался) как «нормальная» республика, и лишь потом ее защита обрела религиозную идеологию.
Участников джихада можно — очень условно — разделить на три группы: истинно верующие радикалы; светские политики, а заодно и все, кто относится к священной войне как к удобному средству мобилизации населения; паразитирующие на исламе «деклассированные элементы». Провести четкую грань между этими тремя категориями в нынешней обстановке можно лишь «академически». Для воюющих против них федеральных войск все они являются «ваххабитами» (или, как выразился выступая в программе Би-би-си один депутат Госдумы, «ваххабитисты»). Хотя дело не в терминологии.
Джихад «ваххабитистов», безусловно, способствует дестабилизации обстановки на юге России, ослабляя ее военно-политическую безопасность.
Но… Но давайте признаем, что угроза эта не является тотальной. Почему? Потому что джихад, а равно и активное использование ислама как политического (военно-политического) инструмента ограниченно и анклавно.
Тут самое время сказать о том, что исламу или исламскому фактору оказывается не под силу.
А не под силу исламу стать фактором межэтнической консолидации. На Северном Кавказе взаимная настороженность сильнее исламского единства. Примеры у всех на слуху. И на виду. Достаточно вспомнить, как отнеслись в Дагестане к организованному в августе прошлого года басаевскому рейду, проходившему под исламскими лозунгами.
Утопией видится и попытка добиться с помощью ислама консолидации на общерегиональном уровне. Москве не стоит этого опасаться. Если, конечно, сама она не подтолкнет к этому кавказских мусульман. В обозримом будущем трудно представить ислам идеологией, точнее, фрагментом идеи, лежащей в основе создания Общекавказской конфедерации. В кавказский же имамат скорее всего не верит и сам его проповедник Мовлади Удугов.
Не станет Северный Кавказ и объектом практического приложения идеи международной исламской солидарности. Конечно, местные исламские радикалы получают поддержку, в том числе — материальную, от своих единомышленников. Но, во-первых, среди мусульманских президентов и королей никогда не пользовался популярностью сепаратизм, во-вторых, они не видят никакой со стороны России угрозы мусульманскому миру, а в-третьих, к религиозному рвению кавказцев на Ближнем Востоке всегда относились с некоторым скепсисом. Да и как не прийти в отчаяние, если в канун хаджа, например, в дагестанской прессе появляется заметка, в которой здешних мусульман просят воздерживаться от употребления водки в момент совершения паломничества к святым местам. Впрочем, кавказские мусульмане также не остаются в долгу перед своими ближневосточными единоверцами, напоминая им устами члена президиума Исполкома Объединенного конгресса чеченского народа г-на Сусуева, что «чеченцам, носителям традиционных черт горцев Кавказа, потомкам древних яфетических племен хурритов, грозит опасность превращения в составную часть некой безликой исламской уммы с характером и внешним видом семитского племени». Разумеется, мнение г-на Сусуева не единственное. Но то, что многие кавказские мусульмане относятся к «чужому» исламу весьма скептически, хорошо известно и в Махачкале, и в Мекке, и в Москве (последовательно пугающей самое себя неизбежной ваххабизацией региона).
Так что исламской солидарности в мировом масштабе пока нет. Есть скорее исламское изумление странностями российской политики на Северном Кавказе, отсутствием у Москвы сколько-нибудь внятной стратегии в регионе. Есть и раздражение периодическими всплесками исламофобии.

Парадоксально, но факт: активность исламистов на Северном Кавказе, умножение их контактов с коллегами в Афганистане и Центральной Азии стали приносить России изрядные политические дивиденды. Напуганные исламскими радикалами и одновременно обрадованные решимостью Москвы покончить с ними хотя бы у себя дома, государства Центральной Азии активизировали военно-политическое сотрудничество с Москвой. Так что исламский фактор в некотором смысле даже пошел на пользу российскому авторитету, во всяком случае на постсоветском пространстве. Более покладистыми исламский радикализм сделал и северокавказские этнические элиты.
Кстати, салафитов не любят и в Турции, в том числе ее нынешний президент, сторонник светского государства Сулейман Демирель, которому несимпатичны «антидемократические тенденции» фундаментализма. Недаром турецкое управление религиозными делами «Диянет» одной из своих задач на Северном Кавказе видит борьбу против религиозного экстремизма.
Не став фактором межэтнической консолидации и интеграции на региональном уровне, ислам пока не является эффективным средством внутриэтнической, социальной консолидации. Попытки навести с помощью шариата порядок в Чечне провалились, попутно приведя в смятение большинство жителей соседних республик. Радикалов боятся в самой Чечне. Тому пример — советский полковник Аслан Масхадов, который прекрасно понимает, что на исламском поле он явно уступает более сильным игрокам, фанатичным салафитам. Да и генерал Дудаев в свое время не горел желанием стать имамом.
Плюралистичный, с точки зрения восприятия верующими, используемый различными политическими силами, ислам в большей степени остается фактором внутримусульманского противостояния, чем единства. Вопрос о противоречиях между самими мусульманами на Северном Кавказе сейчас выглядит острее, чем проблема межконфессионального противостояния. Так что ни о каком, в духе Самюэля Хантингтона, «столкновении цивилизаций», идею которого нередко муссируют некоторые российские политики и публицисты, речь на Кавказе не идет.
Тем не менее, говоря об ограниченной роли ислама в деле наведения порядпорядка в обществе, придания этому обществу стабильности и респектабельности (в глазах зарубежных мусульман), все-таки следует отметить, что определенный потенциал у религии здесь сохраняется. Этому, например, может способствовать частичное применение шариатского законодательства.
Словом, на Северном Кавказе ислам с точки зрения его влияния на общественную ситуацию — феномен сложный и динамичный. К различным проявлениям исламского фактора следует относиться осторожно, разбираясь в его причинах, предвидя его последствия.
Но, пожалуй, самое главное — осознать, что разноплановое, включая салафитское, влияние ислама в регионе более чем устойчиво и на обозримую историческую перспективу обязательно сохранится.
Ошибка аналитиков, в том числе из обслуживающего Кремль экспертного корпуса, состоит в том, что все они в конечном счете ищут ниточку, держась за которую можно выйти из кризисного лабиринта. Нет такой нити. И не будет. Решение кавказского вопроса скорее напоминает карточный пасьянс, в котором требуется огромный опыт, нестандартный подход и удача. Дай бог и того, и другого, и третьего.