Хожение в Китеж

Я отправился в путешествие за ответом и благословением. Накопившаяся тяжесть горьких размышлений не давала покоя, заставляла искать выход. Мы стали невольными свидетелями строительства Вавилонской башни на нашей Родине, посвященными в детали этой «великой» стройки. Как будто некий архитектор, не прикрывая своих намерений, принялся сооружать на разоренной земле с оглушенным населением некую жесткую конструкцию. На вороненых деталях то тут, то там поблескивает апокалиптическое клеймо изготовителя. Через пять лет покупать, продавать, голосовать, получать пенсию, лечиться не сможет всяк сущий, не имеющий этой отметины. Не сможет даже работать и передвигаться, натыкаясь на каждом шагу на турникеты.
Имеющий же будет постепенно мутировать, теряя способность к сопротивлению, как это происходит с госчиновниками, считающими происходящее вокруг них нормальным явлением. Это изменение сознания у включившихся в новую систему уже отмечено духовниками. Деловитая стройка кипит под хруст последних скреп русской государственности. Они не нужны, ведь мы встраиваемся в единое мировое сообщество, и о том, как нам жить, позаботится великий «грядущий». Те, для кого 2000-й год — символ, противоположный началу постхристианской эры, обратили свои взоры туда, откуда всегда, со времен Преподобного Сергия и Гермогена, раздавался ясный и громовой набат, понятный русскому духу, как голос Христа. Но прозвучало что-то иное, резанувшее латинским формализмом юридических формулировок: «социальная доктрина», «контактами с представителями федеральной власти удовлетворены», «вызывает некоторую озабоченность», «кое-где кое-что» — и все это под войлочный перестук «умякнувших паче елея словес» о возрождении Святой Руси. Под успокаивающее стрекотание докторов богословия, заполнивших церковные лавки своей аудио- и видеопродукцией.
Но есть иной голос — голос не «респектабельного христианства», чванливо называющего несогласных «маргиналами» и стремящегося направить «церковный корабль» на путь, гневно отвергнутый Богом в 1917 году. Этот голос звучит тихо и раздается от тех, кто не получил высоких богословских степеней, потому что за исповедание веры сидел по тюрьмам, воевал на фронте и в несении немощей, полученных ран, молитве и терпении ситяжал благодать. Пробивается он сквозь препоны монастырских администраций, сквозь слезы, преумножающихся страждущих, осаждающих кельи, слабеющих день ото дня немногочисленных духовников. Из уст в уста передают люди слова старцев о том, какое лихое пришло ныне время. К этому тихому голосу устремился и я.
Со мной было письмо, составленное людьми, на свой страх и риск решившимися разобраться в истинной подоплеке зловещего плана, рализуемого у нас на глазах. Я искал совета и благословения…

Где находится город Китеж?

Чья-то речь в телефоне трещала, искажаясь тысячекилометровыми расстояниями. Я ничего не мог понять. Иеромонах взял у меня трубку, приложил к уху: «Тихо! Он дает тебе свое благословение. Он говорит, что сначала ты должен будешь поехать на остров. И как благословит старец, так и будет. От его благословения зависит и мнение других духовников». Пока он произносил, что-то трепетное вошло мне в грудь. С трепетом вошла спокойная уверенность: «Все произойдет, все случится». Удивленный этим ощущением, я спросил иеромонаха о нашем далеком собеседнике: «Кто он?» — «Теперь он афонский пустынник, стяжавший дар прозорливости».
Собираясь в дорогу, я не сильно утруждал себя звонками в Псковскую землю, заботясь о предстоящем ночлеге. Само средство транспорта не было еще обдумано, когда выяснилось, что через день сосед Сергей с братом отправляется на машине в Печеры и охотно возьмет меня с собой. В дальнейшем он, не ведая о цели моего путешествия, не только заботился о моем передвижении, но и питал нас, и устраивал ночлег (за что ему земной поклон!).
Дорога до Пскова прошла в разговорах. Расстались мы у его древних стен. Мой путь лежал на пристань, Сергей же собирался везти брата в Печерский монастырь, где тот трудится во славу Божию.
То утро было промозглым. По реке Великой медленно ползли плотные заряды тумана. Я кутался в прорезиненную плащ-накидку, пытаясь высмотреть в тумане долгожданный силуэт катера. На причале стояли еще несколько паломников, направлявшихся на остров. Одна из женщин подошла и заговорила со мной. Она рассказала о том, что долго молилась о навалившихся житейских скорбях Божьей Матери и был ей во сне глас: «Молись Святому граду Китежу». ?Вы не знаете, где находится город Китеж?" - наивно спросила она меня. Начав бегло пересказывать ей легенду о ставшем невидимым во времена Батыева нашествия и пребывающем во веки христианском граде, я задумался: «Почему это она подошла ко мне — незнакомому человеку — с таким вопросом?»
Приученный прошлыми паломничествами быть внимательным к деталям и памятуя, что вразумление порой начинает даваться еще в пути ищущему высшей воли, я решил для себя по возращении разобраться с градом Китежем и поразмышлять: имеет ли он отношение к моим исканиям?

Остров

Не дождавшись катера, автобусом добрался до побережья озера. Женщина-паломница указала путь к лодочникам-перевозчикам. Присутствие старца на острове дает перевозчикам возможность зарабатывать хлеб в нынешнюю разоренную эпоху. Сотни людей в день перевозят они.
Когда моторная лодка выскочила из камышей на гладь озера, на ум пришел Пушкин с его «синим морем-окияном» и «славным островом Буяном». Однажды увидев, хочется не покидать этих мест. Не преодолел этого притяжения и упокоившийся в Святогорском монастыре поэт.
Вот и остров. Поднялись по каменистой дорожке к белой Церкви, от нее направо к известной теперь всему православному миру зеленой калитке и расколотым валунам. Присев на один из них, я написал записку, приложил к ней имевшееся письмо и передал вышедшей к людям келейнице. Стал ждать ответа, читая акафист. Менялись партии приезжающих, келейница приносила ответы на записки, некоторых паломников заводила в келью к батюшке, но мое послание оставалось безответным. Меж тем происходившие на моих глазах сцены у калитки становились страшным фоном моего послания. Вот келейница принесла бледной растерянной девушке ответ — задает вопросы: «Вам делали инъекции в правую руку в этом или прошлом году?» — «Да.» — «И после этого с тобой началось… не можешь молиться… Хочется за границу… Не любишь Россию… Таких, как ты, сотни приезжают… Откуда ты?.. Поедешь исповедываться к такому-то священнику. У вас там есть такая-то святыня — приложись к ней, попросишь масла из лампадки, будешь мазать руку этим маслом… Правило вечернее, утреннее, исповедь…» — доносятся обрывки разговора. Меня начинает точить червь сомнения: «Какая-то отсебятина… Какие еще инъекции? Правильно мне на эту келейницу наговаривали…»
Но вот принесен ответ на очередную записку. Вопрошающие — мужчина и женщина из Петербурга с девочкой лет 14−16. Видимо, вопрос касался именно ее. Келейница начинает поучать ее, приводя примеры из Евангелия и Святых Отцов. Девочка, переминаясь на модных туфлях-платформах, исподлобья, молча наблюдает за келейницей. «Мама, а у дочки твоей „оскал“, ей слова мои неприятны», — вдруг прерывает проповедь келейница и спрашивает дочку: «Тебе три шестерки на руку ставили?» — «Да какие такие шестерки?!» — возмущается мать. — «Ставили на правую руку краской на входе в дискотеку. Дискотека «Метро» называется, — отвечает девочка. «Что же ты молчала? Что же ты мне не сказала?» — ужасается мать. «Теперь она слова Божьего слышать не может, молиться не может, тебя, мать, любить не может. Отсюда все ваши проблемы», — подытоживает келейница. «Что же делать-то теперь?» — причитает мать. Келейница уходит в домик к старцу и через некоторое время возвращается с застекленной в рамочке фотографией надгробного памятника на кладбище Санкт-Петербургского Воскресенского Новодевичьего монастыря. На фотографии скульптура скорбного Христа, стоящего на фоне креста. «Ну-ка, просунь голову между кольев», — и кладет фотографию девочке на голову. Некоторое время они стоят молча. «Повторяй за мной слова молитвы», — и келейница начинает произносить слова молитвы покаянного канона. Девочка повторяет за ней. И вдруг ее пробивают рыдания. Содрогаясь, она плачет, ухватившись руками за колья забора. «Ты поняла, что натворила? Пойдешь в Питере на исповедь к такому-то священнику. Ты теперь молиться будешь и просить Его, чтобы простил тебя, — показывает на фотографию. ?Матери все рассказывать о себе будешь, юбку носить будешь и никаких дискотек, телевизоров, жвачек и пепси-колы!..» — наставляет келейница. Мать изумленно наблюдает за происходящим. «Что-то ты, мама, мне не нравишься. Иди-ка сюда!» С матерью происходит примерно то же самое.
Пораженный, стою я в стороне, по щеке бежит слеза. В сознании проплывают слова далеких московских витий: «Никакие внешние знаки не могут навредить вашей душе». Под эти сладкие речи сотни тысяч молодых людей прокручиваются через расплодившиеся, как грибы, дискотеки, впуская в себя демоническую музыку, подставляя руки для штампика. Что им остается потом — жуткая наркотическая смерть в семнадцать лет, а для выкарабкавшихся — тупоумие?..
Светило солнце, в конце проулка блестела синева озера, а на меня навалилась жуть нашего бытия. Не будет впереди никакого воскресения России, а будет приуготовленное при нашем же попустительстве царством охлоса, жестоко управляемого и контролируемого с помощью вводимой электронной системы. Я плакал, а рядом со мной будто не девочка, а целая страна всхлипывала, оплакивая великое будущее, променянное на огоньки неоновой рекламы, долбежку иноземной музыки и входной билетик с тремя шестерками… Келейница отводит девочку к старцу. Вернувшись, она рассказывает родителям: «Он такой белый-белый, светлый…»
Вот наконец несут и мои бумаги. «Батюшка благодарит за ту нужную и важную работу, которую вы делаете. Видите, что происходит… Ведь их сотни… Что происходит с Россией?» — говорит келейница. — «А, благословил ли батюшка наше послание?» — «Да, конечно. Там же написано». Я взглянул на обращение и увидел, что на нем написано собственноручное благословение старца. «Нет ли у вас одного экземпляра письма, чтобы у нас на острове осталось?» — «Конечно, есть. Вот, возьмите…»
Накатившаяся на меня тяжесть отошла. Есть благословение — значит, еще повоюем, по телу пробежала забытая было афонская искра. Закинув за спину ранец, я зашагал к причалу.

Печеры

Путь с острова в Псково-Печерский монастырь я преодолел молниеносно. Даже не помню, сколько времени он занял. Чистенький коридорчик второго этажа братского корпуса, бело-голубые стены, двери келий печерских старцев. Постучал, прочел молитву, жду. Появилась келейница, выяснив цель моего прибытия, сразу дает отрицательный ответ. Я упрашиваю. Заходит в келью, выходит — ответ опять отрицательный. Уныло плетусь вверх по брусчатке спуска к монастырским вратам. Кляну себя о том, что расслабился, забыл о молитве и чтении акафиста. У самых ворот, где Преподобный Корнилий сложил свою честную главу, сталкиваюсь с моими попутчиками. Они только добрались до Печер. Узнав причину моей понурости, мои благодетели убедили меня повторить попытку утром, после литургии, когда духовник, возможно, будет принимать. Подумалось: «Толцыте и отверзется вам», — и я согласился.
На утро у кельи духовника было столпотворение, но брат Сергея пропустил меня вперед себя, и я вторым из присутствующих оказался в келье. Духовник показался мне очень строгим. Про него мне рассказывали, что в жизни своей он претерпел много гонений и побоев от лжебратии, но сносил все молча, молясь за гонителей. Длинные, ниже плеч, прямые волосы. Из-под очков напряженный взгляд. Начался долгий разговор. О себе он говорит: «Я — человек маленький». Но к слову его прислушивается вся Россия. Подробно расспросил о том, что нас тревожит в выстраиваемой системе. Разогнул какую-то старую книгу, зачитал о последних временах. О будущем говорит без оптимизма: «Я помру со своим старым паспортом и ничего принимать не буду». — «А нам как быть?». Внезапно достает брошюру «Новый мученик за Христа Евгений Родионов» и простыми словами говорит мне о его подвиге. У меня внутри все подпрыгнуло, мысленно говорю себе: «Здравствуй, мучениче Евгение, моли Бога о мне. И тут ты меня ждешь». А вслух: «Благословите обратиться к Святейшему, ведь одно его слово может многое разрушить, как было в деле с царскими лжемощами». — «Что ж, обратитесь, благословляю…» — разговор продолжается, рассеивает мои иллюзии относительно нынешней власти. Уходит в келью, выносит коробочку с крестом из святых мощей и дает мне приложиться: «Иди!» Я кланяюсь и выхожу. Из Печер афонское благословение вело меня в обитель Преподобного Сергия.

Лавра. Надвратная церковь

Когда я прибыл в Троице-Сергиеву Лавру, то выяснилось, что тот, к кому лежали мои стопы, еще не вернулся в обитель из отъезда, но его прибытия уже многие ожидали со дня на день. Сходив к раке Преподобного, я решил посетить специальную службу, проходящую в надвратной церкви Лавры каждый день в половине третьего. В народе службы эти именуют отчитками. Мне не раз доводилось слышать, что проводящий их иеромонах произносит длинную и необычайно сильную проповедь. Захотелось услышать это самому.
Надвратная церковь — это храм пророка покаяния Иоанна Предтечи. Помещение было заполнено до отказа, бесноватых оказалось немного — человек пять. Остальные в основном люди зрелого и молодого возраста, некоторые с детьми. Значит, и они имеют какие-то неисцелимые в обычной жизни болезни. Вдруг бесноватые заругались, завыли — к амвону сквозь толпу протискивается энергичный священник. Поднимается на правый клирос и начинает говорить. Слово проповедника, на первый взгляд бесхитростное, содержало много обращений к Евангелию, много высказываний Спасителя, переданных простой, не заумной речью. Когда-то, после крещения, я слышал такие проповеди. Их говорил старый священник, потерявший ногу в танковом сражении на озере Балатон. Отличительной чертою этих проповедей от тех, которые слышу ныне, была особая внутренняя энергия и требовательность к слушающему. Требующий от себя может потребовать от другого, и слушающий верует простому и твердому слову: «Ходите в Храмы Божьи, пока открыты для вас… Помните, что по слову Преподобного Ефрема Сирина, вы, наполняя чашу беззаконий, стоящую перед Престолом Божьим, приближаете пришествие сына погибели, и это может быть вменено вам в грех… Не молчите — молчанием предается Бог». Речь длится два часа и как будто весь Закон Божий излагается перед слушателями. Наполнен силой горящий взор иеромонаха, и особое чувство возникает, когда указывает он рукою на образ распятого Спасителя. Бесноватая девочка рядом со мной забеспокоилась, запритоптывала, застучала ладошкой по стене, попыталась вытянуть акафистник из моего кармана. «Не балуй!» — сказал ей, а мать обняла и стала успокаивать. Служба окончилась — и я пошел по направлению к братскому корпусу.

Лавра. Отблеск Благодатного огня

Во дворике перед домом настоятеля я повстречал Василия, приехавшего в монастырь с той же целью, что и я, — попасть на прием к главному духовнику обители. Но сделать это не удалось ни на этот, ни на следующий день. Его возвращения в Лавру ожидала целая толпа людей: миряне, послушники, монахи и священники — все с нетерпением ожидали его, как родного человека.
…Выйдя из машины, батюшка, окруженный плотным кольцом людей, сразу же направился исповедывать монашествующих. Пробиться к нему было невозможно. Знакомый священник посоветовал сходить помолиться Преподобному Сергию. Мы пошли. В полумраке древнего храма непрерывно звучали песнопения. Длинная цепочка паломников, извиваясь, неспешно шествовала к раке Преподобного. Вступив в промежуток меж северной стеной и столпом, я увидел мужчину, прислонившегося лбом к огромной иконе. Это был образ «Нерукотворного Спаса». Как и предшественник, я приложился лбом к иконе и стал просить. В какое-то мгновение почувствовал, как мое сознание куда-то провалилось и мои просьбы и слова понеслись в это открывшееся пространство… Вечером этого же дня мое странное состояние было объяснено: давший нам приют человек рассказал предание о том, как во время осады Лавры поляками находящуюся на южном столпе икону Святителя Николая пробило пушечное ядро, которое потом так и не смогли найти — оно улетело в мир иной.
И вот мы снова у дверей комнатки, где принимает батюшка. Помещение невелико и всюду люди. Тесно. Кое-где слышится чтение молитв, кое-где — перебранки. Жара. Василий приуныл. «Не горюй, — говорю, — вот в Иерусалиме на схождении Благодатного Огня людям так приходилось стоять по семнадцать часов. Мы же еще с тобою только три часа стоим». Поворачиваю голову в другую сторону и… даже мурашки пробежали. Рядом со мною стоит православная полячка-послушница, та самая, с которой я бок о бок стоял три года назад в Храме Гроба Господня на схождении Благодатного Огня. Вместе с ней тогда была еще польская православная монахиня Дарья. Я их навсегда запомнил за непоколебимое терпение, с которым они сносили и беснования румын, и фашистские ухватки израильской полиции. Не сразу, но вспомнила меня: «Вы нам про Новый Иерусалим рассказывали» — «Было такое дело!» Раз встретились — то и тут достоин. А сам подумал, что эта встреча, наверное, к большому терпению. Послушница попала в келью к батюшке. Нас же с Василием монах-келейник с зоркими глазами отсек и на этот раз. Прошлым днем Василию удалось-таки передать батюшке на ознакомление наши бумаги, но келейник заподозрил крамолу и решительно пресекал все попытки общения с духовником. То же повторилось и на следующее утро. На чтение псалтыри и акафистов не было больше сил, наступало какое-то опустошение…
Пошел третий день нашего пребывания в Лавре. Я стоял в отдалении от двери комнаты, где принимал духовник, без всякой надежды. Открылась дверь, келейник вперился в меня через головы впередистоящих. «Заходите. Кратко излагайте суть вашего дела».
Батюшка принимал сидя. На нем была зеленая епитрахиль. От него исходили абсолютные мир и тишина. Не верилось, что эти полузакрытые спокойные глаза видели некогда ужас уличных Сталинградских боев, а осторожные руки полстолетия назад сжимали земное оружие. Опускаюсь на колени и словами, не раз отшлифованными в сознании, рассказываю о происходящем, завершая: «Благословите обратиться к Патриарху». Тихо и скорбно как-то батюшка говорит: «Да, я прочел. Конечно, обращайтесь. Вам отдать ваши бумаги?» — «Нет, батюшка, у нас есть». Благословляет. Встаю с колен и натыкаюсь на пронзительный взгляд стоящего в трех шагах келейника. «Эх, проморгал я тебя, пожалел я тебя. Настоятель будет недоволен», — говорит мне этот взгляд. «Да, проморгал, спаси тебя Бог», — думаю, и вслух: «Прости ради Христа. — «Бог простит».
Выходим с Василием в Лаврский двор. Множество людей — завтра преставление Преподобного Сергия. Вдруг Василий кладет поясной поклон и подходит к старому монаху со впалыми щеками и начинает рассказывать о материалах (тех самых, которые мы привозили), о том, что мы все это будем публиковать, о письме к Святейшему и благословении, полученном от духовников. «Да, да, мы знаем. Беда, беда. Поднять бы Россию против этого дела. Помоги вам Бог…» — благословляет. Его выцветшие глаза ласково смотрят на нас. Когда он отошел от нас, я спросил Василия: «Кто это, что ты так с ним смело обо всем говоришь?» — «А это батюшкин духовник, — ответил Василий. — Он и так все знает. Он присутствовал на том совете духовников, когда впервые обсуждались обнаруженные духовные последствия у людей, принявших предвестие печати».
Перед отъездом из Лавры удалось еще раз поговорить с польской послушницей. Окончила она учебу в Варшаве и отец нашел хорошее место. Но она, отпросившись на три дня в Россию, находится тут уже три месяца — ищет себе монастырь с хорошим духовником. «А что у вас в Польше нет, что ли, православных женских монастырей?», — спрашиваю. — «Я в такие монастыри не хочу. У нас там очень сильная «эйкумена». — «Вот выдадут тебе обрезанные кирзовые сапоги и будешь в картошке мерзлой ковыряться…», — шучу я. — «Ничего, зато тут благодать», — улыбается полячка. Случалось мне от многих, бывших в Польше, слышать, что в сравнении с нашей непролазной действительностью эта ухоженная, цивилизованная страна представляет рай. А передо мной стоял человек, который из этого «рая» сбежал…
Возвратившись домой, вспомнил о странном вопросе, заданном мне на Псковском причале про Святой град Китеж. Я полез в книги домашней библиотеки, но нашел одну-единственную цитату из древнего сказания в книжице покойного Петра Паламарчука: «… и сей град Болший Китеж невидим бысть и покровен дланею Вышнею на конец века сего многомятежна и слез достойна по молению и прошению тех, иже не узрят скорби и печати от зверя, токмо о нас плачут день и нощь и о отступлении нашем и всего государства московского яко антихрист царствует в нем и вся заповеди его нечистыя…»