Со дня смерти Дмитрия Сергеевича, скончавшегося 30 сентября 1999 г., прошло немногим более года. За это время в петербургском издательстве? Logos? вышло в свет новое издание его? Воспоминаний?, а в московском? Искусстве? появилась книга, включившая в себя статьи, тексты докладов и разрозненные, на манер? Мыслей? Паскаля, записи последних лет. Книга прекрасно оформленная, но очень просто озаглавленная: ?Русская культура?.
Последняя была издана благодаря поддержке института? Открытое общество?, а вернее, самого Джорджа Сороса, предпославшего ей предисловие, где он напомнил, что именно Лихачев помог ему открыть в России фонд и стоял у истока многих особенно ярких его программ. Кроме того, Дж. Сорос сообщил, что книга? Русская культура? будет разослана в пять тысяч библиотек России. ?Если бы меня сегодня спросили, — пишет он, — что я хотел бы пожелать своим детям, я бы ответил: встретить на своем жизненном пути такого человека, каким был и остается для меня Дмитрий Сергеевич?.
Автору этих строк довелось в июне 1999 г. быть участником их последней встречи. Лихачев прилетел тогда в Москву на один день, чтобы участвовать во встрече в Овальном зале Всероссийской библиотеки иностранной литературы, посвященной обсуждению мегапроекта? Пушкинская библиотека?. Суть этого начинания заключается в том, чтобы в условиях острой нехватки средств на покупку новых книг, без чего не может существовать ни одна библиотека, снабжать провинциальные (областные и районные) библиотеки нашей страны книжными новинками.
?Пушкинской библиотекой? мегапроект был назван не в силу того, что он ставит своей целью распространение сочинений Пушкина, который, в общем, издавался всегда и поэтому в библиотеках России есть, а потому, что сам Пушкин был неутомимым читателем и талантливейшим журналистом, блестяще доводившим информацию о новых книгах до своих современников. Об этом тогда напомнил Лихачев.
?Роскошно буддийское лето?, — процитировал академик посвященные Москве стихи Мандельштама. Действительно, в тот день было невероятно жарко и душно, но Дмитрий Сергеевич выдержал все, ибо считал, что в читальных залах провинциальных библиотек, расположенных в городах и селах, на тысячи километров удаленных от Москвы и Петербурга, работают те молодые люди, от которых будет зависеть будущее России. Узнав от меня, что и наша? Русская мысль?, основанная русскими эмигрантами в Париже, распространяется по трем тысячам библиотек страны, он заметил, что это особенно важно, ибо таким образом преодолевается тот трагический разлом, который, с одной стороны, оторвал русскую культуру на Западе от России, но в то же время сохранил ее там, в условиях свободы, для будущих поколений.
Потом Юрий Рост рассказал мне, что Лихачев был постоянным и внимательным читателем нашей газеты. Может быть, писать об этом неприлично, но тогда я переживал довольно трудный период, когда мои тексты не всегда печатали, снимали с готовых полос и т. д. Поэтому, когда Юра Рост сказал, что Дмитрий Сергеевич всегда ждет моих статей и в первую очередь читает именно их, это меня удивительно поддержало и фантастически поддерживает до сих пор.
Назвать себя учеником Лихачева я не могу, поскольку только иногда слушал его лекции, а потом некоторое время работал под его началом в Советском фонде культуры, где занимался со школьниками, многие из которых теперь уже защитили (в том числе и под моим руководством) кандидатские диссертации; но я счастлив, поскольку был его слушателем. А ведь всего этого могло и не быть. Помню, как лет 28 тому назад один из моих питерских учителей сказал, что Дмитрий Сергеевич перенес тяжелую операцию рака желудка и, конечно, больше года не протянет.
С тех пор минуло более четверти века, и все это время Лихачев не только был жив, но трудился не покладая рук и сделал столько, сколько не смог бы сделать, наверно, ни один молодой, здоровый и сильный человек. Прав преподобный Андрей Критский, когда говорит, что? Бог егда восхощет, изменяется естества чин?. Бог подарил нам вопреки предсказаниям врачей эти последние десятилетия жизни Дмитрия Сергеевича, когда он смог, уже не пользуясь иносказаниями, а прямо и откровенно сказать не только нам, студентам, в закрытой аудитории и, разумеется, без магнитофона, но тысячам и даже миллионам своих читателей все, что считал нужным.
Ученик знаменитого Виктора Максимовича Жирмунского, Лихачев, казалось бы, должен был стать если не германистом, то во всяком случае специалистом по западноевропейской литературе. В семинаре своего учителя он занимался главным образом английскими поэтами начала XIX века — Шелли, Китсом, Уордсвортом и Байроном. Думал он и том, чтобы посвятить себя Шекспиру. Однако все получилось иначе.
В книге своих? Воспоминаний? Лихачев рассказывает, что с 1923 г. начал заниматься древнерусской литературой, потому что? хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети?. Он пишет, что любовь к родине его самого и друзей его юности? меньше всего походила на гордость родиной, ее победами и завоеваниями?. И далее: ?Мы не пели патриотических песен — мы плакали и молились?.
Дмитрий Сергеевич входил в небольшое (разумеется, неофициальное) братство Серафима Саровского, которое было организовано в Ленинграде 1 августа 1927 г., когда? у нас, — как говорит Лихачев в очерке, посвященном истории этого братства, — возникла идея посещать церковь совместно?. Просуществовало оно, однако, всего несколько месяцев — до ареста его членов. Затем на Соловках он сблизился с о. Николаем Пискановским, которого называет своим духовным отцом, и с епископом Виктором (Островидовым). Владыка, как пишет Лихачев, ?был очень образован, имел печатные богословские труды, но видом напоминал сельского попика, встречал всех широкой улыбкой?.
?Иным я его не помню, — замечает Дмитрий Сергеевич в скобках и продолжает: — От него исходило какое-то сияние доброты и веселости?. Просветленность и радостность — вот с точки зрения Лихачева те два особенных момента в православной духовности на Руси, которые делают ее особенным явлением в истории христианства в Европе. Его удивляло, почему в 90-е годы священники, особенно молодые, стали суровыми, жесткими, а иногда и недружелюбными. ?Все это больше похоже на средневековое католичество?, — сказал однажды Лихачев. При этом он очень любил святого Франциска, но видел в радостности его духовности черты как раз восточного христианства
В ?Воспоминаниях? есть один текст, очень хорошо характеризующий мироощущение Дмитрия Сергеевича, которое он пронес через всю свою жизнь. Он рассказывает, как на Соловках ему удалось однажды летом задремать в кустах в прибрежной полосе, где вообще появляться запрещалось строжайшим образом. ?Когда я открыл глаза, — пишет Лихачев, — я увидел против себя на расстоянии чуть большем протянутой руки очаровательную зайчиху и несколько маленьких зайчат. Они смотрели на меня не отрываясь, как на чудо. Монахи приучили животных не бояться человека?.
Завершая рассказ об этой встрече, который удивительно напоминает ка? Цветочки? Франциска Ассизского, так и фрагменты из? Духовных зернышек? парижского митрополита Владимира (Тихоницкого), старый академик говорит, что он вместе с заячьей семьей? смотрели друг на друга, вероятно, с одинаковым чувством сердечной приязни?. Он признается, что для него дорого? чувство любви ко всему живому?, и видит в этом чувстве знак присутствия Божьего в мире или? ощущение творящего Бога?.
Вообще Лихачев — созерцатель. Так, рассказывая о поездке в Новгород, он вспоминает, как они с женой? любовались на золотой купол Софии, вызолоченный толстым слоем и отличавшийся зеркальной гладкостью, в которой отражались бегущие по небу облака?, и говорит, что? на этот купол можно было без конца смотреть, как смотришь на текущую волну?. Ученый, придавший изучению литературы Древней Руси математическую точность, он был, без сомнения, настоящим поэтом и хотя, кажется, никогда не писал стихов, но в своих последних книгах сумел в истинно поэтической форме рассказать о том, что чувствует человек, который по выражению Гумилева? любит мир и верит в Бога?.
Есть все основания говорить о том, что вся научная деятельность Дмитрия Сергеевича была своего рода религиозным служением. ?Мои книги, — пишет он в одном из мемуарных очерков о годах учения в университете, — это, в сущности, поминальные записочки, которые подают? за упокой?: всех не упомнишь, когда пишешь их — записываешь наиболее дорогие имена?. И верно, до конца 80-х все, что делал Лихачев, было связано с постоянным твердым сопротивлением системе.
Во время? проработок?, что регулярно устраивались в Пушкинском Доме и вообще во всех без исключения институтах Академии наук СССР и превращались в настоящий? охотничий гон?, его обвиняли в том, что он далек от марксизма (в сущности обвинители были правы, но тогда это звучало ужасно), разоблачали как человека, который сбежал в текстологию от насущных проблем современности и к тому же (о ужас!) сочувствует изменнику родины князю Андрею Курбскому (речь шла о его переписке с Иваном Грозным, изданной Лихачевым вместе с Я.С.Лурье).
Однако при том, что Дмитрий Сергеевич практически всегда был среди обвиняемых, он постоянно выступал в защиту тех, кого громили. Об этом я, эпохи? проработок? почти не заставший, знаю и от А.И.Доватура, и от М.Е.Сергеенко, и от Д.П.Каллистова, и от многих других. А вообще Лихачев производил довольно странное впечатление. Хрупкий и чрезвычайно изящный, подчеркнуто аккуратно и стильно одетый (из-за того, что он носил светлое пальто и поэтому был похож на иностранца, в один из первых дней войны на Витебском вокзале его даже приняли за шпиона) и так же подчеркнуто беспартийный…
Казалось, что он принадлежал не к своему, а к предыдущему поколению. К поколению тех ученых, что выросли и окончили университет до революции. Не заставший ни знаменитого итальяниста, автора русского перевода Боккаччо и трудов о средневековых видениях, текстах, что подтолкнули Данте к созданию? Божественной комедии?, А.Н.Веселовского, ни великого египтолога Б.А.Тураева, бывшего к тому же членом Поместного собора 1917−1918 гг., он казался учеником и продолжателем филологов этой эпохи — рубежа XIX и XX веков. Возможно, это и помогло ему выжить: ?старикам?, которые были нужны как своего рода? живые книжные шкафы? или? ходячие энциклопедические словари?, прощали то, чего ни под каким видом не разрешали молодежи.
Феномен личности Лихачева может быть, скорее всего, объяснен тем, что в его жизни огромную роль сыграла семья и ее традиции. Тот петербургский стиль жизни, от которого его родители не отказались и после революции, и вообще принадлежность к старой, как тогда говорили, ?средней руки? интеллигенции. Дмитрий Сергеевич вырос в той среде, где революционная эпоха чувствовалась только в том, что было нечего есть и не во что одеться, но ни в чем другом. Революция не исковеркала его родителей, а в результате не затронула и внутренний мир у него самого.
Он всегда был верующим, никогда не прекращал молиться и прислушиваться к голосу совести. Всерьез говоря, он ничего не боялся — при том, что был человеком осторожным, а возможно, и нерешительным; не боялся, потому что с того момента, когда на Соловках Лихачев только по случайности не был расстрелян, он, как пишет об этом сам, понял, что? каждый день — подарок Бога… поэтому не надо бояться ничего на свете?.
Важно иметь в виду и то, что он всегда отдавал себе отчет в том, что от этой власти ничего хорошего ожидать не приходится, а в коммунистическую партию вступать нельзя ни под каким предлогом и ни по каким мотивам. Даже во время войны, по патриотическим причинам, или на волне XX съезда, чтобы поддержать Хрущева в деле развенчания Сталина и сталинизма, как сделал это, вступив в 1960 году в КПСС, Дмитрий Шостакович.
Говоря об эпохе? красного террора? и сталинского людоедства, Дмитрий Сергеевич как-то заметил, что? сейчас очень часто говорят и пишут, что население страны не знало о размахе того ужаса, который представляла собой деятельность Сталина?. И тут же подчеркнул, что сам он, хотя не имел никаких связей и, более того, мало разговаривал даже с сослуживцами, тем не менее знал многое. ?Как можно было не знать о терроре? — спрашивает Лихачев самого себя и отвечает, — ?Незнанием? старались — и стараются — заглушить в себе совесть?. А ведь вся система обработки мозгов в течение всего периода советской власти была направлена на то, чтобы задавить голос совести в глубинах человеческого? я?.
Если вспомнить призыв Иисуса из 6-й главы Евангелия от Луки (стих 36) ?будите убо милосерди, якоже и Отец ваш милосерд есть? и задуматься над тем, что значит само слово? милосерд?, то нетрудно будет понять, что это греческое слово (oiktirmon) обозначает того, кто откликается на боль другого как на свою собственную. Это качество и отличало Дмитрия Сергеевича.
В своих? Воспоминаниях? он рассказывает о том, как нянюшка его дочек принесла однажды домой купленные за бесценок домотканые льняные полотенца с красным узором, очевидно, украшавшие в избе иконы. ?Они, — продолжает Лихачев, — затем долго были в нашей семье, и я всегда чувствовал в них горе… Мне виделись и полусожженные теплушки, в которых замерзавшие раскулаченные пытались развести огонь и сгорали сами?.
Дмитрий Сергеевич пережил блокаду Ленинграда и оставил о ней поразительные записи. Возможно, это самое сильное из того, что написано о блокаде. Читать эти страницы страшно и вместе с тем необходимо для каждого. ?Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог?, — говорит Лихачев, рассказывая о блокаде. ?В голод люди, — говорит Дмитрий Сергеевич, — показали себя. Обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательными, беспримерными героями, другие — злодеями, мерзавцами, убийцами, людоедами. Середины не было. Все было настоящее?.
Пересказывать его рассказ о блокаде своими словами невозможно. Я бы, будь моя воля, включил его в школьную программу и читал на уроках со школьниками. Скорее всего, это вообще единственный текст, в котором дается осмысление, причем глубочайшее, этого страшнейшего момента истории в свете христианской веры. Это картина блокады, увиденная человеком, который умел молиться по-настоящему.
Лихачев, о чем почему-то забывают, был серьезным христианским мыслителем. Его духовные размышления хотя и изданы, но до сих пор никак не осмыслены читателем, которого почему-то приучили видеть в Дмитрии Сергеевиче человека, далекого от веры и оппозиционно настроенного по отношению к православию. Это не так. На Соловках он причащался во время литургии, которую шепотом совершал отец Николай Пискановский, а потом, перед тем, как заснуть, непременно крестил свою подушку, под которой лежал маленький серебряный складень, потом отобранный командиром роты.
Засыпал под маленьким пуховым одеялом (под ним он спал в детстве и взял с собою на Соловки, потому что оно ничего не весило). ?Лежать под детским одеялом — это ощущать дом, домашних, заботы родителей и детскую молитву на ночь?. Так писал он о том времени, что провел в тюрьме, на этапе и в лагере. Великий ученый, настоящий академик и классик отечественной науки, свою детскую веру он пронес через всю жизнь, чтобы оставить нам как главное свое наследство. ?Блажени чистые сердцем… яко мзда ваша многа на небесех?…
Франкфурт — Москва
