Политический консерватизм и церковный опыт

В какой сфере лежит их сегодняшняя реальная проблематика?

Александр Олегович Морозов — политолог. Дискуссия о перспективах создания целостной системы политического мировоззрения, основанного на православных ценностях, была начата еще авторами сборника «Вехи». Весь XX век российские мыслители, каждый по-своему, возвращались к данной теме (Бердяев, Ильин, Солженицын и многие другие). Но почти все, кто размышлял об этом раньше, исходили из реалий советской власти, и большинство их рассуждений носили в лучшем случае характер прогнозов. Десять лет, прошедшие со времени ухода КПСС с политической сцены России, так и не дали ответа на вопрос о том, способны ли Православная Церковь и православие в более широком смысле этого слова стать базисом для государственной и национальной идеологии новой постсоветской России. На наш взгляд, серьезная дискуссия на эту тему только разворачивается. В «НГ-религиях» она была начата статьей главного редактора «Православного книжного обозрения» Виталия Аверьянова «О „синтезе“ православной идеи» в «НГР» от 07.03.2000 г. Она вызвала многочисленные отклики и на интернет-сайте «Соборность». Статьи Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, увидевшие свет в «НГ-религиях» и «НГ» в 2000 г., внесли серьезную лепту в обсуждение этой проблемы. Прямое отношение к дискуссии имели и статьи (см. «НГР» N 7 от 12.04.2000 г.) лидеров Российского христианско-демократического движения (РХДД), рассказывавшие о причинах поражения этой единственной пока в истории России христианской парламентской партии. Сегодня мы продолжаем обсуждение перспектив синтеза политической идеологии на основе православного вероучения. В нем принимают участие Виталий Аверьянов, политолог Александр Морозов и обозреватель газеты «Русская мысль» Александр Кырлежев.

Михаил Ильин — один из самых филологически чутких современных политологов, критикуя попперовское противопоставление «закрытых» и «открытых» обществ, года четыре назад написал, что продуктивнее мыслить закрытость и открытость как свойства одного и того же общества в разные периоды. Россия в начале 90-х годов приоткрылась, а теперь она, как выразился Ильин, «призакрывается». Российская политическая жизнь вошла в зону консерватизма. Сам термин «консерватизм» у нас не приживается, да и не приживется. С большой долей условности можно говорить о «неоконсерватизме», практически без всяких оснований проводя аналогию между нашими идейными поисками и популярной в 80-х гг. политической философией в Западной Европе и США.
Проблема политического консерватизма в современной России существует в трех, практически не связанных между собой контекстах.
Один из них порожден так называемым новым курсом Путина. Как известно, в основу курса в период его разработки в конце 1999 г. был положен тезис о том, что ельцинская революция завершилась, наступила постреволюция, т. е. не реакция, не «термидор», а эпоха стабильного прагматизма. Нынешние действия путинской администрации, кстати говоря, были подготовлены длительной политологической дискуссией о необходимости изменения конфигурации власти в России.
Сценарий «пакта Монклоа», то есть консервативной модернизации, не пропал даром. Он был развернут под именем «нового социального контракта». Восстановление вертикали власти, прекращение практики тотального «политического торга», борьба с кланизацией (разделение общества на кланы), или, как это удачно назвали эксперты Центра Карнеги, с «бурбонизацией» в регионах, — все это как задача «нового курса» было концептуально обсуждено, например, на страницах журнала «Полис» в 1998—1999 гг., в комментариях Виталия Третьякова в «Независимой газете». Напомню, что два года назад они также болезненно воспринимались либеральной интеллигенцией, как сегодня воспринимаются усилия Павловского объяснить «темным интеллигентским массам» направление путинского курса.
Второй контекст — сугубо теоретическая ревизия содержания русского и мирового консерватизма. Сегодня в России всплеск интереса к тематическому каталогу русского консерватизма конца прошлого — начала XX века (Татьяна Филиппова, Ольга Майорова) совпадает с интересом к результатам мирового неоконсерватизма 80-х гг. или шире — к вопросу о том, как изменяются сущностные черты консерватизма в условиях постсовременности. А постсовременность погружает консервативное политическое наследие в совершенно парадоксальную ситуацию.
И наконец, третий контекст — это поле реального бытования идейных явлений, которые можно квалифицировать как консервативные в самом узком смысле, т. е. «реставрационные». Я имею в виду коммунистов и национал-патриотов.

Путинский неоконсерватизм

Так называемый новый курс Путина типологически содержит явные черты «неоконсерватизма». Этот курс достаточно последовательно позиционируется с момента оглашения Послания к Федеральному собранию и во всех последующих выступлениях и действиях.
Для консерватизма характерно сочетание признания экономической свободы, неприкосновенности частной экономической инициативы с глубоким недоверием к демократии и доброкачественности намерений человека в сфере социального бытия. Консерваторы всегда признают большую роль армии, госслужбы с их особой корпоративном этикой. Консерватизм, признавая необходимость представительной власти, всегда легка скептичен по ее поводу. Для консерватора важно не волеизъявление большинства в демократических процедурах, а механизм селекции «лучших» на верхние этажи властной пирамиды. Власть для консерватора всегда связана с понятием авторитета. Авторитет не может быть следствием политического торга, рейтинга и т. д., он куда более иррационален в своей основе, чем избирательные процедуры. Даже в современной, т. е. очень ослабленной форме, авторитет для консерватора содержит сильную сакральную составляющую. Причем это не «мракобесие» и «дремучесть», а результат интеллектуального выбора: консерватизм аргументировано противостоит рациональному прогрессизму и его утопическим социально-инженерным проектам. Консерваторы — это именно те, кто помнит, что хорошая власть невозможна без «общественного согласия», но основана она на Авторитете и богоустановленных моральных нормах.
Как «неоконсерватор» Путин позиционирует себя соответствующим образом: летает на истребителях, повторяет слова императора о том, что «у России два союзника — армия и флот». Он не только утверждает, что «Россия — европейская страна с христианскими традициями», но и летит в Псково-Печерский монастырь за благословением к самому почитаемому современному старцу о. Иоанну Крестьянкину. Путин встречается с Солженицыным, а правительственные СМИ толкуют курс восстановления вертикали власти с помощью учения о государстве Ивана Ильина.
Путин предлагает всем сословиям российского общества вступить в новый «социальный контракт». Он обещает реформу госвласти, при которой престиж госслужб будет восстановлен. Высшая власть стягивается вокруг ареопагов «лучших». Администрация позиционируется как команда «лучших» менеджеров. Госсовет — как ареопаг «лучших» региональных лидеров. Члены проправительственной фракции в Думе не только заявляют о своем консерватизме на манер американских республиканцев (Грызлов), но и высказываются в пользу возрождения земства, опоры на землячества и Церковь.

Парадоксы консерватизма в постсовременности

Возьмем за скобки издержки этого курса и тем более аберрацию восприятия. Гораздо интереснее те парадоксы, которые обнаруживаются в «новом курсе» и современном консерватизме вообще.
Консерватизм по определению крайне осторожен к нововведениям, духовно ориентирован на органицизм, т. е. бережное, трепетное отношение ко всякой институции, форме социальной жизни, почти как к живому существу. И разве не парадоксально, что Путин и его ближайшие советники действуют крайне конструктивистски. Сегодня государственный пиар режет социальные ткани прямо с хрустом. Идет стремительное конструирование новой конфигурации власти. Добрый старый консерватор с аристократической брезгливостью относился к политтехнологиям, в то время как путинский неоконсерватизм от начала и до конца создан современными топ-менеджерами, специалистами медийной борьбы.
Но над этим надстраивается еще более масштабный парадокс. Неоконсерватизм Путина не имеет за собой никакой национальной политической традиции. В последние пять лет русские политики упоминают дежурный набор: Ильин — Столыпин — Витте, но за этим нет выстроенного, отрефлексированного видения русской политической истории.
Политическая лексика Путина не дает никаких основании подозревать его в том, что он консерватор «по-советски», т. е. что он мечтает о рецепции каких-то механизмов или институций зрелого сталинизма, но ему не что опереться и в досоветском опыте. Таким образом, неоконсерватизм оказывается полностью сконструирован и весь устремлен в будущее, к каким-то формам государственной и общественной жизни, которых никогда и не было. Занятно: консерватизм всегда апеллирует к традиционности трех институций: семьи. Церкви и государства. Между тем «консервативная модернизация» Путина отчетливо направлена совсем в другую сторону: на заполнение пустот оставшихся от ельцинизма. При этом отсутствуют правовая культура, институции гражданского общества, политическая как автономная сфера.
Или вот, например, консерваторы — религиозны. Консерватизм придает большое значение христианским основам политики. В этом смысле религиозная составляющая путинского консерватизма, вполне внятно им самим обозначенная, висит в воздухе, поскольку не имеет никакой базы в виде христианского общественного движения и России. Более того, Московская Патриархия, судя по социальной доктрине, решила вообще как-то дистанцироваться от происходящего. Известный социолог Леонид Ионин сразу после Архиерейского Собора верно отметил, что «обетованная земля» нового русского консерватизма (он имел в виду, разумеется, не маргинальный, а системный консерватизм) может быть достигнута только после того, как Церковь заявит свою социальную позицию. Но внимательное чтение социальной доктрины" для российского неоконсерватизма не дает никакой пищи, никакой «санкции» на развитие.

Так называемые «православные консерваторы»

«Православный консерватор» как современный тип — это несчастный человек, у которого подлинный церковный опыт неудачно наложился на чтение газет и мифологизированных изложений русской истории.
Как правило, это доморощенные идеологи, которые всерьез мечтают о «симфонии» гражданских и церковных властей, вынашивают одну из разновидностей «византийского проекта», т. е. проекта создания из группы государств своего рода рыцарского ордена для сопротивления мондиализму и т. п.
У нас в последнее время даже академические институты начинают впадать в полную архаику и заявляют, что Россия — последний оплот на пути сил мирового зла.
Недавно я увидел интеллектуальный продукт совместных усилий Политического православного совещания (ППС) и Национального института развития РАН. Доктор экономических наук Михаил Гельвановский без всяких колебаний начинает в разделе «Православие и национальная модель хозяйствования в России» прямо со следующего утверждения «Православие сохраняется для большей части людей, живущих в России (очень часто независимо от этническом принадлежности), в качестве духовного регулятора экономических отношений через систему нравственных норм и принципов». Просто диву даешься, как далеко могут зайти даже образованные люди, если начать себя накачивать мифологией Святой Руси.
Любопытна реакция наших «консерваторов» на политический курс Путина. Часть «ревнителей» во главе с Константином Душеновым («Русь Православная») демонстративно устроила встречу с Геннадием Зюгановым в конце августа. Ее широко подали в «патриотических» СМИ. Иначе говоря, этот круг православных идеологов не верит консерватизму Путина и считает его либералом, волком в овечьей шкуре. Другая не менее активная группа («Русский дом»), наоборот, в последние два-три месяца с почти молитвенным воодушевлением приветствует курс Кремля. Александр Крутов так и написал недавно: «Впервые власть заговорила с нами на понятном нам языке…». И архимандрит Тихон (Шевкунов) в своих многочисленных интервью как бы убеждает читателя, что либералы (имеется в виду Герман Греф) вокруг Путина не должны вводить в заблуждение. Путин — «наш», он консерватор в старом русском смысле, собирающийся строить корпоративное государство по лекалам Муссолини и вынужден пока мириться с либералами в своем окружении.
Все это сопровождается даже не архаичной, а просто совершенно безумной писаниной. Скажем, в программной рубрике «В поисках идеологии» журнал «Русский дом» публикует статью 30-летнего выпускника военно-политического училища, офицера запаса, которому, видимо, в патриотической среде дали почитать «литературу», и он пишет: «Русская идея, заставляющая народ творить чудеса, наднациональна. Нас не увлекает мещанская идея всех прочих народов — обустройство собственного дома». Да, что и говорить, мeлкaя идея для журнала с названием «Русский дом». А стилистика! Наверное, парень хотел сказать: «русская идея, подвигающая…», но при полной нечувствительности к родному языку русская идея «через не хочу» прямо-таки «заставляет» бедный наш народ «творить чудеса».
Конечно, политические дебюты Душенова и Сретенского монастыря только подтверждают непреложность констатации знаменитого крайне-правового социолога Карла Шмитта: христианство (Церковь) тем-то и уникально как социальная институция, что оно легко удерживает в своем поле самые разные проекции веры к практически противоположным политическим доктринам. Если бы была прямая проекция от веры в политическую доктрину, христианство не пережило бы столько политических эпох.

Эстеты и романтики

Виталий Аверьянов напрасно в некоторых статьях делает реверансы «Русскому вестнику», «Радонежу». Он — автор совсем другой школы, дугинско-джемалевской закваски.
С почти томистской интеллектуальной методичностью он стремится обосновать, что из определенного типа православной веры и церковного опыта (близкого к опыту старообрядчества) с непреложностью в политической сфере должен образовываться консерватизм, причем тоже особого типа. Этот консерватизм просто эманирует свою политическую волю как божественный свет в мертвую материю… С этим вряд ли надо серьезно полемизировать, поскольку перед нами не политический, а «художественный» проект. Политолог Константин Костюк, на мой взгляд, совершенно точно отметил, что «традиционалисты-романтики» аверьяновского типа проскакивают, минуя модерн, прямиком в постмодерн.
Если мы сегодня попытаемся занять, к примеру, мировоззренческую позицию Константина Леонтьева, безусловно, умнейшего и чуткого консерватора конца прошлого века, и станем «проецировать» его позиции на реалии сегодняшнего мира, то, по существу, это будет лишь «игровой» позицией. «Традиционалисты» московской интеллектуальной богемы являются постмодернистами в силу того, что «традиция» или, например, «классический консерватизм» превращаются ими в своего рода художественный прием.
Перед человеком, живущим в конце нынешнего столетия, стоит сложная проблема: как увязать несомненные ценности свободы и неизбежность жить и действовать в постсовременности, т. е. в мире с кардинальными переменами, с верой, которая носит универсальный характер.
Бытие традиции, бытие универсального знания — это очень напряженная проблема в эпоху «постсовременности», и, конечно, ее нельзя решить, притворившись Константином Леонтьевым или Шатобрианом.
Иначе говоря, для социолога, который смотрит на события по оси домодерн (архаика) — модерн — постмодерн (постсовременность), люди, которые с полной увлеченностью надевают военную форму 14-го года, самодельные георгиевские кресты и ходят с хоругвями по скверу у Всехсвятского храма — это «постмодернисты». Сами про себя они думают, что возрождают традицию в ее «аутентичности», хотя в действительности они делают нечто прямо обратное.
У нас ведь нет претензий к тем, кто играет ежегодно на Бородинском поле, достигая все большой точности в деталях воспроизведения амуниции 1812 года. Это сознательные «постмодернисты». И совсем другое дело, когда в сфере социально-политической «проекции» христианства появляется высокий пафос. Леонтьева можно любить, можно восхищаться тем, как он стремился мобилизовать все ресурсы для того, чтобы построить бастион аристократического до-модерна, но обосноваться в этом бастионе сегодня можно только «виртуально».
Уже в середине ушедшего десятилетия политологическое сообщество сошлось в поддержке одного важного пункта: не так важно, кто у нас победил на выборах — социалист или неоконсерватор, а важно, удастся ли ему структурировать разные уровни общественной поддержки и самосознания. Удастся ли развернуть свой имидж, порожденный мутными народными ожиданиями в политическую философию, которая сможет стать системной, современной и действовать дольше, чем имидж отдельно взятого политика. В этом плане неоконсерватизм Путина является многообещающим и его дальнейшая артикуляция и восприятие на разных уровнях общества — очень интересный и важный процесс. В этой сфере лежит реальная проблематика консерватизма сегодня.