Лента телеграфного агентства из раза в раз позволяет себе то, что под пером романиста выглядело бы непозволительно тенденциозным перебором. Очередная телеграфная выходка — прокатившиеся по Европе погромы синагог. Непозволительная же тенденциозность ленты в том, что наибольшей брутальности — дотла сожженные развалины, а в них обугленные трупы раввинов и синагогальных служек — погромы достигли во Франции. Дело даже не в том, что погромы никакую страну не украшают. Дело в том, что максимального накала погромы достигли в стране, властно взявшей на себя благородную задачу поучения всей Европы и выставления ей оценок по части новейших гуманитарных ценностей. Санкции к Австрии, обоснованные тем, что лидер правительственной партии д-р Хайдер про прошлое своей страны говорил много лишнего, наиболее неутомимо поддерживались именно Францией. Любовь к косовским албанцам и нелюбовь к сербам были горячее всего во Франции. Про реакцию Парижа на чеченскую кампанию и говорить излишне. Согласно учению тамошнего властителя дум Андре Глюксмана, Бог умер в четвертый раз не где-нибудь, а в Грозном. Хотя лишь в четвертый, а не в первый и даже не во второй, все равно сильно.
При такой обнаженной чувствительности души, в которой острой болью отзываются все несовершенства нашего мира, логично было бы ожидать пусть не столь же острой, как на Косово, Грозный и брехливого д-ра Хайдера, но хоть какой-нибудь реакции на погромы синагог. Все-таки на европейской земле они последний раз столь эффектно горели в ноябре 1938 года, за что ночь поджогов даже получила специальное название «хрустальной». Сегодня же на дворе октябрь ультрагуманитарного 2000 года, которому хрустальные ночи вроде бы не очень подобают. Однако же в то время как власти Республики выступили с официальным осуждением погромов, передовая глюксманистая общественность на них не отреагировала вовсе. Так себе, явление природы — солнышко светит, дождик идет, синагоги горят, на каждый чих не наздравствуешься. Теоретически можно было бы допустить, что дело во внезапной утрате былой обнаженной чувствительности, которой на смену вдруг пришла изрядная толстокожесть. Прежде кожи вовсе не было — одни голые нервы, — а тут взяла да и выросла носорожья. Случай редкий, но чего не бывает. Но штука в том, что и чувствительность не утратилась. Уже после погромов все те же неутомимые hommes d’esprit выступили с теми же дежурными воззваниями про Ичкерию и смерть Бога в Грозном. Когда горят синагоги с раввинами — и пес бы с ними. Разрушение зиндана — вот истинная смерть Бога.
Говорить про двойной стандарт и про несоответствие реакции на неизбежные бедствия, присущие театру военных действий, и на такое экстраординарное явление, как погромы синагог в цветущей мирной стране, скучно и неинтересно. С одной стороны, «уж сколько раз твердили миру», с другой стороны, на все претензии насчет двойного стандарта давно есть сокрушительный ответ — «а вы еще скажите, что зато в Америке негров линчуют». Лживость сокрушительного возражения в том, что оно предполагает за оппонентом готовность к взаимной амнистии на основе признания взаимной подлости: у нас ГУЛАГ, у вас негров линчуют, ты свинья — и я свинья, все мы, братцы, свиньи, поговорим о чем-нибудь другом.
Однако в случае с синагогами вышеописанный тип правосознания дошел до той критической точки, после которой говорить о добросовестных заблуждениях европейских общечеловеков уже невозможно. Отныне перед нами нечто существенно худшее. Альфой и омегой новейшей гуманитарной идеологии была именно Катастрофа европейского еврейства. Принципы «воспитания после Освенцима» предполагали сверхбдительность по отношению к всюду обнаруживаемым новейшим «эсэсовцам» и «гестаповцам» и сверхтерпимость к любым меньшинствам, сколь бы негодно те себя ни вели, ибо прежний дефицит этих чувств привел и к «хрустальной ночи», и к Аушвицу. В канонизированном ныне мае 1968 года т. Глюксман и его соратники именовали «эсэсовцем» любого носителя полицейской формы и героически скандировали: «Мы — немецкие евреи». Всякое сколь угодно смиренное возражение парировалось тем сверхаргументом, что оппонент — гестаповец и адвокат Аушвица. Прошлого и грядущего. До сих пор эту готовность видеть во всяком минимальном правопорядке руку гестапо и в любом безобразнике — потенциальную жертву газовых камер еще можно было если не извинить, то хотя бы объяснить тем, что прогрессивная душа смертельно и навеки уязвлена Холокостом, верные признаки которого она готова видеть во всех явлениях природы и общественной жизни. После истории с синагогами, вопреки всем ожиданиям эту душу никак не заинтересовавшей, объяснение утратило силу и должно быть заменено куда более прискорбным. Все их «воспитание после Освенцима» — циническая риторика. После Освенцима, который столь долго поминался ими всуе, — циническая до омерзения.
