Дело Николая Новикова

Михаил Сафонов

Екатерина предполагала судить Новикова законным порядком. Но Прозоровский после своих открытий счел неудобным передавать дело в судебные органы. Новиков в своих ответах упомянул о масонах. В суде мог возникнуть щекотливейший вопрос о том, что собой представляли масоны, обсуждать же его публично главнокомандующий находил невозможным.
Донесение Прозоровского получили в Петербурге 9 мая. Оно круто изменило ход новиковского дела. Царица узнала, что московские розенкрейцеры подчинены заграничному правлению. И это открытие заставило ее изменить ход расследования.
Екатерина одобрила предусмотрительность Прозоровского и приказала тайно отправить Новикова окружным путем — через Владимир, Ярославль и Тихвин — в Шлиссельбург. Здесь им должен был заняться сам Шешковский. Екатерина предписала соблюдать тайну, поэтому Новикова следовало везти с такой осторожностью, чтобы его никто видеть не мог. Особенно следовало наблюдать за тем, чтобы и он по пути «себя не повредил».
29 мая Новиков был уже в Шлиссельбурге. Ему назначили тот же каземат, где был умерщвлен несчастный император Иван Антонович. Когда Новиков был уже в пути, Прозоровский сделал очень важную находку: он обнаружил в бумагах «одно французское письмо покойному Шварцу». Оно выводило следствие на Павла Петровича, сына Екатерины. В письме говорилось о том, чтобы не выбирать Павла в приоры по политическим обстоятельствам и потому что он еще не масон. Препровождая этот опасный документ в Петербург, Прозоровский писал: «Из сего видно, что им хотелось приобщить к себе людей знатных, но для единой набожности и молитвы, кажется, в сем нужды не было». Так осторожно Прозоровский аттестовал контакты московских масонов с наследником престола. 27 мая Прозоровский переслал Екатерине еще одну бумагу, «достойную примечания». Видимо, по тому же предмету.
Императрица немедленно приказала Прозоровскому прислать в подлинниках ответы великого приората из Берлина, протоколы заседания ордена за последнее время, частные письма масонов, где говорилось о приорате. 7 июня эти бумаги были отправлены в Петербург.

Вопросы и ответы

Попробуем представить, какое впечатление на Екатерину должно было произвести чтение бумаг, присланных из Москвы Прозоровским, расследовавшим дело Новикова. Трудно, конечно, оказаться в роли императрицы, но все же попробуем. Отставной поручик Новиков был свидетелем переворота 28 июня 1762 года. Когда Екатерина прибыла в слободу Измайловского полка, Новиков, тогда еще простой солдат, находился в карауле при полковой канцелярии, стоял на часах у подвесного моста.
Новиков был очевидцем того, как Екатерину провозгласили императрицей. Он видел, с какой легкостью Екатерина захватила престол. Наверняка знал отставной поручик и о тех подкупах, которыми Орловы расположили общественное мнение в пользу Екатерины Алексеевны. Теперь же, три десятилетия спустя, Новиков оказывается самым деятельным членом тайного общества. Правила этого общества таковы, что обязывают его членов повиноваться воле безвестных начальников, не останавливаясь перед разглашением государственной тайны. Во главе общества стоит министр иностранной державы, враждебной России. Стало быть, если эта держава, преследуя свои внешнеполитические цели, будет стремиться к тому, чтобы осуществить перемены на российском престоле, члены такого тайного общества могут стать ее послушным орудием. К тому же они занимаются благотворительностью, располагают значительными суммами, источники которых не вполне ясны, вербуют себе сторонников, рассчитывают на широкую поддержку. Страх Екатерины был так велик, что она, просвещенная монархиня, прозванная Семирамидой Севера, допускала даже, что московские мартинисты, как она называла вольных каменщиков, делают золото.
Не случайно Новикову был задан и такой вопрос: «Делано ли золото, буде делано, то сколько и куда употребляли?» Читая эти строки сегодня, довольно-таки трудно сдержать улыбку. Но императрице тогда было не до смеха. Когда Екатерина записала вопросы, которые должны были быть заданы Новикову, прежде всего императрицу интересовала степень зависимости московских масонов от их чужеземных руководителей. Екатерина желала знать, «какие советы давал принц Карл Гессен-Кассельский и какое употребление было сделано из предписаний, данных прусским министром Велнером касательно великого князя». В соответствии с такими пожеланиями Шешковский составил вопросные пункты Новикову. В руках Шешковского находился целый ряд документов, которые неопровержимо свидетельствовали: масоны-москвичи в течение 10 лет делали попытки войти в контакт с наследником и обсуждали вопрос о том, чтобы поставить его во главе русского масонства. Следователь располагал по меньшей мере тремя документами такого рода: письмом Карла Гессен-Кассельского И. Шварцу 1782 года, запиской архитектора В. Баженова 1785 года, ответом приората на представление Л. Шредера, заменившего Шварца после его смерти.
Прежде всего от Новикова потребовали объяснения, почему он посвятил себя масонскому ордену, о членах масонского братства, об обрядах, о количестве лож. Новиков построил свой ответ так, чтобы убедить правительство в том, что масонство не представляло опасности для государства и не было враждебно лично Екатерине. Описывая историю деятельности масонских лож в России, Новиков всячески подчеркивал свою пассивную роль и лояльность к властям. Получалось, что он как будто совершенно случайный в масонстве человек. В своем ответе Новиков всего один раз упомянул о розенкрейцерах. Рассказывая о вступлении в этот орден, Новиков даже не назвал его по имени. Уклончиво он сообщил, что «предмет его — познание Бога, натуры и себя кратчайшим путем и вернейшим образом». Конечно, Новиков был в очень трудном положении. Как розенкрейцер, он должен был скорее умертвить себя, чем открыть тайны ордена. Поэтому он постарался почти ничего не говорить об ордене. Он лишь подчеркнул, что в ордене нет ничего противного христианскому учению и самодержавной власти.
Новиков представил дело так, что чуть ли не главной заботой ордена было противодействие иллюминатам, то есть противникам религии и законной власти. Более о сущности розенкрейцерства ничего сказано не было. Поэтому, после того как Новиков ответил на вопросные пункты, ему предложили рассказать подробнее, что представляет собой орден. Новиков повторил еще раз, в чем состоит цель ордена, добавив на этот раз, что не знает, кто возглавляет орден, так как согласно установленному в ордене порядку ему не должен быть известен даже начальник его непосредственного начальника. Новиков сообщил, что в магии и кале московские розенкрейцеры не упражнялись, потому что находились еще на низших ступенях этого ордена. Алхимией же не занимались, «по неохоте» и из-за недостатка знаний. Смысл же чертежа, писанного кабалистически, который предъявлялся посвящаемому в орден и был найден во взятых бумагах, Новиков объяснить не мог. А между тем в руках следователей находились донесения Прозоровского, излагавшего свое мнение о розенкрейцерстве, а также подлинные статуты, захваченные во время обыска. Эти документы резко контрастировали с тем, что показал Новиков.
Хотя Новиков утверждал, что собрания масонских лож прекратились в 1786 году и он не имел сношений с петербургскими масонами после 1789 года, в его бумагах находились рапорты о деятельности лож в Петербурге за 1791 — 1792 годы. В этих рапортах Новиков именовался «обер-директором». От Новикова потребовали объяснений, с какими обрядами он «вошел в секту» и на каких условиях. Новиков отвечал, что сам он был принят без всяких обрядов, остальные же, видимо, тоже.
Однако в руках следователей находились писанные новиковской рукой акты, из которых явствовало, что в орден принимали «с ужасными клятвами», целованием креста и Евангелия. Клятва же именовалась секретной присягой. В актах, писанных рукой Новикова, говорилось, «чтобы правительству о тайне орденской никакой грозимою казнью не открывать». Клятва же приносилась перед алтарем и жертвенником с целованием креста и Евангелия. Новиков был спрошен: присяга не утаивать ничего от начальников не означает ли обязательство чиновника выдавать государственные секреты? Подследственный парировал этот вопрос тем, что тайна относилась только до орденских дел и не включала в себя не только государственные секреты, но даже и семейные. Тогда перед Новиковым был поставлен вопрос: какое право имели московские масоны входить в тайные обязательства с иностранными обществами и признавать их верховную власть? Он ответил, что зависимость эта состояла лишь в том, что герцога Брауншвейгского признавали Великим мастером всего масонства. Тогда Новикова спросили, почему, зная о том, что зависимость русских масонов неприятна государыне, пошли все же в подчинение к иностранцам? Новиков отговаривался тем, что не знал об отрицательном отношении императрицы к шведскому масонству. Однако Новиков был уличен теми письмами, из которых явствовало, что он не только знал, на даже сам писал об этом.
Рассказывая о связях московских масонов с заграничными, Новиков совершенно обошел вниманием вопрос о попытках масонов поставить во главе российского масонства Павла Петровича. А между тем для следствия это был самый важный вопрос.

Момент истины

Новикова явно подводили к вопросу о тайных предложениях, касающихся великого князя. Новикова спросили, в чем состояла переписка с Гессен-Кассельским принцем. «Какие от них получили ответы и какое сделали употребление?» Новиков повторил еще раз то, о чем говорил раньше. Что же касается переписки с Карлом Гессен-Кассельским, о чем он ранее не упоминал, то теперь пришлось отговариваться полным незнанием. Новикова спросили, не пересылалось ли какое-нибудь письмо К. Гессен-Кассельскому через Шварца? Новиков ответил, что «никакого письма подаваемо не было». Поскольку в руках следователя был ответ принца Гессен-Кассельского Шварцу, Новикова все время подводили к тому, чтобы он рассказал об этой переписке. Но Новиков упорно стоял на своем. Он категорически отрицал, что в это время была «переписка с каким-нибудь принцем». «Ни о какой переписке с каким-нибудь принцем совершенно не ведаю, — божился Новиков, — в том дерзаю призывать Бога в свидетели». Теперь Шешковский мог уличить Новикова не только в запирательстве, но и в клятвопреступлении. Теперь Новикову предъявили записку В. Баженова и спросили, как она писана и «на какой конец оная сохранялась у тебя?». Бумага заключала в себе то, что так упорно скрывал Новиков.
Ему пришлось признать себя «совершенным преступником», недостойным никакого милосердия. Новиков был вынужден рассказать о том, о чем он так не хотел говорить: о встрече Баженова и Павла и о записке, которую архитектор составил на этот предмет. Новиков утверждал, что когда они получили записку Баженова, то хотели ее сжечь «от страха и не верили всему, что написано». Видели, что он «много врал, выдавая за учение орденское». Новиков не вернул записку Баженову лишь потому, что боялся «его болтливости». Отговаривался разными предлогами, «чтоб сколь возможно запретить ему ни с кем из братьев не говорить». Новиков признал, что, прочитав записку Баженова, обязан был донести о ней правительству, но раз этого не сделал, достоин «жесточайшего наказания». Новиков не помнил, осталась ли у Трубецкого его записка. Не мог вспомнить и то, почему не отдал Трубецкому подлинник, а передал свою редакцию, что именно сокращал и что выпускал, каково было содержание этой редактированной им записки. Новиков заявил, что оставил у себя бумагу Баженова лишь для того, чтобы воспрепятствовать ее распространению, и для этого спрятал в своих бумагах. С тех пор к ней никогда не возвращался. Однако у Шешковского сложилось совсем иное впечатление. Вообще показания Новикова были настолько неубедительными, что следователи пришли к заключению: в объяснениях его по записке Баженова «есть нечто сокрытым быть желающее», ибо он утверждал, что хотел сжечь бумагу, но на самом деле не только ее не сжег, а сократил, отредактировал и передал Трубецкому. Новиков божился, что московские розенкрейцеры, получив записку Баженова, «никакого намерения, ниже поползновения к какому-нибудь умыслу или беспокойству и смятению не имели». Истинность своих слов Новиков готов был засвидетельствовать кровью. Он клялся, что «о введении той особы в орден» даже думать не осмелился, ибо почитал то «невозможным исполнению». Но Новикову предстояло еще одно серьезное испытание: Шешковский предъявил ему письмо К. Гессен-Кассельского Шварцу, а этой бумагой опровергалась вся новиковская система защиты. Из письма явствовало, что именно Шварц поднимал вопрос о том, чтобы поставить Павла во главе русского масонства, но в Берлине нашли это несвоевременным. Теперь делать было нечего. Пришлось каяться, что «прежнее намерение Шварцово по письму Гессен-Кассельского» у него «из головы вышло и он вспомнил о нем только тогда, когда вновь увидел это письмо. Но кого могло обмануть такое признание?
Этот компрометирующий документ не только ясно показывал, что Новиков упорно скрывал заграничные контакты по столь щекотливому вопросу, но и ставил попытки Баженова войти в контакт с наследником в один ряд с заграничными предложениями на этот счет. Новиков категорически заявил, что записка Баженова «не имеет никакого сношения с письмом принца Гессен-Кассельского». Но чем он больше клялся, тем меньше ему верили! По словам Новикова, он не знал, что из записки Баженова сделали выписку, узнал много позже, что ее перевели на немецкий язык и на ее основании сделали представление берлинским масонам. Тогда Новикову предъявили сделанную его рукой выписку из ответа великого приората на представление Шредера. Итак, расследование Шешковского не обнаружило фактов вмешательства чужеземных масонов во внутренние дела России посредством российских розенкрейцеров. Но следствие вскрыло ряд попыток поставить Павла во главе ордена розенкрейцеров, причем попыток, сделанных не иностранными масонами, но отечественными, московскими. Можно ли было найти более тяжкий масонский «грех» в глазах императрицы?

Приговор

Очевидно, Екатерина не желала дискредитировать наследника, а может быть, и не считала возможным в сложившейся ситуации нанести ему решительный удар, от которого цесаревич уже не смог бы оправиться. И все же Екатерина не могла не допросить сына. Но не для того, чтобы получить сведения, проясняющие дело, скорее она хотела устрашить Павла. Цесаревич ответил письменно: «Масса слов, одна половина лишена смысла, другая состоит из слов, которыми злоупотребили, ибо я думаю, что дело идет о ком-нибудь, кто желал опереться на вашего покорного слугу, который когда-либо мог требовать достоверных сведений о секте, к которой он, конечно же, не принадлежал. Нужно было бы быть сумасшедшим или глупцом, чтобы быть при чем-нибудь во всем том, разве по сплетням передней. Впрочем, всякое объяснение кажется мне бесполезным». Екатерина сделала вид, что поверила, и удовлетворилась таким объяснением. Сообщая об этом, она писала: «Приложенный пасквиль, у Новикова найденный, показан мною великому князю, и он, прочтя, ко мне возвратил с приложенною цедулою, из которой оказывается, что на него все вышеписанный пасквиль всклепал и солгал, чему я охотно верю и нахожу вяще виновным сочинителя онаго».
1 августа 1792 года судьба Новикова решилась. В рескрипте Прозоровскому Екатерина перечислила «вины» этого человека: 1. Узаконения, писанные рукой Новикова, подтверждали, что масоны устраивали тайные сборища, в которых имелись престолы, жертвенники, храмы, приносили клятвы с целованием креста и Евангелия, принимали обязательства повиноваться ордену Злато-розового креста, перед угрозой пыток и казней не открывать орденскую тайну. 2. Масоны подчинили себя герцогу Брауншвейгскому и жаловались ему на притеснения правительства. 3. Имели тайную переписку с принцем Гессен-Кассельским и прусским министром Вельнером в то время, как Россия находилась во враждебных отношениях с Берлинским двором. 4. Новиков сам признал, что масоны «употребляли различные способы к уловлению в свою секту известной особы по их бумагам. 5. В тайной типографии они печатали книги, противоречащие православию, и, наконец, несмотря на два запрещения, продавали их. 6. Масоны завлекали слабые умы с помощью обмана и, чтобы приобрести авторитет, помещали в уставы ордена упоминания о храмах, епархиях, епископах, миропомазании, которые в действительности были лишь аллегорией. Конечно, самым важным пунктом обвинения было стремление масонов, и прежде всего Новикова, «уловить особу», все прочие рассматривались императрицей как средства навербовать как можно больше сторонников Павла. Сам ход следствия давал Екатерине серьезные основания подозревать, что чем больше запирался Новиков, тем опаснее для ее власти были замыслы этого человека. Очевидно, в глазах подозрительной императрицы сокровенные замыслы Новикова, которые он так и не открыл, — это то, что он упорнее всего скрывал, от чего так энергично отрекался, даже когда об этом и не спрашивали. Не случайно Екатерина назвала Новикова «умным и опасным человеком». По словам императрицы, это был «мартинист хуже Радищева». Радищев же был хуже Пугачева. Для Екатерины Новиков был потенциальным заговорщиком, готовым совершить дворцовый переворот в пользу Павла. Это и решило судьбу Новикова.