Семь лет назад актриса Екатерина Васильева ушла в Толжский монастырь. Потом стало известно, что служит она в московском храме Софии Премудрости Божией в Средних Садовниках казначеем. А в прошлом году она вдруг снова появилась на театральных подмостках в спектакле? Горе от ума?. Совместимо ли лицедейство с жесткими принципами религиозного человека? Об этом и многом другом в интервью Майи Чаплыгиной
?Михаил Ильич Ромм набрал наш вгиковский курс 1962 года почти сплошь из мужиков — внушительных, мордатых, битых жизнью, с желваками, с сизыми от давнего бритья, частью уже склеротическими щеками. Потому мне, шестнадцатилетнему розовощекому отроку из Ленинграда, поначалу страшновато было оказаться в сумеречных вгиковских коридорах среди мрачной мужицкой толпы с полууголовным отливом сурового криминального дна необъятной советской родины.
Приступив к занятиям, мы столкнулись с проблемой: какие отрывки в таком составе курса ставить. Ромм сказал:
— Давайте наберем для себя параллельную актерскую мастерскую.
Гордостью этого набора были два человека: безвременно погибший нежный и очень близкий мне впоследствии друг Миша Маневич и — это уже была лично моя находка, я первый заорал: ?Ай-яй! Ка-ка-я??? — Катя Васильева.
Катя была очень юная, очень высокая, очень стройная, очень рыжая, с челкой, сигаретой? Шипка? в зубах и с гениальной, абсолютной, дотоле мной в женщинах не виданной внутренней свободой.
Она была свободна во всем, этого даже проявлять не требовалось. Ей достаточно было войти в комнату или даже просто сидеть, как становилось ясно, что перед тобой совершенно раскрепощенный, изначально свободный человек.
?Девица несомненно способная, но с никакими внешними данными — уж так отчаянно некрасива, страшнее Раневской. Но та-то — Раневская?! — с удивлением случайно подслушал я перешептывания педагогов с актерской кафедры. Красавицей, правда, Катю язык как-то не поворачивался назвать. Но не оттого, конечно, что она и впрямь была некрасивой. Просто с самого начала юности, во всяком случае с момента, когда я ее впервые увидел, она была как бы значительнее и прекраснее, чем просто красивая, или там хорошенькая, или там славненькая девочка…
А по тем временам при всей своей катастрофической, на грани уродства некрасивости, огромности черт и фигуры она была, отвечаю за свои слова, женщиной неслыханной, ослепительной, победительной юной красоты… Одно ее присутствие в Москве вызывало во мне какой-то энергетический прилив. В башке шумело, роились мысли, я фонтанировал идеями.
…Я поехал в Ленинград на каникулы, домой, вдруг — звонок телефона.
— Катя, ты здесь откуда?
— Я на Суворовском проспекте, рядом с тобой. Можно приду в гости?
…Пришла Катя. По какой-то необъяснимой странности безо всякой причины мы почему-то очутились у меня дома в Ленинграде вдвоем. Я жутко застеснялся. И еще вдруг ощутил, как меня бьет страшная внутренняя дрожь, какой-то необъяснимый сумасшедший колотун.
— Что с тобой? — невинно поинтересовалась Катя.
— Дома ничего нет. Спущусь в магазин…
Я пошел, купил хлеба, колбасы, конфет, еще каких-то глупостей.
Возвращаясь назад, вдруг почувствовал, что во дворе что-то изменилось. Задрав голову вверх, я увидел в своем окне на шестом этаже Катю. Она сидела на подоконнике, свесив ноги во двор, рыжая, длинная, необыкновенно красивая… И сейчас бы, думаю, меня такое сразило, а тогда показалось: с моим домом, да и со всей моей жизнью стряслось нечто невероятное. Прежде из этого окна я слышал мамин голос: ?Сережа, иди есть?! или: ?Сережа, лови, я бросаю тебе варежки?! И вдруг в этом самом окне, из которого кричали всякие бессмысленные глупости мне и кому-то другие глупости кричал я сам, сидит чудесной красоты женщина, покачивая свешенными во двор ногами…?
Сергей Соловьев, из книги? Асса? и другие сочинения этого автора?
Мы еще только по телефону договаривались с Екатериной Сергеевной об интервью, когда в разговоре вдруг наступила пауза и я услышала делано-суровое, явно не ко мне обращенное: ?Как ты могла! Взяла без разрешения баранку?! Три поклона…? Как потом выяснилось, это она — трехлетней Прасковье, своей внучке. При встрече, перед тем как начать беседу, Васильева встала перед иконой, помолилась.
Для меня, некрещеной, правда не сказать неверующей, поначалу эти церемониалы воспринимались как что-то, грубо говоря, лишнее. А потом я познакомилась с семьей сына Екатерины Сергеевны, она называет его? отец Димитрий? или просто? наш отче? — все-таки человек? при сане?, служит дьяконом в храме Софии Премудрости Божией, что на Софийской набережной. Невестка Васильевой — матушка Люба, как это ни странно звучит, когда речь идет о женщине, которой нет и тридцати. У них двое детей: Прасковья и полуторагодовалый Федор. Спустя какое-то время я заметила, что меня уже не смущают никакие ритуалы. И когда угощали вареной кукурузой, объясняя: постный день! — почувствовала, что дело не в игре и не в прихоти.
— Екатерина Сергеевна, в свое время вы всех просто огорошили, только и было разговоров: Васильева все бросила, ушла в монастырь. И происходило это тогда, когда вдруг стало модным? слыть верующим?. Ваш поступок воспринимался неоднозначно, чудачеством.
— До революции любой неверующий человек воспринимался как нечто странное. Россия — православная страна. И не надо морочить голову себе, другим и искать национальную идею. А теперь каждый — естественно — возвращается к Богу.
Что касается меня, просто удивляюсь, как вообще дожила до тридцати трех лет, когда приняла святое крещение. Как просто физически осталась жива! Очень многие мои друзья погибли, спились, просто пропали, потерялись. А ведь это были люди, на мой взгляд, большой душевной одаренности. Я каждый день благодарю Господа, что он сохранил мне жизнь. А потом даровал еще и жизнь новую. Послал такой невероятной мощи духовного отца, такую общину, таких сильных духовных братьев и сестер. И я теперь могу сказать о себе не только? актриса Васильева?. Важнее, что я являюсь матерью священнослужителя. Это ко многому обязывает. И конечно, все эти жизненные перемены для меня — по-настоящему чудо.
— Как я себе представляю, вера во многом подразумевает аскезу: отказ от своих привычек, удовольствий, от потакания себе. Для человека творческого, по-сути, отказ от своей самости…
— Конечно, творчество — это особенное, утонченное удовольствие, сильнее всех других наркотиков. Помню, как Петер Штайн, с которым мы репетировали? Орестею?, орал мне: ?Моя религия — театр?!
Мое убеждение — творческая работа, как правило, зиждется на гордыне и тщеславии. В этом и первое несчастье творческого человека. Второе, если говорить по-обывательски, — это свобода, а по-церковному, — отказ от креста. Что я, к примеру, делала всю жизнь? Бросала людей, уходила от мужей своих, постоянно что-то меняла: место жительства, работу, тем самым просто не желала нести свой крест. Эмансипация — одна из самых разрушительных идей XX века. Крест женщины — ее дом, ее семья. А когда нет церковного воспитания, основной смысл которого — смирение и терпение, отсюда и разводы, и несчастные дети, и наркотики, и… Перед Богом женщина в большей степени ответственна за мужа, детей, семью, чем мужчина. Дома же, в семье, — все основные искушения.
Люди часто оправдываются: ?Как я могу отказаться от удовольствий, от того, чтобы хорошо поесть, выпить, потусоваться? Жизнь дается один раз?! И смотрят на верующих, особенно на монахов, как на придурков, которые сами себя обрекают на страдания. Никто не трудится понять, что на самом деле отказ от удовольствий — это путь к внутренней свободе.
— Многие люди, которые знают вас уже давно, говорят, что в вас всегда чувствовалась удивительная внутренняя свобода…
— Может быть, в то время, когда все были по-советски закомплексованы, я и казалась свободной. На самом же деле, скорее всего, просто вела себя распущенно и расхлябанно. Не более того. Раньше была уверена, что все в своей жизни делаю только сама. Я строю свою жизнь, всем могу распоряжаться, сама совершаю ошибки и сама же вправе их исправить. Я — я — я! Была полна гордыни и самоуверенности. Мне казалось, что всех людей я вижу насквозь и даже знаю, как лучше устроить жизнь того или иного человека. Считала себя жутко умной.
И так тридцать лет жизни — уповая на свой ум, в конце концов я вдруг обнаружила, что у меня все рухнуло. Мало того что сама оказалась в тупике, так еще и всех вокруг себя запутала. А главное — одна, сама! — абсолютно ничего не могла сделать, чтобы из этого тупика выйти.
Господь призывает: ?Будьте как дети?. А ум — это критика, анализ.
Поэтому убеждена, что актерская профессия суть дьявольская. Нас профессионально учат одному из самых страшных грехов — осуждению. Разбирая роли, мы разбираем и анализируем людей. Потом еще и играем это… Кроме того что в жизни друг другу косточки перебираем, так еще и на сцене выносим приговоры. Это все очень опасные манипуляции…
Я долго мучилась: чем же одарил меня Бог? Совершенно очевидно, что мне дан лицедейский талант. Но по законам Божеским такого дара в природе быть не может. Такое немыслимое желание постоянно и любой ценой быть в центре внимания… Что же за кошмар должен быть при этом в душе? Обратилась с этим к батюшке, а он меня каждый раз на людях поддевает: ?Вот, познакомьтесь, Екатерина Сергеевна, гениальная актриса, между прочим…? Батюшка объяснил: это — проповеднический дар. Способность владеть вниманием, транслировать мысли, вести людей. Это удивительно совпало с тем, что я всегда подсознательно делала в профессии. Я никогда не играла просто роль, мне важны были смысл, идея, то, что? над ролью?.
— А может, дело в педагогическом гене? Вы ведь внучка Антона Макаренко?
— Ну, это большая натяжка. Хотя во мне есть назидательность, такая педагогическая жилка. Я даже внешне похожа на Антона Семеновича, при том, что он мне двоюродный дед. Дело в том, что родной мой дед, Виталий Семенович, белогвардейский офицер, в двадцатом году эмигрировал, потеряв в эмиграционной суматохе беременную жену. Разрешившись девочкой — моей будущей матерью, та не признала ребенка. Незадолго до этого у нее умер сын, и бабушка надеялась получить его точную копию. Новорожденную забрал Антон Семенович и удочерил маму. Он умер в тридцать девятом году, меня еще не было на свете, но некоторых его колонистов я хорошо запомнила. Они бывали в нашем доме, я их воспринимала как родных дядей и тетей.
— Был период, когда вы ушли из светской жизни и чуть ли не запретили себе играть на сцене. А потом вернулись, играли в спектакле Меньшикова? Горе от ума?, недавно отснялись в фильме Олега Янковского…
— В каждом случае есть свое идейное оправдание. Янковский позвонил: ?Только сразу не посылай меня…? Он знает, какой я раньше была матерщинницей. Согласилась, потому что мне очень понравилась идея — фильм о воссоздании семьи, а это одна из самых важных проблем в России. Я также знала, для чего Валера Приемыхов, друг мой покойный, делал картину? Кто, если не мы? — это плач, картина о России, о наших детях. Меньшикову я была необходима не как актриса, лицедейка. Нужна была фигура с определенным общественным шлейфом.
— А как же вы согласились участвовать в рекламном ролике по сбору средств на строительство храма Христа Спасителя? Сейчас много говорят о том, как безбожно расхищались эти средства…
— Кто говорит? Что говорит? Да по губам тем, кто, ничего не зная, не понимая, осмеливается на это, ставя целью лишь выплеснуть какую-нибудь гадость в адрес Церкви. Сколько сейчас разных пасквилей в прессе. Как на духу говорю: двадцать лет я в Церкви, шесть лет являюсь казначеем в храме — никогда не сталкивалась ни с чем подобным.
Ну, конечно, бывает, что священник не в силах уделить человеку должного внимания. Но никакая возможная мелочь не идет в сравнение с тем служением, на которое идет человек, облаченный в священные одежды. А восстановление храма Христа Спасителя для меня — символ возрождения России. Не меньше. И горда тем, что именно мне предложили участвовать в рекламном ролике и говорила я не заготовленный текст, а от души.
— Очень распространенный вариант: когда к вере людей приводят несчастья. И невольно, от беспомощности, начинается, грубо говоря, торгашество: мол, дай мне, Господи, вот это, а я тогда дам тебе то…
— Это не торгашество, а первый шаг к Богу, первая ступенечка смирения.
— И в вашем случае? сработал? этот вариант: несчастье привело к вере?
— Господь привел меня в церковь через одну подругу. В то лето наша семья снимала дачу в Лесном городке. Неожиданно сын, Митя, ему было тогда два года, заболел. Поднялась страшная температура. Я не знала, что делать. Ночью мы с мужем (Михаил Рощин. — Ред.) побежали в поселок. Нашли какой-то детский сад. Разбудили врача. Женщина, заспанная, не очень соображая, что делает, побежала с нами к ребенку. Как она смеясь признавалась много позже, совершенно случайно сделала нужную клизму. И Митя на наших глазах будто воскрес.
Вот с тем врачом, Катей Трубецкой, после всей истории мы очень подружились. Катя — прямой потомок именитого рода Муравьевых, она и замужем была за потомком не менее известных Трубецких. Кроме всего прочего, она родная племянница недавно почившего владыки Василия Родзянко. Катя родилась и выросла в Париже. А когда ей было восемнадцать, отец, Муравьев, решил вернуться в Россию. Она довольно долго прожила в России. Но выросла в православной традиции, всю жизнь была церковным человеком. Помню, как в первый раз я пришла к ней уже в Москве. Отмечали ее день рождения. Среди гостей были и священники. Я тогда в первый раз видела их так близко. Вела себя как бесноватая, чуть ли не пальцами на них показывала, хихикала, ерничала. Была абсолютно дикой. Хотя, казалось, уже должна была стать? вменяемой? — все-таки мне было около тридцати лет. Так что теперь, когда вижу нечто подобное, не осуждаю — всему свое время.
Именно Катя Трубецкая с достаточной настойчивостью привела меня в храм, что в Телеграфном переулке, это Антиохийское подворье, тогда очень популярное, где собиралась верующая интеллигенция. Тому уже двадцать лет, моим духовным наставником стал отец Владимир Волгин, тоже друг Катюши, с которым она меня и познакомила. Не могу не вспомнить почившего ныне, очень известного благодаря снятому о нем режиссером Подниексом фильму отца Бориса Старка. Кстати, сына капитана печально известного крейсера? Аврора?. Вернувшись из парижской эмиграции, отец Борис долгое время жил в Ярославле. Мы ездили к нему, до самой его кончины переписывались.
Я знаю, что через меня тоже много людей пришли в храм. Но в этом нет моей личной заслуги. Просто все мы друг для друга являемся своеобразными апостолами, проводниками. Человек начинает жить церковной жизнью, и, как говорил великий старец преподобный Серафим Саровский: ?Стяжи мир в своей душе, и тысячи вокруг тебя спасутся?.
— И что, с принятием крещения жизнь так вот, враз переменилась, тут же все беды ушли? Вы же крестились двадцать лет назад, но продолжали вести привычную светскую жизнь. И только лет семь-восемь назад кардинально изменили свою жизнь…
— Недавно разговаривала с одним известным человеком, актером, не буду называть его. Когда-то он позвонил мне, такой счастливый: ?Крестился?! — я до слез была за него рада. Прошло несколько лет. Мы опять встретились, и я поняла, что он продолжает жить той же, прежней, жизнью: так же изменяет жене, выпивает. И я в сердцах накричала на него: ?Объясни, зачем ты крестился?! Какой был в том смысл, если ты ничего в своей жизни не изменил? Лучше бы ты этого не делал…? Креститься — значит отречься от себя прежнего, от всего того, что губило тебя, твоих родных. В таинстве крещения даже есть такой момент, когда трижды плюешь в сторону, в сторону сатаны, отрекаясь от него, значит и от грехов своих. Вот после крещения и начинается самое сложное: работа над собой — спасение своей души.
— Не согрешишь — не покаешься?
— Оставляю на вашей совести этот веселый тон. Христианский путь — это постоянная борьба с грехом, а по сути, борьба с самим собой. Поначалу многих своих грехов не видишь. Отказываешься от самых грубых — блуд, пьянство, курение, от которых уже изнемогаешь. А потом, словно по мере очищения колоса от шелухи, духовное зрение обостряется, и обнаруживаешь бездну грехов мелких.
Сверять свою жизнь с десятью, казалось бы простейшими, заповедями на самом деле так сложно. Это двадцать четыре часа в сутки постоянный труд, постоянная? невидимая брань?. Кажется, поклоны, молитвы, долгие стояния на службе — сплошные обязанности. Но только так ты… да, становишься человеком.
Я вот раньше в любой тяжелой ситуации каждый раз вопрошала в пустоту: ?За что мне это испытание? А теперь научилась ставить вопросы по-другому и в первую очередь спрашиваю: ?Для чего? Почему мы живем неправильно? Потому что, вместо того чтобы благодарить жизнь за все посылаемые нам обстоятельства, мы постоянно пытаемся из них выкрутиться, как-то избежать, скорректировать.
Моя любимая мамочка, ей восемьдесят, очень давно болеет, много лет не выходит из дому, это такое несчастье. Меня это невероятно мучило — за что? И вдруг в какой-то момент не умом, сердцем совершенно точно почувствовала — да это все только для нашего воспитания, терпения, любви посылается. И такое открытие — как очищение. Хотя все равно без конца споришь с Господом. Понимаешь — ну не надо бы! Но не всегда получается (смеется).
— Все мужчины, с которыми вы были рядом, воспевали вас как музу. Сергей Соловьев вспоминает, что одно ваше присутствие вызывало в нем энергетический прилив.
— Муза музой, но я же была невыносимой! Иногда вижу молодых талантливых ярких женщин, похожих на меня прежнюю, и понимаю: это невозможно вытерпеть! Мне всегда требовалась суперситуация, нужно было жить при высоком? градусе?: любить — так только безумно. Да, это талантливо, очень обаятельно, заразительно, хочется быть с этим рядом. Но фейерверк заканчивался, мне, грубо говоря, быстро становилось скучно. И тогда? праздник? для всех превращался в разрушение. Я, кроме боли, никому ничего не принесла — ни мужчинам, ни подругам. И сейчас мне вообще непонятно, как люди это все терпели? Пока я сама не остановилась… Пока Господь меня не остановил. Непокой этот, гальванизация — нездоровое это все. Сродни тому же ощущению похмелья: когда? хорошо? пьешь, наутро так тяжело! Эта формула ложится на любое удовольствие.
— Вы же раньше и сценарии писали…
— Один. У меня его даже купили. Был уже запуск на? Мосфильме?. Но не случилось…
— Продолжать не стали? За этой профессией вроде бы ничего? черненького? не водится…
— Не-е-ет! Я поняла, что это тоже очень просто. А потом, в принципе каждый может писать. Об этом очень смешно рассказывал один мой знакомый. Его родители — они оба были драматургами, — когда ему исполнилось лет семнадцать, заявили: ?Ну, давай, руки есть, ноги есть, садись пиши…? Он тоже стал драматургом. Я знаю многих писателей. Это дается только одним местом (смеется). Да тщеславием и гордыней. Так что буду я еще время тратить!..
— Вы говорите, что, если бы продолжали работать в театре, давно бы сделали десять подтяжек и сидели бы на диетах. Для любой женщины со временем? терять лицо? — это всегда жестокое испытание…
— Раньше дергалась, конечно, переживала. Покой по этому поводу пришел лишь в последние годы. Но актрисы все такие, даже писаные красавицы. У меня очень трудное лицо, нефотогеничное. Правда, меня можно снимать очень хорошо, но при этом нужно и очень стараться. А когда все происходит шаляй-валяй, тогда получаюсь действительно очень страшная. Но я с недавнего времени отношусь к этому совсем спокойно. Могу быть и красавицей, и такой уродиной… Это вообще одна из основных проблем человека — научиться ходить перед Господом, а не перед людьми.
В последнем фильме у Янковского я играла мать героини. А сама героиня моего возраста. Обидно конечно (смеется). Но проблем не было. Как старцы говорят: ?Чем хуже — тем лучше? (смеется). Я знаю одно: человек духовный прекрасен (это я ни в коем случае не о себе). В храме смотрю: много объективно некрасивых лиц. Но глаз не оторвешь! Потому что за чертами видишь радость, доброту, лица светятся.
— Ваш сын Дмитрий окончил ВГИК, и вдруг — отец Димитрий, дьякон, будущий священник…
— Мы одновременно пришли в храм, ему было тогда семь лет. Постепенно-постепенно… Я не думала, что он станет священнослужителем. Он и сам долго в этом сомневался. Сейчас оканчивает семинарию.
— А по-матерински не жалко его? Все-таки жизнь эта не простая, сами говорите — постоянное подвижничество…
— Раньше переживала. Сейчас — нет. Наоборот, не могу справиться с гордостью за сына. Священнослужитель — по-моему, это самая мужская, самая нужная, самая главная профессия… Вот атеисты — очень смелые люди. Знать, что после этой жизни там, за гробом, ничего нет… А какой тогда смысл в этой жизни? Умереть, что ли?..
