Опубликованный выше отклик на мою статью, посвященную биографии епископа Варнавы (Беляева), свидетельствует о том живом интересе, который вызывает книга Павла Проценко. А то, что она вызывает споры, — вполне понятно: слишком неординарной была личность юродивого владыки и слишком сложными условия, в которых он совершал свой христианский путь. Я вполне согласен с автором письма, что этот путь насыщен современной церковной и общественной проблематикой, — это и побудило меня написать не просто короткую рецензию на книгу, но пространную статью. В ней я затронул только одну тему, которую считаю весьма актуальной для сегодняшнего церковного сознания. Обратиться ко множеству других проблем, которые прямо или косвенно поднимает автор биографии, в одной газетной статье просто невозможно.
Однако письмо Михаила Кривчикова содержит столь тяжкие обвинения в мой адрес (отсутствие стремления найти истину и, напротив, желание заболтать правду, как это делала в свое время «Правда»), что я считаю необходимым воспользоваться правом на ответ.
Для меня главным в жизни владыки Варнавы совсем не является его отказ от епископского служения после войны. И тема статьи — совсем не оправдание сергианства, тем более с точки зрения «реализма страха», в чем меня обличает оппонент.
При чтении биографии меня поразило другое. Главный мотив «побега» епископа Варнавы, который включает в себя и юродство, и затворничество, и жизнь под именем «дяди Коли», — это стремление последовательно, до конца осуществить аскетическую установку, которая всегда, в любых исторических условиях, требует «отречения от мира». (Кстати, слово «отщепенство», поставленное в кавычки, употреблено не как ругательное, а как обозначение социального статуса.) Это значит, что аскет весь мир видит через призму этого отречения, даже если он следит за «всеми событиями в науке, культуре и обществе» и «постоянно размышляет о путях и особенностях спасения в современном мире».
Впрочем, проблема эта гораздо более сложна, поскольку есть аскеты и аскеты. Есть аскеты, для которых их отречение от мира — только личный выбор, который не мешает им воспринимать «мир» во всей сложности его собственной проблематики. И есть аскеты, которые и «мир» видят прежде всего и по преимуществу как-то, от чего должен отрекаться всякий христианин.
Владыка Варнава действительно не просто отвергал мир, но постоянно размышлял над тем, что он в этом мире видел. Об интенсивности его не только духовной, но и интеллектуальной жизни свидетельствуют его записи, которые во множестве приводит в книге Проценко. Характерна, например, такая деталь. В лагере он наблюдал женщин-заключенных, принадлежащих к уголовной среде, — тех, кого называют разбитными и откровенно порочными. Но он увидел в них не только порок, а еще и какую-то особую энергию и свободу — и порождаемую ими красоту. Это тонкое наблюдение (невольно приводящее на память размышления Бердяева над евангельской фразой о том, что «блудницы вперед нас идут в Царствие Небесное»), обнаруживает ту степень интеллектуальной честности и внутренней, духовной свободы, которой достиг владыка Варнава на пути аскетического делания.
Но это не снимает самой проблемы роли аскетики в церковном сознании.
Судя по тому, что нам сообщил автор биографии, юродивый епископ скорее склонялся к жестко аскетическому взгляду на мир. Этому, конечно, способствовали внешние условия его жизни, но, на мой взгляд, не они имели в данном случае решающее значение.
Что касается сергианства, то, без всякого сомнения, биография епископа Варнавы является интереснейшим документальным свидетельством для обсуждения этой темы. Но мне кажется, что взгляд М. Кривчикова на сергианство страдает примитивизмом.
Мне уже приходилось высказываться относительно идеологии сергианства (см. «Экклезиологический аспект сергианства» — «Церковно-общественный вестник» N20, приложение к «РМ» N4183), которая, по моему мнению, была порочной. Но, как ни странно, сама эта теоретическая (богословская и этическая) порочность становится проблемой, если принять во внимание практические следствия позиции митрополита Сергия (а на самом деле — еще св. патриарха Тихона). Главная цель сергиан — легальное существование духовенства и храмов, открытых для прихожан, — была достигнута.
Есть и другие моменты, которые не позволяют рассматривать сергианство в черно-белом виде, в том числе в советско-антисоветском или гуманистически-антигуманистическом.
М.Кривчиков упоминает архиепископа Луку (Войно-Ясенецкого), который «успокаивал свою совесть… поклонением „вождю“ Сталину». А как быть с зарубежными антисоветскими архиереями, которые в официальных обращениях восхваляли Гитлера?
Упоминается также епископ-исповедник Афанасий (Сахаров), который не признавал Сергия. Но он признал патриарха АлексияI, избранного в период сталинского восстановления РПЦ под неусыпным контролем НКВД.
И что же тогда говорить о митрополите Вениамине (Федченкове), человеке высокой духовной жизни, который был духовником Белой армии и активным деятелем Карловацкого Синода, а спустя годы, после Второй Мировой войны, стал «советским» архиереем? (Имена митрополита Сурожского Антония, архиепископа Василия (Кривошеина), а также богослова Владимира Лосского, и в эмиграции сохранивших верность «сергианской патриархии», оставляем за скобками.)
Церковь не укладывается в прокрустово ложе оппозиции «либерализм — антилиберализм», «советизм — антисоветизм». Церковь находится в ином измерении. И беда Русской Православной Церкви в том, что она до сих пор не может вполне ясно и недвусмысленно обозначить свое отношение к социальным и политическим реалиям уходящего века, исходя из своего опыта пребывания в ином, духовном пространстве. К сожалению, мы до сих пор имеем дело только с прецедентами, которые на уровне социально-политической позиции сплошь и рядом противоречат друг другу.
У нас до сих пор нет такого социального и политического богословия, которое дало бы ответ как на исторические, так и на современные вопросы. В том числе и на вопрос о том, как, с церковной точки зрения, относиться к коллаборационизму иерархии, к коммунизму и тоталитаризму вообще? Здесь я могу только согласиться с внутренней интенцией М. Кривчикова, а также с его живой болью о судьбах Церкви в посткоммунистическую эпоху.
Но надо напомнить и о другом. Церковь — это не только иерархия. Церковь — это весь народ Божий, ее жизнь намного сложнее и богаче, чем тот официальный фасад, который видит общество. И в советское время голосом РПЦ были не только иерархи, но и священники и миряне, которые говорили слово правды, часто расплачиваясь за это преследованиями и тюрьмой.
А сегодня будущее Церкви тем более зависит от всех людей, так или иначе с ней связанных. Зависит также и от той дискуссии о жизни Церкви, которая ведется в обществе и в средствах массовой информации. И если мы думаем о благе Церкви и стремимся участвовать в ее реальном возрождении, то это и является единственным «заказом» всех наших высказываний и публикаций на церковные темы.
Москва
