Эта история произошла в купе дальнего поезда. Напротив меня у окна сидел крупный немолодой священник в рясе, рядом — женщина. В последнюю минуту появился четвертый сосед, им оказался худенький молодой человек ярко выраженной еврейской наружности, он снял рюкзачок и сел рядом со священником. Через некоторое время священник, сохраняя на лице строгое выражение, стал рыться в большой сумке, достал оттуда початую бутылку кагора и стакан. Сурово оглядев нас, скороговоркой пояснил, что питье сегодня — это не пьянство, это в честь большого праздника памяти Сергия Радонежского. Я пожал плечами, но святой отец, ощущая, видимо, некоторую неловкость момента, с чуть-чуть преувеличенным от смущения напором все так же быстро и строго продолжал: «Я знаю, для вас это не праздник, вы свои, верно, празднуете. Вот какие вы праздники отмечаете?». Неожиданно молодой человек ответил ему в тон: «Новый год и День Парижской коммуны». Что тут началось! От смущения не осталось и следа, священник с уже подлинным пафосом разоблачал наше безбожие, наши бесовские празднования, мы были обличаемы как «смердящие мясоеды» и — дошло и до этого — убийцы святого императора Николая II: «Да, да, вы это сделали и такие, как вы». После этого он отодвинулся к окну и обиженно замолчал… Когда в вагоне уже погасили свет, поезд остановился на станции с чудным именем Вековка. Молодой человек, уже вроде уснувший на своей верхней полке, резво соскочил с нее, оделся-обулся и вышел из купе. Минут через десять он вернулся, и я услышал: «Ну что, отец, будешь?». Я посмотрел вниз: темно, фонарь на платформе освещает в руках юноши бутылку водки. Видел ли я сцену трогательней той, что затем последовала, не припомню. «Родной ты мой, сынок, дай я тебя обниму, да я сразу понял, разглядел, что ты — настоящий…» Бурная сцена братания постепенно перешла в тихий задушевный диалог: «Ну что, отче, взалкаем? — Взалкаем, брат, чудно-то как!». Поезд уже ехал, я снова взглянул вниз — они сидели голова к голове, и в мелькающем свете встречных фонарей были видны счастливые и задумчивые лица. И подумалось мне на своей верхней полке не о том, какой малости хватает нам, чтобы соединиться, а о том, какая же в сущности малость нас разделяет.
