 |
| Радонеж | Сергей Худиев | 25.11.2009 |
Кончина священномученика Даниила в новостях оказалась рядом с кончиной Романа Трахтенберга — артиста, о котором я ничего не знаю, кроме того, что он умер в возрасте 41 года от сердечного приступа — такой же смертью, как некоторое время назад мой хороший друг, баптистский пресвитер Михаил Логачев. Смерть — как смерть других людей, так и наша собственная — ибо мы знаем, что последуем за ними — ставит перед нами вопрос о смысле; потому что по природе мы — существа, ищущие смысла. Недавно слушал лекцию Равви Джонатана Сакса, он там вспоминает 18 век, когда передовым умам было ясно, что просвещение и прогресс покончат с религией — причем вскоре — однако этого не произошло. У нас — говорит Сакс — есть наука, чтобы отвечать на вопросы о происхождении, психотерапевты и транквилизаторы, чтобы бороться с душевной болью, психологи, чтобы избавлять нас от чувства вины, торговые центры, чтобы предаваться современному культу — культу потребления, мощная индустрия развлечений, чтобы снабжать нас эмоциями — но религия и не думает умирать. Почему? Потому, отвечает раввин, что мы по природе своей — существа, ищущие смысла.
Мне доводилось читать о том, что религия — продукт страха перед смертью; когда в глубинах Эволюции в обезьянах пробудилось сознание, они сделались способны предвидеть свою смерть и пришли оттого в столь глубокое огорчение, что не могли ни нормально добывать еду, ни плодиться и размножаться, отчего и вымерли; в смысле, вымерли обезьяны, преданные плоскому материализму, благочестивые же обезьяны, придумавшие чаять воскресения мертвых и жизни будущего века, через это научились справляться со стрессом своей смертности и передали свои «религиозные гены» потомству, отчего человек и оказался существом религиозным. Эта история отчасти верна в том смысле, что атеизм, как это и видно, это тупиковая ветвь эволюции. Однако в человеке есть более глубокая потребность, чем потребность избежать личного уничтожения.
«Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной. Ты на казнь осуждена?» — спрашивает Пушкин; Фредди Меркьюри, вероятно, незнакомый с Пушкиным, тоскливо вопрошает: «Знает ли кто-нибудь, зачем мы живем?», а вокалист Iron Maiden ревет в голос: «Скажи мне — почему мы существуем?». В самом деле, зачем все это? Яростный безбожник Фридрих Ницше говорит «Тот, у кого есть зачем жить, может вынести любое как», а психолог Виктор Франкл, переживший нацисткий концлагерь, рассказывает, что выжить в невыносимых условиях могли только те, кому было зачем выживать. В то же время он же рассказывает о людях богатых, превосходно устроенных в жизни, пресыщенных всеми удовольствиями, которые можно купить за деньги, которые при этом борются с мучительным искушением совершить самоубийство — потому что им незачем жить.
Эта потребность в смысле значительно сильнее, чем страх перед уничтожением — камикадзе, шедшие на заведомую смерть ради Императора и Японии, ни в какую загробную жизнь, как правило, не верили, как и коммунисты, умиравшие за дело, которое представлялось им достойным и правым. Потребность в смысле — хотя они и утоляли ее на очевидно ложных путях — была сильнее, чем потребность в выживании. Мы можем предполагать, что эта потребность в смысле — это какой-то сбой, психологический глюк, которому ничего не соответствует в реальности мироздания; некоторые люди, похоже, обретают смысл жизни именно в том, чтобы всячески уверять себя и других, что никакого объективного смыла в жизни нет, и если уж он вам так нужен — придумайте его сами.
Есть простой совет — когда не знаете, как поступать, поступайте правильно. Правильно выбирать смысл, а не бессмыслицу, надежду, а не отчаяние, а значит — выбирать веру.
Апостолы говорят о том, что у мироздания определенно есть цель, смысл и предназначение, история движется от начала к исполнению, к тому времени, когда совершится замысел Создателя и все небесное и земное соединится под главою Христом. (Еф.1:10), а мертвые воскреснут, чтобы принять участие торжественном пире за Его столом и войти в блаженную жизнь преображенного мироздания. То предчувствие Радости, которое иногда посещает нас, осуществится — и, как обещает Спаситель, «и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Иоан.16:22)».
Нам скажут, что люди придумали все это себе в утешение; вот уж какой довод меня совершенно не убеждает. Почему это я должен полагать, что бессмыслица, отчаяние и смерть — реальны, а вот смысл, надежда и воскресение — сомнительны? Почему это уныние имеет больше прав, чем надежда? Обе позиции требуют веры; можно полагать человеческий поиск смысла и надежды никуда не ведущим, иллюзорным, каким-то побочным эффектом бесконечной грызни за еду и самок — но считать так есть акт веры, а никоим образом не достоверного знания; это акт личного выбора — человек полагает, что мироздание бессмысленно, а любой опыт, который говорит об обратном, иллюзорен. Почему именно этот выбор мы должны по умолчанию принимать? Почему проповедники бессмыслицы и отчаяния претендуют на большее доверие, чем проповедники веры и надежды?
Когда священномученик Даниил употреблял это смешное слово «уранополитизм», многие возмущались тем, что он-де, Родину не любит. На самом деле стоило обратить внимание на другое — он говорил о небесах, о Родине всех святых, о вечном доме, который пребудет, когда от всех земных царств останутся только воспоминания. У нас часто не хватает — чего? Смелости? Привычки? Нужных слов? — говорить о вечной жизни. Мы часто пытаемся найти общий язык с нецерковными людьми, говоря о патриотизме или футболе. Эти вещи могут быть вовсе и не плохими сами по себе; но тут возникает опасность, что наши собеседники воспримут православных как сильных шаманов, однако, которые могут поддержать своими камланиями нашу команду или наше войско — тем более, что запрос именно на шаманов есть. Шаман не говорит о «правде, воздержании и будущем суде» и никого не раздражает.
Но важно то, что покажется нам важным, когда придет наша очередь паковать чемоданы — а мы знаем, что она несомненно придет. И произвести переоценку ценностей лучше сейчас, не дожидаясь отправления, в свете того факта, что мы несомненно отправляемся. Есть ли у нас надежда — не надежда, которая у Толкина называется «амдир», а та, что называется «эстель»?
— Что такое надежда? Когда ждешь чего-то хорошего, и знаешь, что оно может не сбыться, но может и сбыться, ибо есть основания тому? Нет у нас такой надежды.
— Есть две надежды, — ответил Финрод. — То, что зовут «надеждой» люди, мы называем «амдир», «взгляд вперед» (букв. «взгляд вверх»). Но есть еще другая надежда, ее основания — глубже. «Эстэль», «вера», зовем мы ее. Никакие события в Мире не могут поколебать ее, ибо она зиждется не на опыте, но на нашем естестве и изначальном бытии. Ибо если мы воистину Эрухини, Дети Единого, Он не позволит лишить Себя Своего достояния — не позволит ни Врагу, ни даже нам самим. Вот первооснова эстэль, и мы не теряем ее даже в предвидении Конца: что все Его замыслы неизменно ведут к радости Его детей.
«Амдир» может быть обоснованной надеждой, например, освоить специальность и получить работу, или, необоснованной надеждой выиграть в лотерее. Или надеждой, что наша команда выиграет. Или еще какими-то надеждами, относящимися к веку сему — обоснованными или нет, добрыми или дурными. Но когда поезд отходит, все эти надежды остаются на перроне — а с нами остается только «эстель», упование на Бога. И когда мы обретаем эту надежду здесь, на земле, она меняет всю нашу жизнь — и мы становимся гражданами небесного Отечества, которых с любовью примут дома, когда наша миссия здесь закончится.
