 |
| Камертон | Валентин Распутин | 17.11.2009 |
Но напрасно ли?
Чтобы ответить на этот вопрос, в расчет надо брать не малые стада, пасущиеся на наших добродетельных засевах, и не большие, вдесятеро больше, срывающие цветы зла у тех, кто поставляет дурнопахнущие блюда. Эти количества читателей, как бы ни казались они малы на одной стороне и велики на другой, решающей роли не играют. Они лишь подтаивающие с разных краев от нахлеста волн края айсберга. Развернись завтра под изменившимся ветром айсберг, а он разворачивается, — и наших читателей прибудет, а не наших убудет, однако общее их число останется примерно одинаковым. По сравнению с огромной и глухой массой великана, влачимого непогодой и вморозившего в себя культурную потребность, оно есть лишь малая частица этого великана. За десять лет число читателей сократилось чуть ли не в тысячи раз, и это еще, надо думать, великодушные подсчеты. В один миг — а что такое десять лет, как не один миг? — литература потеряла не только государственное, не только общественное значение, но и значение органическое, личностное.
После Октябрьской революции, когда произошел не меньший слом народного бытия и безвкусица с пошлостью также ударились в разгул, до такого не доходило. Вспомним: тогда сразу после гражданской войны появились Шолохов, Леонов, Булгаков, Платонов, талант молодого Есенина возрос до гениальности. Притом каждый из них принимал новую жизнь в сомненьях и бореньях, которые, казалось бы, должны были сказаться и на позиционном расположении вокруг литературы, и на самой литературе. Этого не произошло, несмотря на тогдашнюю разноголосицу и даже на прямую директиву Агитпропа: «Взорвать, разрушить, стереть с лица земли старые художественные формы». Что такое для искусства уничтожить старые художественные формы? Это убить отечественное искусство, отменить национальную самовыговариваемость, заставить русский язык говорить не по-русски, из русской души устроить разлив и развес на все вкусы. Не вышло…
Вторая революция на этом веку в России, происходящая на наших глазах, страшнее, разрушительнее, подлей первой. Большевики не скрывали своих целей. Теперешние революционеры вкатили машину разрушения тайно и предательски. Знамена подлости осеняют их действия от начала до конца. У «наших» плюралистов и реформаторов, певших поначалу сладкими сиренами, не водилось другой цели, кроме разрушения. И мировые их притязания просты: расползлись по миру пауками, раздувшимися от разграбления богатейшей страны. Цинизм сделался их святой правдой, труд как понятие совестное поруган, воспитанием народа стала его выбраковка. Платоновское «без меня народ неполный» потеряло смысл. Из всех отстойников и запруд, из тайников и спецприпасов потекла литература, возгласившая задачей искусства разрушение человека, его земли и мира.
Вот почему самая читающая в мире страна превратилась едва ли не в самую нечитающую. Это была естественная и разумная реакция читателя на происшедшее: его обманули и предали с такой жестокостью, какой, должно быть, в мире не бывало.
И вот в этом чистом поле, оставленном прежним читателем («чистом», конечно, условно: оставили далеко не все), начал появляться новый читатель — или переродившийся в измененных условиях, или принявший в душу семена смятения и безысходности. ?Погребальная литература, как часть, притом активная часть сегодняшнего постмодернизма явилась следствием того прямого факта, что смерть в России превзошла жизнь, умирающих больше, чем рождающихся. Повеяло тленом — и внутри его тотчас зашевелились черви — как продукт разложения некогда здорового тела. Признавай, не признавай их, а они есть. Не больно эстетического вида, но работу свою выполняют. И читают сегодня всех этих Сорокиных и Яркевичей из трупоядствующей словесности больше, судя по тиражам их книг, чем Виктора Лихоносова, Василия Белова и любого из нас. Таковы культурно-потребительские реалии в России конца столетия.
Я взял сейчас крайнее направление в объединенной темно-грязной литературе, чья продукция, назойливая и вызывающая, обильно рассевается по всем городам и весям. Впрочем, единственным крайним направлением ее считать нельзя. Там крайних, перехлестывающих друг друга изобилием скверны, немало.
И все они находят спрос. Понятно, что это пристрастие к ним, болезненное и временное, как только оздоровеет жизнь, отступит. Оно уже и сегодня опаздывает относительно происходящих перемен.
Россия выстояла, в этом больше нет сомнения. Она выстояла, если говорить, смещая времена, и о будущих, не менее тяжких и коварных испытаниях. Будут еще, как в Смуту XVII века, присяги неразборчивых патриотов на верность лжедмитриям, будет череда примерок на трон от боярских партий то польского, то шведского, то датского ставленников, будут шатания и нестроения, как обычно, особенно злые на исходе напасти — будет еще многое, даже и не бывавшее… Но прежде ополчения войскового, кладущего конец беспорядку, встает невидимое духовное ополчение, собирающее Божью правду со всех земель и российских народов и водружающее ее, как хоругвь, посреди России, чтобы начертанные на ней письмена не укрыли никакие расстояния и не заглушила никакая разноголосица.
У нашего писательского союза — не запятнанные перед Отечеством перо и честь во все минувшее окаянное десятилетие. Мы не отступили от праведности и совестности литературы… Кажется, Розанов сказал о славянофилах, что они звонили в колокольчики в то время, как в стране гудел набат, призывающий совсем к иным действиям. Должно быть, и мы звонили в колокольчики, но не из робости или бессилия, а от того, что слишком густо был набит злом сам воздух. Но не предали мы ни земных, ни небесных крепостей, на которых стоит Россия, ни святынь наших, ни душ, ни оружия, ни товарищей…
Я не напрасно заговорил о новой литературе и новых читателях. Нет нужды оговариваться, что жизнь, в какой бы трясине она ни купалась, все равно идет вперед и обновление литературы неизбежно. Талант не имеет клеточного состава, но и он под влиянием внешних условий способен видоизменяться. Но изменения изменениям рознь. Там, на той стороне литературы, где свобода самовыражения творит «чудеса», читателей сегодня больше и книги выходят легче. Ну и что, стоит нагнуть в ту сторону перо? Нет, перехода туда, как правило, у нашего брата не получается. Не та порода, да его там и не примут как равного. Однако поклониться чужим пенатам, из желания понравиться, позубоскалить над промашками природы в изобретении русского человека, позволить героям «мать-перемать» или обучить их новоязу, выпить в мертвецкой, укладываясь с женщиной в постель, пригласить для услуг читателя — ну что тут такого? Да на новых воздухах это все просто необходимо!
Бог с ними, — в мире, где торгуют государствами, мелкая спекуляция действительно неизбежна. Но, чтобы спекуляция называлась спекуляцией, нужно, чтобы рядом незыблемо держала за собой место праведная жизнь!
Повторю: народ наш спасался во все времена исконными путями. У исконного, самобытного, родного есть все для удобной, безбедной и красивой жизни. Размер нашей души и свойство нашего характера сплетены им и для него. Как бы ни изгибали наши перерожденцы спины, в какие бы одежды ни рядились, в какую бы привозную ипостась ни ударялись — везде они будут чужаками и межеумками, повсюду на них будет проступать клеймо вора, обворовавшего самого себя.
В своем, в родном и надо искать читателя. Оттуда он и придет. Не заманивать его, не заискивать, не повышать голоса, а выдохнуть из души, как «мама», чистейшее слово, и так выдохнуть, чтобы высеклись сладкие слезы и запело сердце. Мы умеем это сделать. И мы обязаны это сделать.
