 |
| Православие.Ru | Александр Прошкин | 13.11.2009 |
 |
| Александр Прошкин со специальным призом жюри 31-го Московского кинофестиваля. Фото: rudata.ru |
— Это идея не моя, а сценариста и писателя Юрия Николаевича Арабова. Он говорит, что знает об этом случае с детства: ему еще бабушка рассказывала. Никаких публикаций на эту тему не было, информация много лет была в достаточной степени скрыта, но верующие женщины, особенно пожилые, бережно сохранили эту историю, причем в совершенно разных местах. Я, например, слышал об этом в Питере, где эта история жила много лет. И, я думаю, тот факт, что Патриархия несколько лет назад опубликовала маленькую брошюрку об этом, стало для Юрия Николаевича своеобразным толчком написать сценарий.
Мы обратились к этой теме потому, что чудо играет очень важную роль в нашем сознании: это очень мощный толчок, момент внутреннего пробуждения, когда человек обращает взгляд внутрь себя. У каждого из нас есть свое чудо (не обязательно одно на всех) — случай, факт, встреча, событие, что кажется нам совершенно неожиданным и не поддается прямому объяснению, что катализирует в нас православную основу нашего православного сознания, которое генетически заложено во многих поколениях.
Именно в такие моменты мы пересматриваем свою жизнь, принимаем подчас поворотные решения в своей судьбе. Поэтому для меня в картине было важным не реконструировать события (мы и не ставили своей целью досконально изучить историю и соединить противоречивые порой версии), а показать, как люди реагируют на необычное событие, что с ними происходит, показать главное влияние чуда — изменение человека.
И даже с людьми, которые не верят в чудо, все равно происходят изменения, потому что есть некое осознание на уровне разума и подсознания, которое каким-то образом действует. Ведь за нами стоят поколения предков, воспитанных в православной традиции. Иногда даже атеисты, сталкиваясь напрямую с таким явлением, реагируют на него совершенно неожиданным образом. Беда заключается в том, что, несмотря на то, что чудо оказывает сильное воздействие на людей, мы, в силу инерции нашей жизни, это быстро забываем. Не извлекаем никаких уроков, не понимаем, что это указующий перст, что это подсказка свыше о том, что дальше жить так, как живем, нельзя, а необходимо измениться.
И здесь речь идет не столько о вере, сколько о нравственности.
Я очень боюсь рассуждать о вере, оперировать религиозными понятиями. Это очень личное. Поэтому мы говорим о совести. Ведь сегодня можно часами смотреть телевизор и ни разу не услышать слово «совесть»; это вообще неупотребляемое сегодня слово, вышедшее из обращения понятие.
А чудо — это очень широкое понятие, априори предполагающее божественность, понятие, несущее свет. Но это не всегда так. Потому что бывает чудо-предостережение. Чернобыль — вот в какой-то мере пример такого страшного предостережения. Казалось бы, после такого мы должны были очень сильно измениться. Но, как видите, мы не очень-то меняемся.
— Тема дефицита нравственности является очень важной для вас не только в последнем вашем фильме, но и в других работах.
- Да, вы правы. Для меня это важная тема.
— В фильме «Чудо» есть эпизод, где архиерей говорит Хрущеву, что нужен инок, девственник. Неужели тогда уже были такие распутные времена, такое падение нравов, что трудно было найти непорочного человека?
- Вопрос не в том, что не было девственника. Они, слава Богу, есть во все времена. Инока невозможно было найти, монастыри все были закрыты! Это был самый пик богоборческой поры. Конечно, Хрущев сделал огромный поворот в сознании общества, рассказав всю правду о сталинских временах и репрессиях и выпустив огромное количество людей из лагерей, но, с другой стороны, в это время было закрыто огромное число церквей и монастырей, шло великое гонение на православную веру.
Речь в фильме идет о том, что нет чистых людей. Люди живут во вранье. В школе, дома, на работе, где угодно — сплошной клубок вранья. Сын священника — это абсолютно чистый мальчик, задающий открытые вопросы и мучающийся неразрешимыми проблемами.
Что касается нравов… Не будем идеализировать. Я это время в силу своего возраста очень хорошо помню. Нищета всегда порождает падение нравов. А нищета была страшная. Не было того, что мы сейчас видим на поверхности, — того гламура, который нам демонстрируют в качестве примера падения нравов, даже индустрию на этом делают. А в нищете этих рабочих поселков и бараков все было.
— Поэтому главная героиня оправдывает свой образ жизни фразой «молодежь должна отдыхать»?
- Да, это был такой образ жизни. Как они жили, сверстницы главной героини? Это тяжелый каторжный труд. Совершенно не женский. Единственная разрядка — пьянки, которые заканчивались скоротечными романами.
— На ваш взгляд, этот образ жизни сильно отличается от образа жизни современной молодежи?
- Если говорить о каком-то нравственном содержании, то там был угар один, сейчас — другой. Сегодня мы видим угар потребительского общества, в котором дистанция между живущими в буме этого потребления и людьми, существующими на грани выживания, колоссальная, но нравственно и те, и другие мало чем друг от друга отличаются, потому что символ времени — гонка за эфемерными благами цивилизации. И это происходит и в нищей деревне, и в среде миллиардеров. В нищей деревне свет в окошке — это водка. А мечта жизни — вырваться в город и ездить на «Вольво». Вот такой угар и нравственный тупик.
Мы сегодня продолжаем много говорить о демократии, но не поняли до сих пор, что она начинается снизу, когда люди в состоянии объединиться на уровне семьи, дома, улицы и могут свободно договориться между собой, кого-то выбрать, принять решения о каких-то действиях, кому-то разрешить, кому-то запретить… Вот этого у нас до сих пор не происходит. По-прежнему находимся в состоянии какой-то непонятной агрессии. Правда (и это свидетельствует не в пользу нашего времени) тогда агрессии было меньше. Может быть, потому что жизнь была тяжелее и люди выживали труднее. Людям меньше надо было. Любой этап выживания доставлял удовлетворение. Люди меньшего хотели.
Я только что вернулся из Франции, где представлял картину, и первое впечатление по возвращении — толпы мрачных злых людей. Ну ладно, Франция — это чистая и благополучная Европа. Но до этого я был в Корее и видел тоже какой-то энергетический подъем. Особенно у молодежи. Но и у обихоженных, уважаемых стариков, для которых выстроены специальные зоны отдыха и прочие блага. А у нас первое, что бросается в глаза, — злость, агрессия и постоянное деление на какие-то лагеря. Мы все время находимся в состоянии внутренней латентной гражданской войны.
Мне очень дорога позиция Церкви, которая как-то очень упорно сопротивляется всем попыткам государственников воспевать советскую власть и возвращать все ее символы: мол, мы были великой державой и прочее. Да, мы были великой державой, но ценой каких человеческих потерь и какого морального падения! Когда люди доносили друг на друга, и полстраны сидело в лагерях, а другая их охраняла! Сейчас этого все-таки нет.
— В фильме вы показываете, как тяжело жить человеку без веры. Одна из героинь прямо говорит, что человек без веры — покойник, жить с атеистом — это мука.
- Эти фразы нельзя воспринимать как лозунг. Их говорит женщина, которая живет жизнью атеистки, она не по-настоящему глубоко верующая. Это интеллигенция, которая сочувствует, у которой есть представление о вере. Это очень русский тип женщины, что живет ради таланта; такая должна любить гения. Она тяготится тем, что ее муж вынужден работать, что он тратит остатки своего дарования на то, что ненавидит. Это жены писателей, художников, которые согласны были на любые трудности, в том числе и бытовые, готовы были голодать ради того, чтобы любимый человек не распродал свой талант. Такие женщины сделали судьбы многих творческих людей.
Это остатки влияния взлета культуры эпохи Серебряного века, который генетически вошел в нашу интеллигенцию. К сожалению, этот тип сегодня встречается очень редко — уж слишком прагматичное время. Влияние культуры и искусства минимизировано в наше время. В советские годы слово и позиция писателя очень много значили. М. Зощенко, который не имел возможности печататься, был гением, и все это знали. И если он, человек, не имеющий общественного влияния, что-то похвалил, хватало двух его слов, чтобы решить судьбу какого-то молодого дарования. Существовала система авторитетов. Это был мир абсолютно неофициальный и андерграундный, но благодаря ему у нас была великая культура.
— Может быть, значение писателей сегодня и ниже в силу того, что читать стали меньше. Но слово режиссера сегодня достаточно резонансно.
- Абсолютно нет. У меня был фильм «Холодное лето 53-го», вышедший в СССР 4500 копиями, который за год посмотрело 64 миллиона зрителей. Фильм «Чудо» имеет всего лишь 17 копий.
— Но у этого фильма все впереди: начнется прокат, допечатают копий…
- Такого не бывает. Он пройдет и будет забыт через неделю. Во-первых, потому что в кинотеатры ходят тинейджеры и молодые люди до 27 лет, которые приходят в кинотеатр, чтобы «не напрягаться». Не дай Бог им получить там какую-то сильную эмоцию или задуматься о чем-то, помыслить, от кого они произошли, какую жизнь прожили их отцы и деды, что их ждет в будущем. Они этого не хотят. Они хотят веселиться, хотят, чтобы их щипали, пугали, развлекали. В соответствии с этим строится политика проката и продюсеров. С одной стороны, людям эту гламурную «культуру» навязали: это рынок, это происходило во всем мире. Но там уже переболели этим. В том же Париже кинотеатров в десятки раз больше, чем в Москве. И что там идет? Или французские фильмы, или европейское кино. Редко идут американские боевики. По вечерам выстраиваются толпы на сложные фильмы. В нашем прокате такие фильмы провалятся. К тому же, у нас большая часть населения отрезана вообще от кино из-за малого числа кинотеатров и очень дорогих билетов.
— Будут смотреть на DVD.
- Далеко не все воспользуются такой возможностью. Во-вторых, на DVD смотрят то же самое, что показывают по телевизору и что смотрят в кино.
— Не хотелось бы сравнивать, но есть ощущение, что «Чудо» будет таким же резонансным, как фильм Павла Лунгина «Остров».
- Не совсем уверен, потому что это совершенно разные картины. Фильм «Остров» содержит готовый рецепт. Мой фильм сделан совершенно по другому принципу: вы должны уйти из кинотеатра, потом опрокинуться в собственную жизнь и сами сделать вывод. Фильм сделан так, что должна быть индивидуальная реакция каждого человека, притом очень личная. Он не рассчитан на легкий успех.
В «Острове» есть комплиментарный такой фокус, которого нет в моем фильме. Эта картина более жесткая и беспощадная.
Я хочу, чтобы люди наедине с самими собой это пережили и поняли, поняли, что жизнь, собственно, не такая уж сложная вещь, если совершить маленькое насилие над собой — перестать врать. И уже становится легче жить, светлее гораздо. Мы живем в обществе, в котором принято с утра до ночи врать. И эта наша большущая беда. Тут наслоение тех времен на эти времена. Мы и от тех времен взяли худшее, и от нового времени ничего хорошего не берем.
Ведь символ нынешнего времени — это то, что человек — в центре. А у нас человеческая личность никогда не ценилась, поэтому мы все рассматриваем в других плоскостях. А все-таки все должно быть во имя человека, его внутренней свободы, творческих возможностей, какой-то радости, которую человек ощущает, приходя в мир.
Мой фильм «Чудо» слишком много задевает. Поэтому о нем не будут громко говорить. В лучшем случае, на кухне обсудят.
Мне очень трудно говорить по поводу этой картины. Я предполагал, что процесс ее воздействия должен происходить с каждым зрителем. Если она его задевает, то он будет размышлять, делиться с кем-то. А свою точку зрения я никому навязывать не хочу. Я сделал достаточно, чтобы человек сам начал размышлять. Поэтому я специально не дал никакого рецепта в конце фильма — это не дело искусства. Искусство работает в соавторстве со зрителем. Особенно на такие темы. Нельзя однозначно выходить из подобных тем — по типу «мойте руки перед едой», «чистите зубы перед сном».
Этого не должно быть. А такая ситуация нашего зрителя сильно отпугивает: он привык, что все должно быть разжевано, вдолблено и объяснено. У нас, к сожалению, в последние годы такое кино. И в этом смысле мы становимся абсолютной провинцией.
— Фильм опрокидывает человека в свою личную жизнь уже во время просмотра.
- Это кого как. Есть разные люди. Вот ко мне в Париже подошли две русские девочки, которые учатся в Сорбонне. Подходили разные люди, в основном пожилые французы — понятно, что их это задевает. Но когда две молодые девочки говорят, что их фильм тронул до глубины души, — для меня это колоссальный подарок. Когда молодые люди хотят задумываться — это хорошо в условиях торжества тенденции «ребята, вы только не задумывайтесь, все хорошо!»
Недавно я посмотрел кусочек фильма про Колчака (фильм «Адмирал». — И.И.). Я очень люблю Костю Хабенского, это замечательный актер. Но задача перед ним стояла крайне примитивная, ведь не было задачи показать мучительные внутренние борения человека, который и целые деревни сжигал, свирепствовал. Раньше мы 70 лет славили красных героев, теперь славим белых героев. А виноваты и те, и другие. И те, и другие преступники, которые ввергли страну в страшные испытания, какие только могут быть, в результате чего нация потеряла свой лучший генофонд. Ужас гражданской войны состоит в том, что гибнут наиболее активные. Нация остается без героев. Когда идет общее сопротивление народа — это понятно. Но когда между собой борются… Далеко не все нации выдерживали такое испытание. Как правило, после такого рода событий народы сходят с исторической арены, потому что судьба государства и людей отбрасывается на десятки лет назад. Мы, слава Богу, как-то просуществовали и выжили, но с огромнейшими потерями. Происходит некое изменение слоев в народе. Исчезают делатели как таковые. Потому что те, которые делают дело, первыми попадают под удар. Исчезают люди духовные, люди с идеями, с бьющей ключом энергией, люди, которые выбиваются из общего потока. Все, кто не средний, полностью исчезают, а это губительно. Нация превращается во что-то усредненное и обтесанное. Это мы и хлебаем по сей день. Потому мы очень многими возможностями в этом новом времени не воспользовались.
- Почему вы вложили в уста Хрущева, который был гонителем веры и обещал показать последнего попа, фразу: «Интеллигентный человек должен знать молитву»?
- Перед лицом смерти — а Хрущев в той ситуации мог разбиться — каждый становится богобоязненным и начинает верить. Смерть моментально снимает всю мишуру, и человек цепляется за единственную надежду. А потом, когда страшное позади, все замечательно забывается. Вот он вытащил эту «историю с девкой» (хотя это кинематографический миф) и разрешил ситуацию. Вот он смотрит в окно и говорит: «Как красиво, будто бы ангелы летают!» А через секунду начинает разбирать партийные документы, одних снимать, других повышать.
Страх смерти всех заставляет подумать о вечном. Все вспоминают Господа: и атеисты, и неверующие, и воинствующие богоборцы. Кстати, из последних, из таких уполномоченных по делам религии, которого сыграл Сергей Маковецкий, очень многие потом пришли в Церковь. Потому что, борясь с ней по долгу службы, они много общались с Церковью, были погружены и посвящены, кое-что знали и читали. Они одни из первых и пришли потом в Церковь. Раскаяние богоборцев — это очень странная вещь. Люди понимали, что такое грех.
— На ваш взгляд, насколько утеряно понятие греха в сегодняшнем обществе?
- С одной стороны, конечно же, есть возрождение Церкви, религии и православного сознания. Но, на мой взгляд, оно еще какое-то декоративное.
Не случайно всякие бандиты строят храмы и несут большие деньги в церкви, а священники освящают «мерседесы» за 200 тысяч долларов. Это уродство нашей эпохи. Как это рассматривать? Священник, представитель такого важнейшего института, как Церковь, пользуясь ее именем и влиянием, освящает особняки и «мерседесы»! Может быть, с одной стороны, это и хорошо, что напоминают: живите по-другому, а с другой стороны, это оправдывает такой способ существования. Поэтому и вера типа «я сегодня погрешу, а завтра покаюсь» наиболее сегодня распространена.
— Как вы думаете, почему люди боятся чуда?
- Люди всегда боятся того, что не поддается простому и внятному объяснению, что нарушает порядок вещей. Живут себе как-то и живут, а тут что-то происходит — и вдруг все теряет всякий смысл, распадается, и надо найти какую-то новую точку отсчета, надо во что-то поверить. Одни это называют жить по совести, а другие приходят к Богу.
Я считаю, что задачей кино не является приводить людей в Церковь. Кино — это все-таки светское дело. А поверить в Бога — индивидуальное дело каждого человека. Только тогда, когда это мой личный выбор, когда я понял и созрел, — только тогда это истина. А когда за компанию, как в комсомол, то это неправильно.
— А если для кого-то кинематограф стал толчком, чтобы человек повернулся к Богу?
- Если кинематограф повлиял на то, что человек что-то осознал и изменил в себе в лучшую сторону, — это замечательно. Или если это дало дополнительный толчок к какой-то душевной работе, которая в нем происходит. Или если кинематограф в какой-то степени стимулировал ее. Но это должна быть душевная работа конкретного человека. Это очень индивидуальная вещь. Это не массовое сознание. Это не выход на маевку, демонстрацию или выборы.
— В условиях, когда уровень нравственности достаточно низкий, неужели кинематограф не может способствовать улучшению ситуации?
- Кинематограф, в принципе, занимается этим с помощью шоковых средств. Однако большая часть фильмов содействуют падению нравов. И прежде всего, на телевидении. Беда нашей массовой культуры заключается в том, что человека приучают к тому, что кровь и смерть ничего не значат, что преступность — это явление нормальное. Вот эта бесконечная привычка проливать кровь на экране совершенно амортизирует человеческое сознание. Болевой порог снижается, и человек в жизни настоящую кровь воспринимает как киношную, клюквенную. Абсолютно холодно, с любопытством: а что этот сделал, а как тот пырнул, а чем ему в ответ дали?
Помните, как толпа стояла на мосту и смотрела, как танки стреляли по Белому дому? С любопытством: на какой этаж, куда попадет. Вот это была иллюстрация сниженного болевого порога. А сейчас его еще в большей степени снизили. Поэтому, если, не дай Бог, произойдут какие-то социальные волнения и недовольства в стране, люди начнут разбираться именно таким способом, потому что не боятся крови. Не говоря уже о грубости и жестокости нравов. Потому что этим, к сожалению, в основном и занимается наш кинематограф. Телевидение из несчастий и крови сделало развлечение. Это очень опасная вещь, которая деформирует сознание, особенно у молодых людей. В стране абсолютно благополучной, с устоявшимся бытом, устоявшимися семейными традициями это не опасно, это всего лишь развлечение. А в стране, где высокий процент разводов, институт семьи очень сомнительный, авторитеты родителей и старшего поколения не существуют, а воспринимаются как балласт, — это преступление.
— Когда вы впервые узнали историю Зои, что вас в ней больше всего поразило?
- У нас немножко особая профессия: мы мыслим образами, метафорами. Мне показалось, что эта история очень показательна для нашего национального сознания, для нашей ментальности. С одной стороны, мы живем ожиданием чуда и оживаем, когда оно происходит, притом что мы его боимся, отстраняемся, но все равно нас к нему тянет, и благодаря чуду в нас происходит некая душевная работа и переоценка ценностей. Это всегда катализирует в нас то, что принято называть совестью. Но потом с такой же легкостью мы все это забываем. И вот это самое печальное.
— Когда осуществлялся подбор актеров для фильма, вы не боялись, что зрители будут отвлекаться на игру «звезд», вместо того чтобы вникать в смысл картины?
- Я не очень понимаю, что такое «кинозвезды» применительно к нашей стране. Это надутые понятия. «Кинозвезды» — это люди, участие которых в картине приносит многомиллионные доходы. У нас есть хорошие актеры, но «звезд» в таком понимании нет. У нас нет таких людей, чью фамилию напишешь на афише, как, например, Шварценеггер или Брандо, — и выстроились гигантские очереди в кинотеатры. Нет этого. И боятся этого совершенно не нужно.
Можно бояться зрительского недоверия к актеру, когда актер каждый день мелькает в сериалах и вдруг играет святого. Тогда возникает зона недоверия. Но тут многое зависит от таланта актера и умения режиссера с ним работать. У нас не такой уж большой круг хороших актеров, и не потому, что их нет, а потому, что актера делает драматургия. Поскольку им все время приходится играть примитивные истории, особенно на телевидении, даже очень одаренные от природы люди быстро «заштамповываются» и погибают как актеры. Есть небольшая обойма людей, с которыми можно делать что угодно. У меня есть актеры, с которыми я работаю из картины в картину, доверяя им совершенно разные роли. Тот же Сергей Маковецкий. В предыдущей моей картине «Живи и помни» он сыграл деревенского старика. Совершенно замечательно сыграл, потому что генетически это помнит, он сам из деревни. Константину Хабенскому в «Чуде» пришлось сыграть совершенно нехарактерную для себя роль, не так, как его обычно используют. В фильме он гораздо открытей и искренней, в большей степени играет себя, чем обычно каких-то придуманных героев.
— Для актеров, снимавшихся в фильме, насколько была интересна история Зои?
- Большинство актеров о ней не знало, и для многих это была некая игра с чудом. Прикосновение к чему-то такому, с чем в жизни они очень редко имеют дело, возможность что-то сказать про себя и от себя. Они же не столько играют роли, сколько открывают себя по чуть-чуть. В этом мой способ работы: я стараюсь провоцировать не столько талант, сколько личность человека. Мне очень важно собрать компанию личностей, чтобы их столкновение вызывало какой-то интерес. В этом фильме только на главную роль нельзя было брать актрису, которую хоть кто-нибудь когда-нибудь видел, — настолько она должна быть неизвестной. Поэтому мы и «вытащили» Машу Бурову.
— А в вашей жизни какое было самое большое чудо?
- Я не могу однозначно ответить на этот вопрос, потому что вообще были какие-то события, которые на меня повлияли, но для меня, прежде всего, чудо — это человеческое общение. Это встречи с людьми, которые оказывают очень сильное воздействие. Такие яркие личности, которые не обязательно являются знаменитостями, а могут быть абсолютно простыми людьми, открывающими чудеса совершенно другого способа существования.
Я как-то под Приморско-Ахтарском встретил на камышовом заводике — это место, где сушат камыши и делают из них маты, — сторожа, к которому мне посоветовали обратиться за помощью по поводу рыбалки. Это был двухметровый парень, с фантастическим лицом, похожий на героя фильма Пазолини о Христе, с длинными волосами, миндалевидными глазами, потрясающего, в общем, вида, в какой-то потрепанной телогрейке. Очень вежливый, внимательный, с не присущими для этой телогрейки манерами. Мы разговорились, и вдруг он: «А как вот в «Преступлении и наказании"… А как вот Алеша Карамазов». Я думаю, при чем тут Алеша Карамазов и камышовый завод? Выяснилось, что он пришел туда пешком с Дальнего Востока. Он пришел туда в поисках веры, пройдя через все секты. Прошел много испытаний. У него не было никаких документов, поэтому он и работал сторожем на этом заводике. Через 15 лет я его встретил на Святой Земле в греческом монастыре: он пешком пришел туда, по пути обойдя святые места; жил под какой-то пальмой. Он почти не изменился за эти годы. Он первым узнал меня. Я спросил, как он попал сюда? Он сказал: «Мир не без добрых людей». Вот и весь ответ. Но у него как не было документов, так и нет, вот так этот человек и странствует.
На меня он произвел очень сильное впечатление. Я не буду разбираться и препарировать, правильный это путь или неправильный, то, что он прошел все секты. Вопрос не в этом, а в том, что есть такие люди.
Этот человек произвел на меня не менее сильное впечатление, чем мой учитель Николай Павлович Акимов, который был совершенно другим человеком. Ну просто ярчайшая личность!
Чудо для меня лично — это встреча с миром другого человека.
— Вас не интересовала судьба человека, который взял икону из рук Зои?
- Все попытки найти какие-то подтверждения или свидетельства закончились ничем. Единственное свидетельство: Юрию Арабову из Самары женщина написала письмо, в котором рассказывает, как она пыталась прорваться через оцепление, нашла какого-то молоденького милиционера, которого стала уговаривать, но он ее все равно не пропустил. Через неделю они поженились, и вот уже 50 лет живут счастливо. Это единственное доступное для меня доказательство.
По одним слухам, это был священник. По другим, нет. То, что Церковь отвернулась от нее в тех условиях, — это было понятно, потому что Церковь тогда была гонима.
— В фильме вы это показали на примере священника?
- История со священником могла бы быть еще более сложной. Это человек в очень сложной ситуации, он ничего не может сделать: его храм закрывают, у него разрываются все человеческие связи: паствы почти нет, он начинает подозревать раскол в семье, подозревать, что жена симпатизирует его гонителю, дети от него уходят. Священник должен был первым увидеть этот перст и понять, а он упорно не хотел видеть чудо и считал, что в этом его великий грех. Для меня это очень совестливый человек, в самом высоком смысле этого слова. То, что он уходит, — это колоссальный поступок. Мы можем только фантазировать, что с героями этой истории случилось дальше, но мы понимаем, что и журналист не вернется ни в какую газету, не будет больше врать, мелочиться и суетиться. Понимаем, что и этот священник, скорее всего, уйдет в монахи. Ответит вопрошающему его сыну: «Ты можешь пойти на крест?». Вот как раз и пойдет на крест. Это люди не проигравшие, а выигравшие. Хотя по жизненной, бытовой ситуации они все проиграли. А в человеческом смысле они спаслись как личности. В этом весь парадокс этой истории. Точно так же, как и эта Зоя, которая в реальной жизни была чудовищем.
Но при этом она была выбрана. Может быть, и случайно. На ее месте мог оказаться любой. Просто она где-то формально перешла границу.
— Вы не боитесь упреков в том, что сняли слишком серьезную и мрачную картину?
- Мне кажется, хотя, может, так и наивно думать, что эта картина легкая и светлая. Никакого мрака в ней нет. Я старался, чтобы был и юмор. А меня сейчас начинают обвинять в том, что я мрачно смотрю на окружающий мир, когда в нем столько веселья.
С Александром Прошкиным беседовал Игорь Ильин
