 |
| Отрок.ua | Екатерина Ткачева | 02.11.2009 |
Честертон заметил, что у плохой книги всегда есть мораль, а хорошая — мораль сама по себе. В этом смысле Петербург читается как гениальная книга со множеством глав. Град святого Петра — симфония соборов, из которых каждый в любом другом городе мог стать кафедральным. Прозрачный Петрополь, проглядывающий в садах с античной скульптурой. Церемонный Санкт-Петербург голландского глянца и италийского декора. Мрачный Петроград трёх революций, который снится крейсеру «Аврора». Город-герой, город-глыба — военный, блокадный несломленный Ленинград… И между строк, мимо хронологии скользящий Питер — гипертекст литературных салонов, архитектурных мансард, — антисоветский и антипопсовый. Одновременный урок истории, литературы, искусствоведения, с которого не хочется уходить, и страшно подумать, что вот-вот прозвенит звонок.
Город света, камня и воды
Совершенство недостижимо, но к нему стоит стремиться. Уже хочется спрятать тяжёлую фотокамеру, которой три часа напролёт ловил косые предзакатные лучи. Город над Невой часами не отпускает уставшее солнце за горизонт. Такому мягкому, золотому свету в июньском Киеве отпущено лишь полчаса. На полчаса предметы и лица обретают глубину и несут печать далёкой, нездешней красы. В эти минуты кажется, будто мир был задуман Творцом именно таким — пронизанным тихими вечерними лучами. Но северным питерским летом преображение материи светом длится невероятно долго. Совершенство подпускает к себе совсем близко. Теряется ощущение времени, и внутри тебя — постоянно семь вечера. И за все эти дни ни один кадр не отразил прелести увиденного. К совершенству стоит стремиться. Но оно недостижимо.
Культурные коды
Здесь трудно выполнить завет классика — любить искусство в себе, а не себя в искусстве.
С первой частью — ясно. Даже после мимолётного визита «Петербург в себе» неизбежен. Нельзя уехать из этого города, не увозя на родину свой, «внутренний» Питер. Его лицо, сшитое геометрично, как лоскутное одеяло, на всех глядит одинаково. Но изнанка — для каждого своя. Из каких временных и культурных слоёв приходят лоскуты впечатлений — вопрос вкуса. К кому ты поспешишь в Эрмитаже, пока полотна ещё «помещаются» в глаза. К Рембрандту, к импрессионистам или, может, в византийский зал с иконами, похожими на окна в Небо. Кто будет твоим собеседником в Летнем Саду — Андрей Белый, Саша Чёрный или курсант из Нахимовского. Чем поразит Исаакий — масштабом размаха, нежностью мозаик — или панорамой города с колоннады и вмятинами от бомбёжки «сороковых, роковых"… Сфинкс из древних Фив, так запросто лежащий на каменном берегу Невы, кони Аничкова моста, крылатые грифоны — галерея ликов одного зверя по имени Чёрный Пёс Петербург.
Несложно назвать хоть тысячу и одну причину полюбить его. Кажется, эти проспекты и каналы прочерчены под линейку прямо по твоему сердцу. Трудней избежать искушения любить «себя в Петербурге». Прислушиваясь к себе, поражаешься, каким иным ты можешь быть в этом стройном, подтянутом городе. Какие мысли способны тебя посещать. Сколько суеты и шелухи остаётся в стороне, как легко и по касательной решаются вопросы «что надеть?», «чем подкрепиться?» Разгадка не в феномене отпуска, но в феномене места. Даже высоко в горах ты останешься наедине со своим несовершенством. А Петербург будто сам делает тебя лучше. Город, от рождения находившийся в состоянии вечного преодоления, словно сам за тебя преодолевает силу притяжения будней.
Бытие и быт
Построенный на болотах, оплаченный тысячами жизней, выдуманный и вымечтанный, Петербург изначально строился как город контрастов. Одним заморским архитекторам были заказаны проекты домов для «подлых» (незнатных) людей, другим — для «зело именитых». Но сегодня двойственность города, описанная Пушкиным, Гоголем, Достоевским, читается на диво органично — блеск и нищета, как ровесники и питерские старожилы, продолжают друг друга, живут общим прошлым, и, похоже, их будущее тоже будет общим.
Дворцы, похожие на шедевры кондитера, изящные мосты и кованые ограды — сверкающая, начищенная сторона медали. Двигаясь по городу, легко проникаешь из мира выспренно-парадной роскоши в районы «бедных людей», «униженных и оскорблённых». На обороте широких нарядных улиц — каменные, пустынные колодцы дворов. Кошки, мусорные баки да гулкое эхо составляют небогатый закулисный антураж. Жизнь с видом на угрюмую жёлтую стену — удел весьма многих обитателей старинных районов.
Питерской топографии присуща своя магия. Недаром город зовётся северной Венецией — вода рек и каналов опрокидывает небо под ноги, и его становится в два раза больше. Предварительная планировка позволила расставить акценты, напоить город воздухом и перспективой. Жители Петербурга часто говорят о феномене городских проспектов: даже если тебе известен каждый дом и ты знаешь всех, кто живёт на этой улице — всё равно трудно избавиться от ощущения чего-то неведомо-прекрасного, что таит в себе перспектива проспекта. Как и любой город, Петербург раскрывается не в мишуре главных улиц, но вдали от туристических столпотворений. Кварталы Васильевского острова, конгломерат модерна на Петроградской стороне, улицы с именами декабристов… Со здешними домами можно общаться, как с людьми. А имея достаточно времени, лучше знакомиться с городом «от окраины к центру», цепляясь глазами за провода, которыми исчерчено небо.
Заглядывая в окна, диву даёшься, как мало дела питерцам до быта. Бывшие доходные дома, превращённые в коммунальные советские ульи, дожили до новых дней, не растеряв артефактов отшумевших эпох. На любой кухне резной винтажный буфет, словно из Павловского дворца, легко соседствует с коматозным холодильником «Ока». Естественный нарост культурного слоя.
Подсматривать в окна нескромно, и всё же очень хочется знать: кто обитает сегодня в доме Раскольникова, доме старухи-процентщицы? Кому достались квадратные метры, откуда уводили в застенки Большого дома цвет петербургской интеллигенции? Былое тяжёлым камнем упало в реку, воды сомкнулись — и новая жизнь потекла по гладкой поверхности. Лишь кое где скупые мемориальные доски, как обломки, всплывают на её пути.
Хранители
В сердцах брошенные слова — «Быть Петербургу пусту!» — не раз вспоминались горожанам во время испытаний. За три века город пережил разрушительные войны, пожары и наводнения, опустошающую блокаду. Но, хранимый молитвами апостола Петра, не опустел и не сдался. Ответ Петербурга на милость и любовь Божию — святые, ходившие по его улицам и дышавшие его воздухом.
Можем ли мы представить, каково это — сохраняя рассудок, притвориться безумным, не на день, не на год, а на всю жизнь? Юродство Христа ради — подвиг, не вместимый человеческим разумом. Ради спасения души внезапно скончавшегося мужа блаженная Ксения оставила свой дом, своё имя, обжитую систему координат. От единой свечи — жертвенной любви к супругу — возгорелось пламя всеобъемлющей любви Христовой. В этом огне за одну ночь, проведённую над гробом любимого, сгорело всё мирское мудрование, все чаяния земных благ. «Ксения умерла», — неизменно твердила вдова. Чтобы умолить Бога о помиловании Андрея Фёдоровича, Ксения сама стала Андреем Фёдоровичем, надела его одежду и отправилась «странничать». Отзывалась лишь на его имя, от его же имени раздала всё своё имение.
Вскоре плоды подвига блаженной были явлены и жителям города. Ей было открыто будущее, она часто предвосхищала грядущие события. Ночами Ксения молилась в поле за городом, а когда на Смоленском кладбище стали возводить храм, святая, в помощь зодчим, таскала на себе тяжёлые каменные глыбы. По пророчеству блаженной, церковь во имя Смоленской иконы Божией Матери пережила сокрушительное наводнение 1724 года и сохранилась до наших дней. Окончив земное странствование, Ксения упокоилась неподалёку. Три века спустя, вливаясь в поток паломников, несущих «Ксеньюшке» свои беды и радости, совсем по-новому понимаешь слова: «Любовь не умирает».
Попав в Петербург, каждый паломник стремится на Петроградскую сторону, в монастырь, основанный святым праведным Иоанном Кронштадтским. Поклониться мощам святого и своими глазами взглянуть на место, в которое великий чудотворец вложил столько сил и молитв.
Священник — солдат Церкви: выбирать себе паству не приходится. После семинарии батюшка, мечтавший о миссионерстве на Аляске, был определён в Кронштадт. Город был в то время местом высылки «неблагонадёжных». В удел отцу Иоанну достались люди нищие, пьющие и зачастую неверующие. Молодой иерей быстро понял, что и здесь, среди «своих», хватит миссионерской работы. Его благотворительность началась без сбора средств и поиска спонсоров. Отец Иоанн дни напролёт посещал убогие лачуги, отдавая обитателям «дна» последнее, что имел, дарил себя без остатка. От такой любви даже в потёмках самых отчаявшихся душ загорался свет надежды и веры. Брошенные семена давали всходы, и молва о чудесном батюшке достигала самых отдалённых уголков России. Ему были рады в землянках и царских дворцах, и для каждого у него было верное слово. Фигура отца Иоанна возвышается над стереотипами. Живя в миру, среди людей, занимаясь устроением обителей, имея попечение о тысячах душ, отец Иоанн достиг высот поистине монашеских, стяжав пламенную молитву и дар чудотворения. Равнодушный к роскоши, праведник из любви мог принимать богатые дары своих почитателей — дорогие облачения, кареты, утварь, — и так же легко раздавал эти подарки нуждавшимся. Светлый, ласковый лик отца Иоанна навеки связан с Кронштадтом и Петербургом. Батюшка на весь мир прославил скромную обитель на речке Карповке, где покоятся его мощи.
Как положено столице, Петербург всегда давал возможность «выйти в люди». Многих он испытал на прочность, низвергая в бездны и вознося до звёзд. В десятилетнем возрасте приехал в столицу Вася Муравьёв — будущий чудотворец Серафим Вырицкий, «второй русский Серафим». После смерти отца на плечи мальчика легли заботы о больной матери, и в Петербурге его ожидал тяжёлый труд. К четырнадцати годам желание принять монашество привело Василия в Александро-Невскую Лавру. Здесь он услышал пророческое слово старца-схимника: «до поры оставаться в миру, творить богоугодные дела, создать благочестивую семью, воспитать детей, а затем, по обоюдному согласию с супругой, принять монашество». Редко кому удаётся на деле сочетать мирские заботы с высоким духовным устремлением, особенно если Господь испытывает богатством. Вступив в брак, занимаясь коммерцией, Василий не прилагал сердца к текущим деньгам, щедро помогал монастырям и храмам, вместе с супругой посещал сирот, бедняков и стариков. Чета вела строгую духовную жизнь, полную молитвы и труда. Идеалом для Василия был преподобный Серафим Саровский, который также в молодости был купцом, а затем удалился от мира для высшей цели — стяжания Святого Духа. Духовник супругов говорил, что их иноческий путь начнётся во времена больших потрясений и гонений на веру. И действительно, вскоре после революции Василий Муравьёв принял постриг в Александро-Невской Лавре, а его верная спутница стала инокиней Новодевичьего монастыря. Несмотря на шаткое положение религии, Лавра стала в те годы настоящим центром церковной жизни Петрограда — помещения обители были отведены для инвалидов войны, шёл сбор пожертвований для помощи голодающим, содержания сирот, работал пункт питания. На монастырских послушаниях новоначальный монах служил ближнему, как добрый самарянин. Приняв священный сан, он уже через пять лет был пострижен в великую схиму и вскоре стал духовником Лавры. За советом к отцу Серафиму шли и простые люди, и архиереи. По словам знавших святого, его подвиги были за гранью человеческих возможностей. К концу 20 х годов появились свидетельства о даре исцеления, которым Господь наградил Своего раба. В то же время состояние здоровья старца резко ухудшалось, и, покорный воле священноначалия, он переехал в Вырицу.
А тучи сгущались: к концу 33 го года число действующих храмов в Петербурге сократилось с 495 до 61, тысячи монахов и священнослужителей были расстреляны и репрессированы. Отца Серафима палачи не тронули чудом. Превозмогая мучительные боли, он принимал нескончаемые потоки паломников, а ночи проводил в молитве обо всём мире.
Подражая своему небесному покровителю, болезненный и немощный старец взял за правило подолгу молиться на камне. В годы Второй мировой изо дня в день, в стужу и зной, он совершал свой немыслимый труд — возносил молитву о помиловании Родины. «Один молитвенник за страну может спасти все города и веси», — верил преподобный и открыто говорил о будущей победе. В самой Вырице, как и предсказал старец, не погиб ни один человек. О боях за Вырицу и чудесном открытии храма стоит почитать в житии преподобного.
Очевидцы говорили, что общение со старцем заполняло душу небесной радостью, и на этом фоне скорби и невзгоды отступали. Многим даже в молчаливом присутствии батюшки открывалось всё их духовное убожество, столь очевидное рядом со сверкающими ризами души отца Серафима. Но и после своей смерти старец, с такой любовью плакавший обо всём мире, не оставил тех, кому нужны его молитвы. Вырица — всего в семидесяти километрах от Петербурга, и в часовне над могилой преподобного нас по-прежнему ждёт утешение и шанс увидеть свои немощи в негасимом свете чистоты угодника Божьего.
Нет смысла говорить о чувствах, которые испытывает паломник. Но нет и сомнения: хотящему услышать, как бьётся сердце православного Петербурга, он откроется — как город святых и праведников, город, хранимый чудотворным Казанским образом Божией Матери, предстательством святого благоверного князя Александра Невского, молитвами тысяч новомучеников и исповедников ХХ века, освятивших своей кровью его землю. От ищущего Господь не скроет Своей славы. И вместо долгих рассказов о том, чем потрясли нас святыни Петербурга, мы говорим друг другу слова апостола: «Приди и посмотри!»
http://otrok-ua.ru/sections/art/show/zapiski_s_beregov_nevy.html
