 |
| Литературная газета | Мария Фомина | 26.10.2009 |
«Совершенная виктория».
«Прекрасная пришла».
Подбор эпитетов оправдан историческим и художественным качеством представленных материалов.
Совершенная виктория — это Полтавская баталия, вокруг которой этим летом скрещивалось столько геополитических копий. Зрителей приветствуют портреты двух главных «акторов» сражения — Петра 1 и Карла ХП.
И дальше устроители выставки будут соблюдать баланс в репрезентации противоборствующих сторон: портреты Репнина, Долгорукова, Шереметева и рядом — шведских генералов. Плоскостный, еще почти «парсунный» характер письма, тяжеловесная пышность длинных «алонжевых» париков, парадная застылость лиц делают исторических антагонистов неуловимо схожими.
А помимо портретов, живописных и графических, на выставке — все многообразие вещественных свидетельств жаркой и славной битвы: шпаги, пищали, булавы, знамена, седла, мундиры (в том числе и самих воинственных монархов). В центре зала — макет неосуществленного триумфального столпа в честь побед в Северной войне по проекту Растрелли-старшего. Тут уместно вспомнить о недавнем юбилее его более счастливого собрата — Александрийского столпа, сооруженного в честь другой великой виктории, в Отечественной войне 1812 г. И о другом неосуществленном проекте — потрясающей воображение колокольне Смольного монастыря Растрелли-младшего. Она должна была своей 140метровой с лишним непокорной главой вознестись выше Петропавловского собора. Великолепный макет, хранящийся в музее Академии Художеств в Петербурге, не оставляет сомнений, что это была бы художественно неоспоримая доминанта города.
Доминанта и архитектурная, и сакральная. Сквозная, как Эйфелева башня; весело-праздничная, как и все творения гениального итальянца в России.
Может быть, тогда и не преследовал бы город честолюбивый замысел сооружения гигантоманского «початка» — «Охта-центра», этого идолища «газоносной империи»? (А появление его в Петербурге уже, кажется, предрешено).
На выставке же, среди парадного блеска Николаевского зала, рядом с рокайльными парными портретами Петра и Екатерины кисти Натье — фрагменты нежного письма победоносного мужа к любимой «Катеринушке» или попросту — «матке». Парад победы, сообщают уместные, как всегда в Эрмитаже, аннотации, был назначен на 18 декабря, но Петру сообщили о рождении дочери — будущей «блистательной Елисавет», и торжественный въезд в Москву был перенесен на 21 декабря. В триумфальном шествии «нового Тита» поверженного шведского короля символизировали носилки, на которых уносили уносили с поля боя раненого в ногу Карла.
Недалеко от шпалеры «Полтавская битва» — картина аналогичного сюжета академиста девятнадцатого века Коцебу, по углам зала — растреллиевские бюсты Петра и Меншикова, знаменитая «Панорама Петербурга» А. Зубова, даже ключи города Риги, поднесенные благодарными жителями Шереметеву, который не подверг город разорению, а, напротив, подтвердил его старинные вольности. Урок нынешнему времени, когда новые «неистовые ревнители» судорожно листают летописи и договоры, дабы персмотреть прошлое и переписать учебники истории — не в нашу пользу, разумеется.
И образец умной, подлинно научно организованной выставки в залах Эрмитажа.
А через несколько парадных помещений посетителя ждет погружение в иной мир, почти — в инобытие. «Прекрасная пришла» — таков вариант перевода имени одной из самых знаменитых красавиц былых времен.
Из Египетского музея в Берлине привезли два портрета Нефертити.
Какое сердце ценителя подлинной красоты не замрет хотя бы на миг при подобном известии! В отличие от другой, не менее «распиаренной» египтянки — Клеопатры, чей профиль на монетах вызывает вздох разочарования, Нефертити не только классическая красавица, (не хуже Анджелины Джоли или Моники Белуччи — добавим для нынешних молодых), но ей еще и повезло с «придворным» художником. Даже если этого гения скульптурного портрета звали не Тутмос (это имя только один раз встречается в той части Ахетатона, которую раскопал в 1911 году Л. Борхардт), все равно он вошел в историю на равных с Праксителем или Микельанджело.
Два лица Нефертити, юной и зрелой, завораживающе глядят на нас из вечности. И наши лица, созерцающие эти осколки вечной женственности, тоже преображаются. С них, как шелуха, слетают следы усталости, деловитости, всезнайства. «Какая красавица!» — как шелест, проносится по залу. И теплеют лица, зажигаются взгляды. Ведь перед нами — не симулякр, не подделка красоты, имя которым — легион и которые пялятся на нас с экранов ТВ и уличных постеров бездушно-чувственным взглядом из-под накладных ресниц («Ведь ты этого достойна!»). Оказывается, мы достойны чего-то большего: медленного внимательного взора миндалевидных глаз, длинной «архаической» полуулыбки, которая все длится и длится. И — веруем! — будет длиться, пока еще сохраняются остатки человеческого в наших душах. И пока существуют музеи.
Кто знает — на последнем Суде за человечество, возможно, будут предстательствовать, рядом с Сократом или Достоевским, оживленные древним гением портреты царственной красавицы. Красавицы, бывшей матерью шести дочерей. Одна из них, с инопланетно удлиненным черепом по странной особенности изображений времен ее отца, фараона — религиозного реформатора Эхнатона, тоже представлена на этой небольшой выставке.
Выставке, стоящей многопудья бронзы других нынешних выставок.
Прорези глазниц и бровей скульптор не успел оживить драгоценными инкрустациями, и в этой незавершенности, как и в портретах самой Нефертити — особая, загадочная прелесть.
Помимо этого «вселенского» разлета красоты, есть в Петербурге и пристанище для любителей «родного» ее извода. В Русском музее все длится выставка Андрея Рябушкина (1861 — 1904) — одного из самых поэтичных стилизаторов древнерусской старины. Монографическая экспозиция открывается подлинными народными костюмами, которые, наряду с обрядами, обычаями, утварью так внимательно изучал художник, сам родом из крестьян. Выученик Московского училища живописи, ваяния и зодчества, потом Петербургской Академии, маленький, тихий, болезненный — для нас он первым, вслед за В. Шварцем, оживил облик Московской Руси, до того явившейся в трудах Забелина и Костомарова. Рябушкин увлекал поэтическим духом старины многих, недаром его иллюстрации были еще популярнее, чем любимые нами картины из жизни ХУП века. О нем с теплом отзывались и передвижники, и мирискусники, его ценили Серов и Бенуа; а великий князь Владимир Александрович, бывший в ту пору президентом Академии Художеств, выделил средства на его заграничное путешествие. Но вместо Европы, Рябушкин поехал по России (трудно в наше время представить такое предпочтение у молодого дарования!). Киев, Москва, Ярославль, Углич, Нижний — все эти впечатления отразятся потом в его глубинном погружении в добрую старую Московию. В его картинах предстанут целые сословия минувшей эпохи — бояре, стрельцы, посадские, крестьяне. Но не как величественные исторические сцены академического толка, а как «живые картины» домашнего быта, полные милой русскому сердцу простой и радостной красоты. Картины Рябушкина — это «анимированные» страницы из талантливого учебника по русской истории — но только без медных и соляных бунтов, без раскольничьих «гарей», без крестьянских восстаний и кровавых расправ Смутного времени. Но это и не монашеская, скитская «молчащая Русь» Нестерова. Не «вечно-бабья» вихревая матушка-Русь Малявина. Не пугающая, беременная крестьянскими поджогами усадеб «Расея» Б.Григорьева.
Устремляется вдаль красный возок «Свадебного поезда», стоит на карауле дюжий стрелец, идут дозором его товарищи по деревянной, с маковками узорчатых каменных храмов Москве. Шествует боярыня, придерживая длинный рукав нарядной ферязи, лебедью поспешает курносенькая боярышня, гордо держа головку, увенчанную тяжелой «горлатной» шапкой.
Здесь и многоцветье храмов, и непролазная грязь «Московской улицы ХУП века», идучи по которой можно провалиться по колено под гогот зевак.
Тут и любимый русскими красный цвет — рубах, кафтанов, летников; огненный раскрас крыл серафимов; тут красною кистью зажигаются рябины и листочки тонких, таких нестеровских по стилю и духу далеких деревьев.
И во всей этой разноцветной радости для очей, шуме улицы, гомоне толпы, весеннем щебете птиц — нет-нет, да прозвучат звуком лопнувшей струны несколько нот печали. Таково выражение лица центральной героини «Московской улицы», бредущей, подобрав краснополую одежу, со свечечкой в руке, с отрешенной тенью полуулыбки на милом простом лице.
Таков и среднерусский пейзаж — особенно в пору весенней распутицы (и как тут не вспомнить томительную «Оттепель» гениального юноши Федора Васильева!). Таково, по-видимому, отражение внутреннего строя души «тихого-тихого» Рябушкина, художника с нежной душой и «слабой грудью».
Умершего в один год с еще одним чахоточным и печальным русским гением, тоже выходцем из крестьянского сословия — Чеховым.
Но — «Втерся парень в хоровод» (так называется знаменитая крестьянская сцена художника). Сумел пройти все школы — академическую, передвижническую, мирискусническую, соединить реализм и модерн и создать свой неповторимый стиль.
Меньше повезло Рябушкину как церковному художнику. На выставке представлены не только его всем известные эскизы к Спасу-на-Крови (25 мозаик храма по его картонам!), но и эскизы к неуцелевшим в катаклизмах ХХ столетия храмам: домовой церкви Петербургской Консерватории (теперь там институтская библиотека, хотя и поговаривают о возвращении помещения храму); собора Александра Невского в Варшаве, взорванного во времена правления Пилсудского, наряду со многими другими православными храмами, неугодными новой антироссийской власти.
Автор этих строк давно, еще до открытия Спаса-на-Крови для всеобщего обозрения, имела счастье лицезреть эти мозаики, видеть эскизы Рябушкина, его друга и соратника по храмовой стенописи Василия Беляева. И тогда уже было чувство прерванного полета, нового религиозно-художественного ренессанса рубежа столетий, остановленного в самом начале его пути.
Потом время позволило лишь создать «Реквием» по Руси верующей — «Русь уходящая» Павла Корина самим своим названием, казалось, свидетельствовала, что новому обществу и новому человеку не нужно «храмовое действо как синтез искусств». Но новый «проторенессанс» религиозной жизни и церковного искусства последних двух десятилетий, десятки восстановленных и заново построенных храмов, высочайший профессиональный уровень современной иконы — все это вселяет надежды.
В том числе и на появление новых поэтов простой русской жизни.
Если, конечно, сохранится сам русский народ. Ведь у нас уже был последний, великий поэт деревни, были последние ее талантливые бытописатели в 1960—1970-е годы. Почти исчезли, как Матера, русская деревня и русское крестьянство. Мы по-прежнему «слабы, непамятливы и разорены душой». Поэтому вопрос о том, сможет ли наша покореженная земля родить новых Рубцовых и Рябушкиных, остается открытым.
