 |
| Татьянин день | Ирина Гончаренко | 23.10.2009 |
Сила сравнения
Относительно недавно мне довелось слушать лекцию о постмодернизме в литературе. Лектор радовался постмодернизму, который, по его словам, вырос как нечто более умное и глубокое, чем директивный оптимизм литературы тоталитарных режимов. Постмодернизм, мол, видит несостоятельность триады «свобода, равенство, братство». Построения лектора были занятны, только вот «свободу, равенство, братство», лозунг, многократно залитый кровью во время революций, как-то слишком уж легко опровергать.Постмодернизм предложил не верить ни во что, отвергнуть само существование каких-либо абсолютных ценностей и в этой пустоте играть, иронизировать, жонглировать чужими текстами и цитатами.
Есть стили в искусстве, которые выплёскиваются за пределы литературы, живописи и музыки в жизнь, в быт, в мироощущение. Так, к примеру, «всегда восторженная речь и кудри чёрные до плеч» Ленского — дань романтизму в жизни. Ленский написан с натуры. Таких Ленских было много во времена Пушкина.
К сожалению, постмодернизм тоже существует не только под обложкой Зюскинда или Павича. Недавно в школе в день гражданской обороны я смотрела выступление бригады ГО. Предполагалось, что в необременительной форме стихов и песен школьники получат полезную информацию. Из этого двадцатиминутного представления, где несколько девятиклассников в противогазах и защитных костюмах плясали под какую-то популярную англоязычную песню, из прилежных попыток острить мне запомнились две строки: «Там на неведомых дорожках мы вместе все протянем ножки». Такой себе дистиллированный постмодерн, соответствующий всем его определениям.
Можно сравнивать этот стиль с лакированным лживым оптимизмом, но это будет только дело вкуса, как если сравнивать, скажем, звон битого стекла и стук палки по треснувшему горшку. А если этот стук сравнить с музыкой? А если мерить сопоставлением с другой триадой — «добро, красота, истина»? Вот тогда-то всё станет на свои места и обретёт свою истинную цену. Это тот вечный, не зависящий от смены стилей критерий, та граница, которая проходит внутри того же постмодернизма, точнее, вычленяет из общего потока порой авторов, а порой некоторые их произведения. «Сретенье» Бродского или, скажем, «Повелитель мух» Голдинга тоже хронологически принадлежат постмодернизму, но никакого отрицания истины в них нет, а есть верность правде, красоте и добру.
Около ста тридцати лет назад была предпринята первая попытка разорвать эту триаду. Эстетизм, новый гедонизм, имморализм — всё это вошло в искусство в творчестве писателей и художников, из которых самый известный — Оскар Уайльд. Человек, который проповедовал поиски красоты и наслаждения при декларированном равнодушии к нравственности, иными словами, к верности добру, доигрался до тюрьмы за двусмысленные отношения с молодым красавцем. В тюрьме всё это равнодушие с него слетело, и «Баллада Редингской тюрьмы», написанная им после выхода на свободу, никакого эстетства и имморализма уже не проповедует.
Отмена истины
Все революционеры много толкуют о благе народа, то есть о добре, но оно вмиг оказывается псевдодобром, ибо путь к нему заливают кровью. Кровопролитие и террор — вещи настолько страшные и злодейские, что как-то вроде бы даже странно и второстепенно говорить, что это ещё и разгул уродства, попирание красоты, но это именно так.У Достоевского в «Преступлении и наказании» есть интересные в этом отношении страницы. В душе Раскольникова, ещё только задумавшего преступление, в первую очередь восстаёт против этого замысла эстетическое чувство: «Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, тёплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?…ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…».
Уайльд или лорд Генри, самый эстетствующий его герой, с топором бы никогда не пошли, потому что искали красоты, а Раскольников побрезговал бы эстетской рисовкой и изящной развращённостью, потому что искал добра. Но их «добро» и «красота» уже просятся в кавычки, поскольку, оторванные друг от друга, тут же вырождаются в свою противоположность.
Революция семнадцатого года привела к управлению богоборческую власть, которая боролась с Истиной в самом полном её значении. «Я есмь путь и истина и жизнь», — говорил Господь (Ин. 14, 6). Но, как писал в своём послании к молодёжи патриарх Алексий II, «в России коммунистической мы не только многое теряли, но нечто и приобретали. В частности, в условиях, когда внешняя, общественная активность была опасна, когда государство обжигало холодом, люди особенно учились дорожить теплом человеческого общения, теплом семейной жизни, учились мудрому умению жить миром своей собственной души. Люди боялись открываться всем — но зато до конца раскрывались перед немногими близкими. Люди испытывали голод правды и нехватку информации — но зато всей глубиной души честно переживали каждую крупицу правды».
Современный же мир, в частности, искусство постмодернизма, отменяет всякую правду, любую истину вместе со всеми абсолютными ценностями.
В связи с этим мне вспоминается сказка Михаэля Энде, первую часть которой большинство хорошо знает по фильму «Бесконечная история».
В неэкранизированном продолжении текста есть некий город, где «друг на друга громоздились какие-то постройки. Все дома стояли в нём беспорядочно, будто их кучей вытряхнули из мешка. Да и сами дома выглядели в высшей степени странно: входная дверь где-нибудь на крыше, лестница там, где она никуда не может вести. Иные лестницы обрывались в пустоту, башни стояли косо, балконы висели на стенах как отломленные. Окна были вместо дверей, стены вместо пола, а мосты наполовину не достроены.
В стороне стояла большая группа людей, мужчин и женщин, молодых и старых, но они не разговаривали между собой. На земле валялось множество игральных костей, на каждой грани стояли буквы. Люди снова и снова бросали кости и подолгу всматривались в то, что выпало.
— Что они делают? Что это за игра? — Игра в любое. Посмотри, что у них там? — Бастиан подошёл и прочитал:
Тивпрнлджбюё
Ъьмуцфхобв
Впшяцдэвуцьа».
Именно эта картина кажется мне наиболее соответствующим портретом постмодернизма. Она уже напрямую граничит с безумием.
Поминки по Гоголю
Недавно я благодаря Николаю Васильевичу Гоголю и его двухсотлетию видела, как граница между добром, красотой, истиной — и постмодерном с почти материальною осязаемостью пересекала залы его юбилейных торжеств. Из киевского Дома учителя я вышла с ощущением тотальной победы постмодерна. Среди докладов, прочитанных школьниками, студентами и учителями, были «Значение открытого рта в Вечерах на хуторе близ Диканьки», «Символика носа у Гоголя», «Шинель как артефакт» и даже «Стихии огня, воздуха, воды и земли в «Тарасе Бульбе». Разумеется, в докладе о «Шинели» даже не мелькнули главные слова повести: «Я брат твой». Интересы других докладчиков тоже с удивительной последовательностью не затрагивали нравственных проблем. Гоголь был растаскан на мелкие отдельные «артефакты», и выглядело это даже не победой формальной школы, а именно литературоведческой игрой. Хотелось спросить: «Люди добрые! А зачем вам это всё? Кому от этого горячо или холодно?».На следующий день в актовом зале главного корпуса Университета имени Шевченко я была вознаграждена конференцией, которую открывал приветственным словом Блаженнейший Митрополит Владимир. Председательствовал владыка Полтавский и Миргородский Филипп. Было множество интересных докладов священнослужителей и маститых учёных-филологов из Москвы и разных городов Украины. Было ощущение могучей силы. Поток великой культуры братских православных народов не иссяк, не обмелел, а тёк передо мною, как Днепр у Гоголя. И вот, когда именно в этом зале прозвучал доклад заведующей кафедрой университета «Гоголь и современная литература», меня взяла оторопь. К докладу у меня никаких претензий. Это глубокое литературоведческое исследование, главная мысль которого в том, что Гоголь остаётся знаковой фигурой для ныне пишущих авторов, но в этой аудитории, значительную часть которой составляли люди в рясах, такой вопиющей нелепостью звучали анализируемые тексты. В одном из них Гоголь бомжует с Пушкиным и Достоевским и, выдёргивая у какой-то подкармливающей их женщины кастрюлю с супом, произносит монолог о том, что он этого супа заслуживает, а женщина эта оказывается символом России и Ариной Родионовной в одном лице, и в конце концов её сдают в сумасшедший дом.
Наверное, на конгрессе психиатров возможно чтение бреда или галлюцинаций больных как проявлений заболевания. Но в данном случае ситуация была такая, как если бы пациенты выступили с равноправным особым мнением.
Жажда настоящего
Я понимаю, что я зло утрирую, что люди, постмодерном живущие, — люди, страдающие в пустоте без идеалов, что это живые души, и их ирония порой увлекательна и остроумна. Но я настаиваю на том, что постмодерн граничит с безумием. Это такой отказ от истины, за которым в затылок дышит именно оно.Становятся понятны слова Псалмопевца: Словеса Твоя паче меда устам моим… Возлюбих заповеди Твоя паче злата и топазия (Пс. 118). Когда карабкаешься на камень веры, с радостью чувствуешь, что стоишь на твёрдом, спасаешься из зыбучих песков «игры в любое».
Мне отрадно предложить вниманию читателей мнение Блаженнейшего Митрополита Владимира, высказанное им в речи при присвоении ему степени почётного доктора Христианской богословской академии в Варшаве:
«Если мы говорим о современной европейской культуре, то должны вспомнить о постмодернизме. Постмодернизм критикуют, европейская культурная элита постоянно твердит о том, что „постмодернизм умер“, и пытается найти альтернативный вектор развития, но именно постмодернизм до сих пор остаётся явлением, наиболее соответствующим духу времени.
Какие вызовы несёт в себе современная постмодернистская европейская культура для христианского сознания? Чтоб ответить на этот вопрос, нужно вспомнить о некоторых главных признаках постмодернистской культуры: фрагментарности, двусмысленности, иронии и деканонизации, то есть разрушении всяческих канонов, включая религиозные и национальные. Постмодернизм воюет с верой подобно тоталитарным коммунистическим движениям ХХ века, но его оружие опаснее, чем у коммунистов. Постмодернизм не верит никому и ни в кого. Вера подвергается осмеянию, её пытаются разрушить посредством тотальной иронии и сомнения. Ведь какая может быть вера, если истина относительна, а бытие — неоднозначно?
Как может Церковь адекватно реагировать на вызов постмодернизма? У постмодернизма есть уязвимое место — он ищет „настоящее“. Тотальный цинизм и ирония могут в конечном итоге оказаться лишь маской на лице современной культуры, находящейся в поиске „действительного“ и „истинного“. Следовательно, искушение постмодернизмом может стать тем очистительным горнилом, которое готовит человеческое сердце к принятию Евангелия. С одной стороны, постмодернизм — это вызов, обращённый к каждому христианину, вызов, требующий, чтобы наши вера и поступки были лишены театрального пафоса, но были настоящими, излучали настоящую любовь. С другой стороны, это вызов современному обществу, которое также чувствует сегодня ограниченность постмодернистского мышления и тоску по истинным ценностям: настоящей целостной любви; настоящей целостной красоте; настоящему целостному общению. Европейское общество тоскует о Боге, хотя современные европейцы нередко забывают Его имя. Миссия Церкви — напомнить нашим современникам, что настоящая красота и общение возможны лишь во Христе Иисусе, Который обновляет наше сердце тотчас, как оно Ему открывается».
