 |
| Православие и современность | Митрополит Вениамин (Федченков) | 10.10.2009 |
И святые отцы говорят даже об особой «добродетели неверования снам» (Блаж. Диадорх, в «Добротолюбии»). Но иногда они бывают очевидно правильными.
Очень кратко расскажу про видение мною патриарха Тихона.
Это было в год раздора митрополита Антония и митрополита Евлогия. Я уехал из Парижа в Канны; там служил ежедневно. И однажды вижу сон.
Будто я в каком-то огромном городе. Кажется, в Москве… Но на самой окраине. Уже нет улиц, а просто разбросанные кое-где домики… Место неровное… Глиняные ямы. А далее бурьян и бесконечное поле. Я оказываюсь в одном таком домике, скорее, в крестьянской избе. Одет в рясу, без панагии архиерейской, хотя и знают, что я — архиерей. В избе человек 10−15. Все исключительно из простонародья. Ни богатых, ни знатных, ни ученых. Молчат. Двигаются лениво, точно осенние мухи на окне, перед замерзанием на зиму… Я не говорю — и не могу говорить: им не под силу слушать ни обличения, ни назидания, ни вообще ничего божественного. Душа их так изранена — и грехами, и бедствиями, и неспособностью подняться из падения, — что они точно люди с обожженной кожей, к которой нельзя прикоснуться даже и слегка… И я, чувствуя это, молчу… Довольно того, что я среди них, что они не только меня «переносят», но даже «запросто» чувствуют себя со мною (однако не фамильярно, ничего вольного), не стесняются, «своим» считают.
«Только ты молчи, — безмолвно говорят мне их сердца, — довольно, что мы вместе… Не трогай нас: сил нет».
Мне и грустно за себя, что ничего не могу сделать, а еще больше их жалко: несчастные они.
Вдруг кто-то говорит:
— Патриарх идет.
А точно они и ранее ждали его. Мы все выходим наружу. Я среди группы.
Глядим — почти над землей двигается Святейший Тихон. В мантии архиерейской, в черном монашеском клобуке (не в белом патриаршем куколе). Сзади него в стихаре послушник поддерживает конец мантии. Больше никакой свиты…
И не нужно: души больные, пышность излишняя непереносима им.
Смотрим мы на приближающегося святителя и видим, как на его лице светится необычайно нежная улыбка любви, сочувствия, жалости, утешения. Ну, такая сладкая улыбка, что я почти в горле ощутил вкус сладкого…
И всю эту сладость любви и ласки он шлет этому народу! Меня же точно не замечает… И все приближается.
И вдруг я ощущаю, как в сердцах окружающих меня крестьян начинает что-то изменяться: они точно начинают «отходить», оттаивать. Как мухи при первых лучах весеннего солнца… Я даже внутри своего тела начинаю ощущать, будто у них и у меня «под ложечкою» что-то начинает «развязываться», расслабевать… «Отпускает"… После я узнал, что в этом месте у нас находится нервный узел, так называемое «солнечное сплетение» (куда и «подкатывает» при горе)…
И в глазах их начинаю читать мысли:
«Гляди-ка, Святейший-то улыбается… Значит, еще дышать-то можно, стало быть!»
И легче, легче становится им, бедным, загнанным.
А Святейший все приближается и все сильнее им улыбается. Лицо его обрамлено рыжею бородою.
И когда он подошел уже совсем близко, я увидел, как лица моих соседей тоже улыбались, но еще очень, очень немного.
«Вот только теперь, — пронзила меня мысль, — им что-нибудь можно сказать, теперь они стали способны слушать: душа оттаяла. А там, в избе, и думать нельзя было о поучениях».
И понял я, что сначала надо пригреть грешную душу — и уже после выправлять. И Святейший мог это: он очень любил этих грешных, но несчастных детей своих. И любовью отогрел их.
И понял я, что раньше и невозможно было говорить с ними (мне), а потому и не нужно было. Потому мы и молчали в избе. И подивился я великой силе, какую имеет любовь!
Святейший приблизился. Кажется, мы — во всяком случае я — поклонились ему в ноги. Вставши, я поцеловал у него руку. Она мне показалась мягкою, пухлою.
Я впервые представился ему, как епископ. Но странное дело: он не придавал этому никакого значения, будто не замечал меня. Это показалось мне даже прискорбным. А вся любовь его направлена была к этому скорбящему, подавленному простонародью.
Наконец, не выдержав, я решаюсь обратиться к нему с безмолвным вопросом (без слов, а сердцем, но его сердце чует, о чем я думаю):
— Владыко! Ну что же нам делать там (за границею)? — то есть по вопросу о разделении Церкви между митрополитом Антонием и митрополитом Евлогием. — Куда же мне идти?
Он сразу понял вопрос, но, по-видимому, ничуть не заинтересован был им, даже, скорее, прискорбно ему стало. Улыбка, сиявшая доселе, исчезла.
Я ждал ответа… Какого? Можно было сказать ему: иди к м. Антонию, или, наоборот, к м. Евлогию, или что-либо в этом стиле, вообще по поводу разделения… Но ответ был совершенно неожиданным, какого никак не придумать:
— ПОСЛУЖИ НАРОДУ…
Вот какие поразительные и неожиданные слова сказал мне Святейший: ни о митрополитах, ни о разделении, ни об юрисдикциях, а о службе народу… И именно народу, то есть простонародью… Недаром в избе были одни лишь мужики (и мой отец, бывший крепостной крестьянин)…
И не сказал «послужите», а в единственном числе: «послужи». Это относилось ко мне лично. И тогда вдруг мне стало ясно такое толкование слов патриарха:
«И чего, вы, архиереи, ссоритесь между собою? Разве дело в вас? Ведь вопрос — в спасении народа, и именно простого народа. Спасется он, все будет хорошо, — не спасется, все погибло. Что могут генералы без солдат?»
И вдруг весь спор из-за власти поблек…
Теперь от меня требовался ответ…
И — к стыду моему! — я почувствовал и трудность, и скучность серой работы среди того простонародья, с которым я молчал в избе. Какое-то искушение овладело мною, и я, точно подневольный раб, решил сделать попытку отклонить крест…
— Владыко! — «говорю» я сердцем. — А мне предлагают архиерейское место!
И что-то представилось мне в виде огромного храма: я — в мантии… Поют… Но храм пустой… Иду к алтарю…
Но Святейший вдруг сделался грустным: и в его взоре я прочитал:
— Неразумные вы, неразумные! Ну что пользы в архиерействе, если некому служить? Ведь не народ для архиереев, а архиереи — служители Божий для народа…
И мне стало очень стыдно… И я уже готов был бы взять свои слова обратно, но — увы! — поздно: они были сказаны. Тогда патриарх добавил:
— Ну уж иди к Антонию…
«Ну уж» — то есть из двух худших путей (по сравнению со служением народу) выбирай сравнительно лучший…
А потом что-то упомянуто было о монастыре, далее — что-то забыто… в тумане… Конец — не виден…
Патриарх исчез.
Я оказался в доме (может быть, в той же избе, не знаю).
Гляжу: лежат св. мощи Иоасафа Белгородского, покрытые пеленою… Я подхожу к ним приложиться. А за мною идет архиепископ Владимир (в Ницце). Знакомый мне священник о. А. (в Х-ве) открывает пелену. Гляжу: святитель лежит, как живой. Я приложился и говорю архиепископу Владимиру:
— Смотрите, смотрите, святитель — живой.
И отошел к изголовью. А св. Иоасаф протянул руку назад и ласково похлопал меня по правой щеке.
Видение кончилось.
Я проснулся.
Таков был сон. Прошло после того несколько месяцев. Я читал одному знакомому этот сон (записка-то потерялась). И вдруг мне пришел вопрос:
— А по какой связи здесь оказался святой Иоасаф?
Я посмотрел заметку времени, когда видел сон, и оказалось, это было или под день св. Иоасафа или в день его памяти (4 сентября ст. ст.). Поразительное совпадение.
Это еще больше укрепило меня в мысли, что сон не случайный. Я послал его к старцам на Афон; оттуда мне ответили:
«Сон знаменательный!» — но подробностей не объяснили…
Я же понял его в том смысле, что мне нужно ехать в Россию — «служить народу».
И собрался… И уже почти дали мне разрешение… И вдруг митрополит Евлогий (с ведома коего я тайно хлопотал) прислал умоляющее письмо: отказаться «во имя Господа Иисуса Христа» от поездки, чтобы «не было соблазна» эмиграции, и обещал меня здесь устраивать как-то (архиерейское место?).
Я остановился не перед «эмиграцией», а перед именем Божиим… И по телефону ответил, что должен послушаться… Он поблагодарил меня…
А я вышел в сад подворья Сергиевского и… разрыдался горько: отказался «служить народу"[1].
И доселе всегда скорблю, когда вспоминаю о том. Нужно бы дня три молиться, и ответ, вероятно, был бы иной…
Божьи люди. Мои духовные встречи. М. 2004
