 |
| Русский вестник | Сергей Семанов | 02.10.2009 |
С него и начнем. Повод есть, он написал краткое вступление к мемуарам.
Прямо скажем, неважно выражается по-русски наш кинодеятель. Главная особенность михайловского дарования, по его словам, это «фундаментальная подкорка энциклопедиста». Так вот и обронил свысока, мол, разбирайтесь сами. Разбираться тут нечего, подтрунивать не станем. Цитируем далее. Оказывается, в трудах филолога его «страницы несли в себе четкое и строгое построение текста». Тут пришлось задержаться, пытаясь уразуметь смысл написанного. Смысла обнаружить не удалось, есть лишь самоуверенная игра слов человека, который занялся чуждым ему делом. Весь этот михалковский «текст» похож очень «четко» на стилевую пародию Чехова «Письмо к ученому соседу».
Увы, данное предисловие в некоторой степени соответствует письму самого воспоминателя. Тут много нарочитого стремления к оригинальничанию, порой даже некоторому кокетству, но мало достоверных свидетельств, чем всегда ценилась мемуарная литература. За листочками не видно стволов, на которых покоятся признанные труды известного многие уже десятилетия литератора и русского общественного деятеля.
Заслуженная слава Олега Михайлова покоится, как в старой сказке, на трех китах, трех его основных свершениях. Хронологически это выглядит так: издание литературного наследия И. Бунина и изучение его творчества, доскональный разбор литературно-общественного явления, именуемого «Одесской школой», и написанная им документальная биография Александра Суворова. Об этих свершениях воспоминатель рассказал бегло, скупо и даже неинтересно, хотя все три сюжета впечатляющи и драматичны. Придется тут кратко высказаться за автора.
«Белогвардеец» Бунин долго находился под строгим запретом коммунистов-интернационалистов. Лишь в 1965−67 годах вышли девять томов его сочинений. Прикрывал для начальства это неслыханное издание «литературный генерал» А. Твардовский (имя его тут упомянуто с полным уважением), но основную работу выполнил молодой Олег Михайлов. Отметим, что им двигала исключительно любовь к русской литературе, ибо ни медалей, ни премий он за это не стяжал. Издание то стало, что несомненно, событием в литературно-идейной жизни.
Как-то талантливый и очень образованный писатель П. Паламарчук говорил: «Вот Михайлов издал Бунина, но сколько там сокращений, сколько оговорок в примечаниях!» На это я сурово ответил ему примерно так: «Если бы не Олег Михайлов, вы до сих пор толком бы не знали творчества Бунина». Готов повторить это и сегодня. Тогда усилиями таких, как Михайлов, русские цветы пробивались сквозь марксистский асфальт. Цветы при этом мялись, конечно, а все же давали семена.
В «Одесской школе» Олег Михайлов тщательно рассмотрел нашумевшее в свое время творчество И. Бабеля, Э. Багрицкого, И. Ильфа и В. Петрова, Ю. Олеши и других литераторов этого своеобразного клана. Работать над этим исследованием Михайлов начал еще с 1960-х, но издать сочинение оказалось очень сложно, хотя все было исполнено на высоком филологическом уровне и безо всяких резких оценок по отношению к тем, явно не очень приятным ему авторам. По ходу дела работа угодила сперва в «самиздат», а была с некоторыми сокращениями издана лишь в 1974 году. Публикация вызвала огромный и разносторонний интерес, а через три десятилетия переиздана с новыми предисловиями и примечаниями, случай в литературоведении не частый.
Над биографией Суворова Олег Михайлов работал тщательно и с увлечением. Имя героя под запретом, конечно, не находилось, но деятельность его была существенным образом урезана. Вменялось ему в вину, что Польшу, мол, обижал и бунтовщика Пугачева в клетку посадил. Но главным образом не любили некоторые князя Италийского за крепкую православную веру и глубочайшее почтение к своему народу («Мы русские, какой восторг! Это и теперь-то не очень «толерантно», а уж тогда!..)
В книге «Суворов», вышедшей впервые в 1973 году в серии «ЖЗЛ», автору удалось главное — создать впечатляющий образ героя. Книга потом переиздавалась без счету раз и не утратила интереса по сию пору. С той поры о полководце опубликовано много новых документов, Михайлову советовали дополнить книгу, а заодно убрать некоторые цензурные «помарки», но он не стал (поленился, видимо). Может и к лучшему, образ великого Суворова остался в полном блеске.
Все перечисленные литературные события были не только фактом биографии автора, но и значительными духовными событиями в обществе. Это безо всякого преувеличения. Как же они отразились в объемистых воспоминаниях? Коротко говоря, почти никак. Другое увлекало его.
Главным героем мемуаров стал странноватый тип по имени Сергей Чудаков, представленный как «поэт». Приведено множество его, так сказать, «стихов», которые полностью противоречат восторженным оценкам доктора филологии, ценителя Бунина и Шмелева. Поданы эти «стихи» со скрупулезностью, прямо-таки пародирующей научную текстологию, — сохранены грамматические ошибки и небрежности, как публикуют черновики классиков в академических изданиях. Чудаков, конечно, личность в известной мере любопытная, но в качестве, весьма далеком от поэтического творчества. Он занимался редкостным тогда делом — торговал «живым товаром», то есть подбирал порочных девчонок, отиравшихся у киностудий, и отводил их богатым заказчикам из столичной богемы. А Олег Михайлов после «Суворова» и других успехов стал богат и тоже стремился в богему (тогда же он и познакомился с Никитой Михалковым, своим будущим благодетелем). Михайлов был веселый человек и замечательный рассказчик, его описания чудаковских услуг были уморительны, над ними хохотала «вся Москва».
Эти красочные картинки в многостраничном повествовании о Чудакове опущены, мемуарист предпочел пересказ его творчества поэтического. Жаль, это оживило бы долгие рассказы о событиях второстепенных и персонажах, не слишком интересных, чего в книге с избытком. Как бы то ни было, но зигзаг от поэта Бунина к поэту Чудакову весьма впечатляет.
Наряду с Чудаковым тепло упомянуты в воспоминаниях и прочие, гораздо более известные поэты и прозаики — Е. Евтушенко, В. Аксенов, А. Гладилин и весь кружок давних авторов «Юности», где в те далекие времена успешно и весело сотрудничал сам О. Михайлов. Жаль, что эти описания довольно скупы и лишены характеристик и подробностей, как это делается в отношении многих близких и дальних родственников, ни малейшего отношения к искусствам не имевших. И не может не удивлять в этой связи избирательность памяти воспоминателя: в 1975 году в газете «Московский комсомолец» Михайлов опубликовал ядовитый фельетон о 20-летнем юбилее того самого журнала «Юность». Забыть о том мемуарист не мог, ибо как раз во время работы над мемуарами этот фельетон был перепечатан в солидном сборнике с необходимыми пояснениями.
Критика тех давних лет тоже не обойдена вниманием: тепло вспоминается А. Дементьев, сурово клеймивший «русопятов» в печати (Олега тогда почему-то не помянул), а особенно — З. Паперный («Зяма»), даже его самодеятельные стишки приводятся по памяти (как видно, не только поэзию Бунина, Чудакова и Евтушенко автор воспоминаний ценит).
Да, всего не упомнишь за долгую жизнь! Нет упоминания о знаменитом «Русском клубе», где О. Михайлов блистал, ни о тесной дружбе с П. Палиевским, В. Кожиновым и В. Беловым, с кем весело путешествовал по Кавказу и Болгарии и где тоже случались всяческие приключения, забавные и самые серьезные (например, беседа 2 июля 1969 года с М. Шолоховым в Ростове), и многое, многое иное в том же духе.
Ключевым для понимания этой некоторой разбросанности оценок служит одна лишь фраза, отмеченная, как и многое иное, некоторым кокетством: «Оглядываясь в прошлое, я и сам вижу, что в обоих лагерях не чувствовал себя «своим». Ну, кем считали О. Михайлова В. Аксенов, А. Дементьев и З. Паперный, мы уже никогда не узнаем, мемуаров они не оставили, как и Б. Окуджава, чьи теплые слова цитируются, а вот Е. Евтушенко в своих многотомных воспоминательных сочинениях о нашем авторе не упомянул. Остается надеяться только на А. Гладилина. Обязан лишь добавить тут из собственных не написанных воспоминаний, что в другом, русском, «лагере» О. Михайлова почитали до сих пор «своим».
Значительная часть «Вещей мелодии» отдана письмам бывших русских эмигрантов. Люди то были пожилые, по большей части уже далекие от текущих дел, эпистолии их не только многословны, но и заполнены в основном рассказами о житье-бытье («Скрещиваются воды океана и впадающей реки Жиронды — волны, как белые кони, катят и катят высокие снежные гребни — дивная красота творца вселенной», два последних слова набраны с маленькой буквы). И это пересыпано старомодными комплиментами, типа: «Честь и слава Вам, от всей души поздравляю за великое достижение Ваше, Вашей верности начатому делу, выходу однотомника. Как я радуюсь этому началу!» Кстати уж, какой «однотомник», — из текста письма не ясно, однако тут, как во всех прочих случаях, даже куда более серьезных, никаких пояснений автор публикации не сделал. А издатель тратиться на редактора-составителя не захотел. Впрочем, «однотомников» («многотомников») у О. Михайлова тогда вроде бы не выходило. Может быть, что-то иное имелось в виду?..
В эпистолярном наследии О. Михайлова значительное место занимает один вроде бы частный сюжет, который однако невозможно обойти. Речь идет о разводе мемуариста с его первой женой Аллой (эта история описана бывшим супругом в автобиографическом сочинении «Час разлуки», но она, то есть семейная история эта, имела широкий зарубежный отклик, да еще какой). Теперь выяснилось, что тогда в дальнем зарубежье Алла была хорошо известна как добрая фея советского писателя-монархиста Михайлова, например: «Спасибо Вашей милой молодушке за привет, мне кажется, что я чувствую ее молодую душу в нем — русскую сердечность». Первая жена Михайлова была действительно русской, но вот чего-чего, но «сердечности» в ней было не очень-то, о чем многочисленные друзья супруга хорошо знали. Но разве угадаешь в точности чужую душу с дальних берегов Сены или Жиронды, не станем придираться. Однако радужная картина сменилась горестной.
Начавшийся разлад супругов буквально потряс корреспондентов Михайлова. Высказывались различные суждения, подавались советы: «Мне кажется, что Ваша драма с Аллой явилась результатом ее непонимания литературы и в ней она не искала ответов». Да уж, ответы на жизненные вопросы Алла искала совсем в иной сфере, а из бескрайнего моря мировой литературы ей были доступны только наименования товаров в магазинах и ценники. Но из Парижа таких подробностей не разглядишь. Пожилые эмигранты всегда очень чувствительны к событиям на бывшей родине и склонны к сентиментализму, и тут получилось нечто невольно похожее на жизнь шевалье де Грие.
Многочисленные письма бывших эмигрантов напечатаны полностью со всеми бытовыми мелочами и подробностями. Обычно такие материалы публикуются в посмертных собраниях сочинений, причем собраниях полных, академических. Но Олег Михайлов предпочел такое решение.
Наши скромные заметки невольно получились несколько пасмурными, а ведь Олег Михайлов был человек не только блестящий, но и очень веселый и остроумный. Бесчисленные его шутки и остроты уже украсили многие воспоминания. Немножко добавлю. Как-то мы с П. Палиевским у меня в служебном кабинете стали бранить его за богемный образ жизни, а он автор знаменитой книги о Суворове… Олег заплакал, стал на колени и сказал, обращаясь почему-то ко мне: «Братец, ну какой же я распутник, я никого не лишил невинности, даже собственную жену…» Ну как можно было на него сердиться! Подписи на книгах он часто делал стихами, порой благодушно подтрунивая, мне на одной книге написал целый стишок, который заканчивался так: «Пред полки летит Семанов православный русский гой».
Закончим и мы отрывком известной литературной пародии полуторавековой давности:
В кругу друзей у камелька
Уселся старичок,
И льются речи старичка,
Как в поле ручеек.
Меня почтил своим стихом
Сам Пушкин, наш певец:
«Люблю тебя, сосед Пахом…»
Я позабыл конец.
Когда, хилея день от дня,
Я ездил на Кавказ,
Там встретил Лермонтов меня,
Обрызгал грязью раз.
Любил трунить и Полевой,
Застав меня врасплох.
Все это люди с головой,
Я перед ними плох.
Олег Николаевич Михайлов и сам любил посвященные ему шутки и пересмешки, их накопилось великое множество. Когда-нибудь мы с этим наследием обязательно познакомимся.
