 |
| Радонеж | Сергей Худиев | 29.09.2009 |
Между тем, что России абсолютно точно не угрожает — так это превратиться теократию иранского типа. Иранское население (кроме небольшой вестернезированной прослойки) глубоко традиционно и религиозно, и при всех упреках, которые можно предъявить режиму аятолл, его никак нельзя назвать антинародным. Российская ситуация абсолютно другая — семьдесят лет свирепого государственного атеизма оставили население лишенным как традиций, так и религии. В России косное, традиционное, религиозное большинство не может, как в Иране, угрожать вольнолюбивым порываем интеллигенции — за неимением такого большинства. Что угрожает России — так это депопуляция, обусловленная, во-первых, очень низким уровнем семейной морали, во-вторых, массовым алкоголизмом, а также коррупция и преступность.
Россия плавно и верно идет к своему исчезновению — и переходу ее земель под власть народов, которые меньше пьют и выше ценят семейные узы. В отличие от «иранизации» это вполне реальная перспектива, которую можно продемонстрировать с цифрами в руках.
Что может ее предотвратить? Начнем с того, что предотвратить ее точно не может — та самая богоборческая идеология, которую провозглашают борцы с ужасами клерикализма. Нам показывают на Европу, где идеология секуляризма, по-видимому, утверждается все более и более, говоря, что мы достигнем европейского благосостояния как только введем у себя гей-парады и тому подобное. Но слабость лозунга «устроим как в Европе» в том, что Европа неоднородна, в ней борются различные идейные течения, и нам, для начала, следует разобраться, какому из них Европа обязана своим благоустройством. В Европе, со времен по крайней мере, Великой Французской Революции, действительно есть мощное течение, которое усматривает перспективы светлого будущего в отказе от веры в Бога, отказе от духовного измерения человека, в устроении жизни на началах, по-видимому, не имеющих отношения к христианскому наследию нашего континента. Если это — Европа, которой нам следует подражать, что было бы странно не приметить слона — да мы уже показали себя европейскее всех европейцев, доведя секуляризацию до предела, осуществив проект «светлого будущего без Бога» на практике. В этом отношении Сталин вовсе не «азиатский тиран» как его несправедливо обзывают, а воплощение европейца — на Лубянке, в ГУЛАГе и в бутовском полигоне получили свое осуществление чисто европейские идеи, восходящие к эпохе просвещения, и, кстати, уже частично воплощенные на своей родине, во Франции, в эпоху революционного террора и «адских колон» генерала Тюрро. Большевизм довел идеи секуляризма до предела, так же, как нацизм довел до предела идеи расизма.
Не слишком ли это поспешный вывод? Нет; богоборчество и секуляризм в истории Европы могли играть, до определенной степени, положительную роль — на то и щука, чтобы карась не дремал, нападки извне, до определенной степени, помогают Церкви противостоять коррупции изнутри. Напряженный спор между христианским и секуляристким проектом имел и положительные стороны, во многом сформировав современную европейскую идентичность. Однако секуляристкий проект, когда он перестает сдерживаться и уравновешиваться христианским, неизбежно ведет к гибели. Причина тут — в неизбежной несамостоятельности этого проекта; всякое отрицание живет за счет того, что оно отрицает, секуляризм расходует материалы, накопленные христианской цивилизацией, он, так сказать, топит печку иконами, и обречен замерзнуть, когда они кончатся.
То, что мы находим привлекательным в секулярном гуманизме — провозглашение ценности, достоинства и прав человека, личной свободы — имеет единственное основание, и это как раз то основание, которое секулярный проект отвергает — христианская вера в Творение. «Мы полагаем самоочевидной ту истину — говорится в декларации независимости США — что все люди сотворены равными и наделены их Создателем неотъемлемыми правами». Попробуйте удалить их этой фразы «Создателя» и отсылки к «самоочевидному» моральному закону, и что у вас останется? «Мы полагаем самоочевидным, что люди возникли в результате безличных природных процессов и наделены… кем наделены? Эволюцией? Обезьяноподобными предками? Но это во всех отношениях абсурд — чтобы наделять кого-либо правами, надо быть, во-первых, личностью, во-вторых, обладать над нами законной властью. Почему я обязан соблюдать ваши права? Обезъяноподобные предки так повелели? Ничего подобного они не велели, они и словов-то таких не знали. Но если бы мы и вообразили за ними такое повеление — с чего бы это я должен им повиноваться? Эволюцией? Но эволюционный процесс состоит в конкуренции за ограниченные ресурсы, в ходе которое более приспособленные особи выживают и оставляют потомство, а вот менее приспособленные отправляются в отвал. Какие выводы из этого следуют в отношении прав человека — спросите у социал-дарвинистов, они вам объяснят.
Секуляризм неизбежно утрачивает основание для всякого морального требования, и, хотя он постоянно провозглашает, что мы «должны» (уважать права, воздерживаться от дискриминации и т. д.) он совершенно не в состоянии ответить на вопрос «с чего это вдруг мы должны?». «Мы не собираемся считаться с заповедями вашей религии!» — восклицают борцы с клерикализмом. Очень хорошо, но почему тогда мы (или кто-либо еще) должен считаться с заповедями вашей идеологии? Нет никакого Создателя? Тогда с чего вы взяли, что у вас есть неотъемлемые права?
То, что есть гуманного в секулярном гуманизме, унаследовано от Христианства — и по мере исчезновения христианского влияния в культуре, обречено сойти на нет. Большевистский эксперимент это показал; эксперимент европейской секуляризации развивается медленнее, но в том же направлении — мы уже слышим выступления в защиту инфантицида, то есть умерщвления уже рожденных младенцев, (Питер Сингер) и то, что больные старики «обязаны умереть» чтобы не отягощать финансово своих родственников и государство (Баронесса Уорнок).
Секуляризм, таким образом, опровергает сам себя — сначала он восстает против христианского наследия во имя, как ему кажется, большей свободы, большего достоинства, больших прав, затем обнаруживается, что в ходе восстания он отверг единственное основание, на котором возможно утверждать эту самую свободу, достоинства и права.
Последствия этого могут явиться в виде катастрофической революции (как это было в нашей стране) или в виде медленного умирания, когда общество постепенно утрачивает представления о долге, люди громко провозглашают свои права — но ничего не хотят слышать о своих обязанностях. В самом деле, кто вправе налагать обязанности? Бог? Но как раз от Бога-то секуляристкий проект и стремится отделаться. Общество? Но общество состоит из людей, таких же, как я — с чего это вдруг у них больше прав указывать мне, чем у меня — им? Разрушение обязательств по отношению к своим семьям. странам, обществам, может занять некоторое время — но оно неизбежно.
Европа пока еще не разрушена секуляризмом по нескольким причинам — во-первых, в ней продолжает сохраняться серьезное христианское влияние — даже в крайне секуляризированной, по общим оценкам, Британии около 25% населения регулярно ходят в Церковь; во-вторых — существует серьезная культурная инерция, при которой даже люди лично неверующие продолжают, часто неосознанно, следовать установкам, выработанным христианской цивилизацией. Однако разрушение идет, и многие это отмечают.
У нас, в России, глубоко подорвано как христианское влияние, так и культурные традиции; поэтому в нашей среде идеология индивидуализма и секуляризма, идеология, ведущая к разрушению сознания общественного долга, может действовать безо всякого противовеса, как вирус в ослабленном организме. Поэтому в России она может принести гораздо больше вреда, чем в Западной Европе. Эта идеология является антисемейной и антиматеринской в особенности; традиционная семья рассматривается как инструмент угнетения женщины, аборты — как желанное проявление свободы — об этом говорится, например, в некоторых документах ПАСЕ.
И — это следует отметить — эта идеология продвигает себя в качестве государственной. Когда нам говорят, что религия не должна оказывать влияния на общественную жизнь, речь идет не том, чтобы сохранять общественное пространство «мировоззренчески нейтральным», а о том, чтобы подчинить его воинствующе секулярной идеологии. Примеров этому достаточно — взять хотя бы программу Gender Loop, в рамках которой уже детям детсадовского (!) возраста разъясняют, как хороши половые извращения.
Что же — спросит читатель — надо ли, в противовес этому, вводить государственное Православие? В том-то и ловушка, о которой было сказано в начале, что нам предлагают ложный выбор между Содомом и Тегераном — в то время как мы не обязаны выбирать ни то, ни другое. Государственные Церкви существуют, например, в Британии и Скандинавских странах — ничего, похоже на теократию, которой так страшатся наши борцы с клерикализмом, там не случилось, случилось другое — размывание веры и учения самих церквей под влиянием мирского общества. Поэтому государственный статус Церкви неполезен, прежде всего, для нее самой.
Однако у государства и Церкви есть другие возможности для взаимодействия — и, слава Богу, они начинают осуществляться. Любой ответственный государственный муж, даже независимо от его личных религиозных убеждений, не может не видеть, что главные проблемы нашей страны связаны с поведением людей. А это поведение, в свою очередь, связано с тем, во что люди верят, как они видят мироздание и свое место в нем. А если это так, то вера, поиск прочных нравственных оснований для жизни — это не хобби, не что-то чем можно заняться в свободное от более важных дел время, а вопрос выживания.
Поэтому недопущение Церкви в армию, в школу, в ВУЗы, к которому призывают секуляристы — это лишение социального организма единственного лекарства, которое может ему помочь. Неправильно — и просто невозможно — пытаться навязать покаяние, веру и нравственное возрождение тому, кто его не хочет. Но уж точно неправильно пытаться возвести барьеры, которые должны препятствовать людям услышать церковное свидетельство и, если они захотят, отозваться на него покаянием и верой.
