 |
| Русское Воскресение | Предраг Драгич Киюк | 26.09.2009 |
… Всякий, делающий злое, ненавидит свет…
(Ин. 3:20)
… Люди более возлюбили тьму, нежели свет,
потому что дела их были злы.
(Ин. 3:19)
Зло является синонимом времени, в котором мы живем — времени, от которого неистово защищается литература, питающаяся злом; времени, в котором аналитики насчитывают более ста войн после Второй мировой войны. Несомненно, ХХ век порожден опытом падшего ангела, опытом дезориентации отдельной личности и уничтожения народов. Этому искушению силой на заре нового столетия охотно подверглась западная христианская цивилизация от имени «своих отступников и разума, который ее изобличает» (Е. Сиоран), совершенно лишая себя гуманистического идеала. Очевидно, что философия политического христианства (неаутентичного христианства Запада) во имя земного царства превращает человека в послушника земного авторитета. Не правда ли в таком случае, что существо в этой человеко-божеской цивилизации может получить лишь катаклизматическую роль? Ведь в лабораториях по уничтожению персональности (Римско-католическая церковь, Протестантское экуменическое сообщество, Организация Объединенных наций, Общество Билдельберг, Римский клуб, Трехсторонняя Комиссия или объединение «Партнерство за мир») существо не обретает смысла истории, а тем более универсального космологического смысла для себя. Так что доминирование прибылекратии, антиинтеллектуалократии, прониакратии, охлократии и резиденциалократии — это испытание не только для православной цивилизации, но и для еретического духа Запада, который исчезнет, если уродливое политическое христианство осуществит свою державотворную мечту — кронократию.
Если мы действительно являемся соучастниками конца истории, как нас учит политический философ Френсис Фукаяма («The tnd of history and the last man», 1992), то это не результат победы духа демократии над духом тирании, а результат преобладания одной идеологии над другой идеологией. В этом смысле конец истории представляет ум примордиальный, патерналистический, а не гуманистический, и такой конец истории не обещает и не означает «осуществления идеала совершенства», как это пытался кодировать другой политический философ, Джордж Сантаяна. В действительности, конец истории воплотился в наше время не падением Берлинской стены, а произошел опять-таки из-за падения гуманистического идеала в цивилизационное варварство.
Извращенное понимание смысла истории является последствием ретроградного эволютивного движения — политического христианства. Иначе говоря, нравственной философии нет без сознания об универсальном, космологическом, трансцендентном: нет сознательного существования без сознания о тео-антропологическом бытии. Кризис смысла истории и мира возникает вследствие удаления и отделения единицы (личности) от целостности, возникает вследствие человеко-божеской иллюзии, будто можно властвовать над природой и подданными, возникает вследствие бегства из мира тайнодицеи в мир технодицеи. Политическое христианство, между тем, даже при подъеме своих сил, такой смысл истории не может осмыслить и понимать, ибо оно попало в западню собственного рационализма, секуляризма, идеологического просветительства. Стремление евро-американского политического сообщества к установлению мировой гегемонии — это стремление исторического тоталитаризма и христианского филистерства. Собственно, эмансипированный и противоречивый Запад свой кризис гуманистического идеала и смысла истории обрел из-за неисполненных обещаний просветительства, на что указывали и представители Франкфуртской школы (скажем, Адорно или Хоркхаймера). Именно поэтому спекуляции Ролса относительно открытого и закрытого общества являются результатом бесплодной апологетики. Тем более что истина о нашем времени существует единственно как истина о жертве и палаче.
* * *
Чтобы не соучаствовать во зле, мы должны свидетельствовать о зле, ибо этическая цель жизни представляется, и является, разумной жизнью, лишенной ошибочных мнений, и потому для Климента Александрийского (150−216 гг.) основная добродетель — не праведность, а осознание. Без разумного осознания многие предаются злу, будучи уверенными, что поступают так во имя справедливости, как это постоянно делает западное христианство в своем политическо-прозелитистском наступлении. Зло также должно быть названо, чтобы мы определились по отношению к узнанным хаосу и извращенности; противостояния злу на уровне простой констатации нет, оно есть в определении, которое обычно из-за страха (который — один из даров зла) либо корыстной непоследовательности, либо нравственной лености — не появляется.На индивидуальном уровне отсутствие разумного сознания вызывает зависть, ненависть и, в конце концов, удовлетворение во зле. Понятно, что политический ум направляет факторы неразумного поведения против другого народа или народов. Но в то время как отдельно взятый человек стремится к отчуждению, подавлению «другого», «противоположного», «иного», институционализованный политический ум стремится к превосходству, унижению и покорению «другого», «противоположного», «иного» (исключая случаи политической патологии). Когда же сочетаются одновременно индивидуальный и институционализованный порывы зла, то возникают погромы (в отношении индейцев, полинезийцев, аборигенов, буров, индусов, курдов, армян, сербов, греков, евреев, поляков, русских); а на основании принципа силы и политического престижа такие погромы осуществляются как преступления без наказания.
Евроцентрические «эволютивные» тенденции более всего выявляет апокалипсическая эра нашего времени в удовольствии снова предаваться злу (германский дух как причина пяти балканских войн до настоящего времени, в том числе двух мировых). Этим порывам извращенного удовлетворения, дозволенному безумию двуногое существо предается целиком, ибо весь смысл существования он видит в осуществлении своих собственных злонравных намерений. В этой патологически структурированной картине мира все имеет искаженный смысл: и жизнь, и культура, и святость, и храм, и смерть. Отсюда во времена Первой и Второй мировых войнах такое квазимистическое воодушевление и преданность злу австрийских и венгерских неогладиаторов, немецких и хорватских расистских монстров, чешских и украинских патологизированных квислингов. Все они во имя совершенства, свободы и демократии, во имя нового человека, нового порядка и нового мира отвергали всякое проявление разума, симфонии и божественно направленного человеколюбия.
Точно так же ритуальные убийства (мусульманами и католиками сербов во время обеих мировых войн) и продолжительные рецидивные ритуальные действия преступников (сатанинские издевательства католиков и мусульман над сербами в Боснии, Герцеговине, Славонии, Краине, Приморье и Далмации в 1991—1995 годах) свидетельствуют не только об их «мистическом» воодушевлении, но также о мистическом расизме, разжигаемом, направляемом и поддерживаемом по благословению религиозных лидеров. И при совсем недавних нападениях хорватских католиков и боснийских мусульман на сербов преступления повторялись в самых ужасных формах (надругательство над мертвыми, отрезание голов, частей тела; жестокие и извращенные пытки живых, извлечение глаз), указывая на посвящение злу и преданность ему.
Извращение смысла истории только во второй половине тоталитарного ХХ века обернулось для сербского народа неимоверными потерями — и территорий, и населения, и даже государств. А в процессе расправославления и уничтожения сербов активнее всех участвовали представители европейского политического христианства, используя европейское магометанство. И уже потому историю католическо-мусульманского пандемониума (поддержанного «правовыми государствами» частично в 1914 и 1941, и полностью в 1991 годах) и институализированного папистского антихристианства убедительнее всего отражают их преступления:
В июне месяце 1942 года хорватские усташи на Кордуне, проводя террор в ранге государственной политики, устраивали оргии, невиданные даже в истории зла: «В лесу Машвина… на поляне площадью около 50 квадратных метров лежало двадцать детей в возрасте до года — десять мужского и десять женского пола… Дети разложены кругом — ножками вовнутрь, а головками наружу… Девочки на траве с раскинутыми ножками и ручками, а мальчики на девочках: животик к животику. И все дети зарезаны, то есть у них ножами перерезаны горла…» (Курдулија Страхиња. Атлас усташког геноцида над Србима 1941−1945).
Ритуальные убийства таким же способом повторяются и с 1991 года под покровительством ООН, Европейского сообщества государств, принадлежащих к неаутентичному христианству и антихристианскому «американскому ползучему фашизму» (Ноам Чомски). Православные сербы вновь являются жертвами декларативного демократизма, якобы во имя свободы, глобализации, мира, экономического благосостояния, гуманизма и равенства прав народов. Конечно же, это возможно лишь в мире, который демократию сводит к карикатурократии, а выгоду определяет как высший принцип. Очевидно, после двух безуспешных попыток — Вильсона в 1919 году с «Лигой наций» и Трумена в 1945 году с ООН, американская псевдодемократическая мечта тяготеет к глобальному превосходству (с помощью войны во имя мира) в соответствии с теорией «ограниченного суверенитета» для всех, исключая саму Америку. Это последовательно изложил лакейский гауляйтер Бутрос Гали, 30 октября 1994 года (в Бухаресте) отметив, что «новая стратегия ООН — легальное вмешательство во внутренние дела национальных государств ради решения и предотвращения кризиса».
Извращенный фундаменталистский политический идеал конец ХХ века предполагается в качестве компенсации израсходованного ума «матери Европы», т. е. Старого Света. Любой ценой нужно сохранить целостность старейшего еврохристианского политического авторитета — папства, ради процесса расправославливания, затем авторитет европейского гуманиста с бичом — германства, ради процесса расславянивания, а также авторитет эпигона, который превзошел образец — американство, ради процесса установления нового мирового порядка.
Весь этот политический капитал оставлял место лишь для одной исторической жертвы — евреев, сербов же посредством масс-медийной сатанизации сделали единственным в Европе геноцидным народом (немцы и хорваты окончательно амнистированы), а папистскому тоталитаризму отводится роль единственного настоящего защитника христианства. Римскому «священному чудовищу» — у которого несомненны заслуги в переправке нацистов при окончании Второй мировой войны на Новый Континент, у которого весомы заслуги в разрушении коммунизма и в установлении таких политических механизмов, как «Солидарность» и «Перестройка», у которого решающи заслуги в осуществлении совместного с Геншером плана разрушения южнославянской общности на Балканах, в Югославии — прощены грехи благословения первого концентрационного лагеря в Европе (это концлагерь в Араде, в котором на протяжении 1914−1918 гг. было заключено свыше 5000 сербов), грехи за установление конкордата с Гитлером и грехи за геноцид, осуществленный над православными сербами в НДХ (Независимой державе Хорватии) в 1941—1945 годах.
Поэтому в ходе войны католиков Хорватии и мусульман Боснии против сербов в 1991—1995 годах Папа пользовался доверием евро-американского сообщества, равно как и коммунистических конвертитов российского сообщества, при уничтожении сербов на пространстве западнее реки Дрины. Поддерживая новый поход хорватских крестоносцев и боснийских моджахедов с целью уничтожения всех следов сербов как коренного населения, Папа, в сущности, восстановил политическую власть папства на Балканах, хотя и в роли контролируемого викария нового мирового сверхпорядка — e pluribus unum. Все пещеры-голубятни и карьеры, в которые католическо-мусульманская усташская орда в течение Второй войны сбрасывала живых и мертвых сербов, заравнены, кладбища осквернены и превращены в католические, а концлагерное Ясеновацкое мучилище уничтожено. В итоге — дирижируемая антисербская и антиправославная часть программы нового мирового порядка показывает на деле суть неохристианства, политико-религиозного экуменизма и корпоративизма, которые определены папским Новым катехизисом и папскими энцикликами Centesimus annus и Orientale Lumen.
Пик эмансипационного варварства, симуляции гуманизма и политического цинизма евро-американская администрация проявила в аннигиляции сербов с 1991 года, распространяя ложь и защищая зверства. Сербов массово истребляли в бывших югославских республиках — Хорватии, Боснии и Герцеговине, а одновременно их же обвиняли в этнических чистках; по отношению к ним применялись массовые пытки в концентрационных лагерях, а их обвиняли в негуманном обращении с военнопленными; их огульно обвиняли в гегемонизме, а в то же время у них отнимали исконные их территории в Далмации, бывшей Военной Краине, Словонии, Боснии, Герцеговине и Македонии; им ставили в вину вообще нарушение стабильности в Европе (!) и создание угрозы американской стабильности, чтобы отнять у них все государственные образования — Республику Сербскую Краину и Республику Сербскую, а также чтобы провести евро-американскую аннексию Боснии и Герцеговины. Разве лорд Дэйвид Оуэн (наряду с лордом Каррингтоном, который публично объявил, что «это хорваты подожгли бочку пророха, обнародовав Конституцию и начав войну») необоснованно обвинял США в том, что они «непрестанно препятствовали работе Организации Объединенных Наций», что ловко использовали «натянутые отношения между ООН и НАТО-пактом» для того, чтобы миротворческие силы ООН объявить неспообными выполнять свои задачи в Боснии и окончательно заменить их вооруженными силами блока НАТО.
Таким образом, заложники своих патобиографий желают воинственный фундаментализм превратить в процесс эмансипации Балкан. Глобалистам, неохристианам и псевдоилюменатистам, надеющимся на силу и положительный для них исход столкновения с историей, чуждо напоминание Фернана Броделя, что и пятисотлетнее владычество турок на Балканах не стало крахом для народов Балкан. Но это отнюдь не значит, что учреждение резерваций для православных Балкан, политика евро-американского тоталитаризма непременно приведут к краху народы Балкан, в том числе и древний исторический сербский народ.
Нынешнее состояние глобального христианства вернее всего определять как антихристианство, террор посредственности, манипулирование народами, репрессивная демократия, политическая порнография и симуляция гуманизма. А на примере всех тех зверств, которые осуществлялись по отношению к православным сербам в геноциде 1991 — 1995 гг., очевидно, что единственные безнаказанные преступления в христианской Европе — это преступления против сербов, и это не может быть объяснено иначе, как защитой бестиальности, зверств.
А то, что ритуальное зло и далее активно действует в центре Европы, в непосредственной близости от «Христова наместника на земле» (папы), в конце ХХ века, под покровительством Совета Безопасности ООН и сил НАТО, свидетельствуют документальные материалы, а также и документалистская проза, которая противится беллетризации.
Пример первый:
«Лежу в белградской больнице (Центр неотложной помощи). Я беженец. Мое тело после побега из сплитской клетки в катастрофическом состоянии.
На кровати рядом лежит студент Зоран М. из Лозницы. Как резервист он месяц воевал на Бании…
Рассказывает мне о судьбе М.Т., бойца из его подразделения, как тот услышал какой-то плач в кукурузе. Пошел туда, откуда плач доносился. И увидел ребенка с отрезанными руками и ногами. Глаза у ребенка тоже были вырваны.
А он был жив.
М.Т. сейчас находится в психиатрической лечебнице».
Пример второй:
«Земунский хирург Павел К. в настоящее время в отпуске… Шестьдесят три дня он был на фронте. От Даля до Боровог Населя…
К Павлу К. привозили полностью растерзанные тела; а также по нескольку отрезанных рук, ног и голов — одновременно. Доставляли женщин с отрезанными грудями и вырванными глазами. Изнасилованные девочки, в синяках и окровавленные, потрясали не только хирурга, но и солдат, которые будто бы привыкли ко всему.
— Однажды утром в Боровом Населе, — рассказывает Павел К., — привезли девушку… Я должен был установить причину смерти. Когда ее раскрыли, санитар снял клеенку, то перед нами оказалось тело юноши. Голова девушки была пришита к его торсу. Это, судя по всему, сделал какой-то специалист. Врач. Моей специальности».
Пример третий:
«…Джордже говорил спокойно, как свидетель, в этом не участвовавший, но все видевший и отказывающийся от собственных комментариев и предположений.
— Эта часть города была очищена. Трехэтажный дом, разрушенный, без крыши, еще дымился. Уже, собственно, только остов дома. А перед ним, откуда-то, неповрежденная брачная кровать. Рядом с кроватью — покрывало, на покрывале колыбель. Плач ребенка в колыбели привлек троих наших бойцов. Первым к колыбели подошел Илия, опытный вояка. И в тот момент, когда он взял ребенка, раздался взрыв!
Парень погиб на месте, заодно с ребенком.
И колыбель разлетелась вдребезги.
Ребенок был привязан к мине-ловушке».
(Главы «Ребенок», «Голова девушки» и «Смерть младенца в Вуковаре» — из книги Здравко Крстановича «Рассказы из Ада», 1993).
* * *
Писатели, если они не фарисеи, а также философы, если они не ленивы нравственно (о чем нас предупреждает Сенека «Рассуждением о блаженной жизни», обращаясь письме к Галиону), поскольку философы обычно не живут «так, как нас учат», сейчас, когда дописывается Апокалипсис, могут нести только одну значимую мысль: западнохристианский мир в своем отношении к государству достиг верхней точки духовного распада. А раздающийся здесь голос об этом мире — голос одинокого в пустыне. Мы, хоть и сами являемся частью эгоцентричной человеко-божеской цивилизации, не в той ситуации, чтобы нас кто-то слышал, поскольку медиа-галактика Запада стремится лишить православных сербов возможности выхода из принудительной резервации. Если мы отличаемся от подлого эмансипационного варварства и рафинированного юридического аппарата, как определили бы это Эмиль Сиоран и Эммануил Мунье, то отличаемся по тому, что не говорим как соучастники, находящиеся в преддверии ада.Мы не объясняем и теоретически не обосновываем окончание идеологической истории, мы свидетельствуем о начале конца конца человеко-божеской истории, участвуя в нем. Подвергнутые воздействию зла, мы давно перестали соглашаться с исторической констатацией зла, а таким образом — и амнистированием зла. Свидетельствуя о нем, именуя его, мы определяемся и по своему усмотрению отделяем себя от мира зла, подобно тому голосу совести, который в политическом христианстве заметил лишь порывы кроновского порядка: «Куда бы ни ступила нога европейца, оттуда как будто сама смерть изгоняет коренных жителей. Можем посмотреть на огромное пространство Северной и Южной Америки, на Полинезию и Австралию — и всюду увидим один и тот же результат» (Чарльз Дарвин).
В мире, где дописываетя Апокалипсис, искусству слова и удовольствию от высказанного, написанного или прочитанного надо противопоставить реальную истину. Питая собственную гордыню, мы лишаем творческий дух истины, без которой нет весомого творческого действия. И как раз потому, прежде чем указать на испытания заблуждением, мы подчеркиваем значимость святого примера. Собственно, лишь одна книга, о зле написанная, не позволяет спекулятивному уму зло называть иным именем или объяснять его иначе, нежели в соответствии с его же извращенным всесвойством. Поэтому эта книга относительно слов, ее составляющих, и предупреждает: «Если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей» (Откр. 22:18).
Обезбоженная культура — то есть цивилизация, которая аксиологическую лествицу соизмерила желаниями и возможностями существования — отняла у человека даже и право стремиться к гармонии и всесмыслу. Отсутствие стремления к симфоническому идеалу сдвинуло гуманистический идеал в плоскость прикладного идеала, а определяющим сделало анатомирование человеческой личности с целью периферизации смысла целостности и выпячивания фрагментарного, атавистического, иррационального, индивидуального. Человек от сознательной персоналистической теоантропологической индивидуальности «эволюционировал к свободной, отчужденной и дезориентированной индивидуальности».
Свобода, которая для современного мира берет начало в терроре Французской революции, становится главным ориентиром индивидуальной спекуляции. Грехи человека объясняются подтверждением идентичности, а достоинство истины затмевается достоинствами протеста. Если мы и получили ответ на вопрос об оправданности бунта, то не получили ответа на вопрос об оправданности заражения злом. Вот основная причина того, что не более чем интеллектуально инфантильными могут считаться объяснения некоторых психологов о здешнем и потустороннем мире, о борьбе за идентичность собственного мира и того мира, в котором существо оказалось вследствие отделения от матери. В дальнейшем это первое столкновение как действие бунта (столкновение с Большой Матерью) утвердит спекуляцию понятием «вина без вины». И как снимают вину с существа, которое разрывает гармонические отношения без вины, чтобы создать свой осознаваемый мир (ибо оно на пути, чтобы «найти принцессу»), так же и противоестественные преступления пытаются оправдать поиском осознаваемого мира, то есть более справедливого общества, более справедливой и новой цели, справедливого устройства мира в целом. Между тем, нет вины без вины и нет противоестественного и греховного в освоении собственного пространства свободы, которая человеку высшими законами предназначена. Если отделение от матери является началом свободы во зле, то такая свобода не имеет смысла.
На возражения, что зло, противоестественность или извращенность следует отличать от соборного и благородного и что оперативным понятием «вина без вины» открывается простор «благонравной странности», теоретики отвечали мистификацией понятия свободы. Всесмысленность свободы как симфонического сверхпринципа теоантропологического существа сведена к праву дозволенности, отсутствия ограничений, вследствие чего свобода ограничивается свойством выгодности. Более того, человеку, наряду со всеми иными свойствами, приписывается и свойство «естественной» злобы. В этом смысле и психологизированное «отцеубийство», как и преодоление эдипового комплекса, объясняется самоосознанием. Так, в конце концов, человек, не являющийся свободным в высшем смысле, стал существом, которое порабощено свободой, что психоаналитикам дает возможность понимать исследование существа подобно Фрейду — как «копание в человеческой грязи». А следствием раскрывания свойств «человеческой грязи» стало то, что секуляризованное, атеизированное и обесхристовленное общество фаворизировало, по сути, построения своих собственных интеллектуальных предводителей. Мол, хорошие и гуманные, образованные, просвещенные и культурные будут карать тех, у кого обнаружатся порывы зла. Только заменой гуманистического идеала политическим можно объяснить и то, что Фрейд восторгался Австро-Венгрией, и то, что в 1914 году он требовал кары «дерзким сербам».
Обезбоженная человеко-божеская цивилизация утвердила зло и как исконное, первосущностное свойство человека, поскольку источник зла находится в смертном существе. Принимая природу человека саму по себе как природу зла, цивилизация неаутентичного христианства открыла политическим механизмам возможности для манипуляций во имя добра, справедливости и братства. В итоге политическое христианство архивировало религиозный опыт (свойство любви), равно как и философский опыт (свойство стремления). Извращенному политическому идеалу просто-напросто более всего соответствовало признание зла как свойства твари, хотя ответ на это имелся в собственной культурной традиции. Так, Ориген (185−254) в своем труде «Против Келса» успешно отверг спекулятивное утверждение о зле, пребывающем, якобы, в смертном существе, доказав, что причина зла в «воле личности».
Эпидемия интеллектуальных заблуждений цивилизационного деспотизма и является причиной постоянных занятий пермутациями и переименованиями зла. А в этом плюрализме хаоса особое внимание посвящается литературе. Через понятие «деструктивной литературы» — а точнее, литературы, которая занимается злом как таковым — делаются попытки утвердить жанровые особенности и указать на потребность во зле. Интеллектуальная надстройка цивилизационного деспотизма объясняет это явление в литературе потребностью литературного субъекта в разрушении — потому что, якобы, не может быть процесса созидания без предшествующего процесса разрушения. На уровне литературного произведения это получило теоретическое обоснование для некого синтеза, что в переводе на язык политического христианства с учетом принципа соединяющихся сосудов легко обнаруживается и на уровне идеологической репрессивной телеологии. Точнее, в результате тотально угрожающего обессмысливая и потребности упорядочивать целостность политическое христианство заменяет диалог «обладанием и властвованием» (Е. Муние).
Разумеется, цивилизационные варвары пренебрегают фактом, что креация — это призыв к созиданию и что документальная проза о зле предполагает не поддержку или пропаганду зла (а тем паче идентификацию личности со злом), а открытое и решительное опасение зла. Ведь современный человек, попадая в ловушку инструментализованной науки, средств массовой информации и литературы, уже не способен уменьшенную степень извращенного идеала воспринимать как зло, а воспринимает как право и потребность не ограничивать свободу. В этом интеллектуальном пандемониуме право на грех институционализировано, хотя оно является правом ограниченного типа, а в этом и заключается сущность подлой теоретически и практически ловушки на службе у мерзкого политического идеала, а соответственно — идеологического христианства.
То, что реалистичное творческое произведение искусства не следует отождествлять со злом — это императив самого процесса, когда создается художественное содержание, которое, будучи концентрацией странности и уродливости в одной точке фокуса, более всего может отразить ту сущность цивилизации, которая является итогом манипулирования, безразличия, летаргичности, усталости и дезориентированности. Устрашающая и нарастающая сила зла, лишенная притягательного квазимистицизма, если она представлена, скажем, в определенном литературном образе, находит путь к совести человека, пробуждает те свойства, которые напоминают о его подобии Богу, и подключает защитные механизмы, чтобы противостоять всевластию заумного и патогуманистического.
В соответствии с этим, когда, например, герой прозы Чучковича влезает в кожу жертвы, которую он ободрал, то такое зверство в наше сознание входит не на уровне удовольствия при чтении, а на уровне гадливости. Процесс неприятия, поэтому, непременно возвращает нас к естественному и логическому вопросу: в каком мире мы живем и какие силы являются соучастниками вампиризации так устроенного мира? Мистический восторг, под магнетизмом которого действует герой прозы Чучковича, является самой решительной критикой зла и цивилизации неестественного «обладания и властвования». Ибо Пол Рикер верно определяет, что заблуждения картезианского Cogit-a ведут к первопричине забытья существа, а именно это и свойственно герою романа Чучковича, который является сформированным эманатором распада человеческой личности.
И на самом деле, в мире картезианских, человекоцентрических заблуждений родилось и действовало то монструозное существо новой религии — существо, наслаждавшееся, влезая в кожу жертвы, которую ободрало. И все это из-за страстного ощущения рационалистической правильности, а также «озарения», будто его в эти моменты «бог касается своей милостью». Такое существо, порождение зла, поддерживаемое до нынешнего времени склонностью политического христианства, было убеждено, что именно оно, вместе с мрачным богом Ясеновца, «призвано толковать на земле его истины» (Чучкович Горан. Пожирание богов). Сейчас мультиплицированное, это существо зла считает, что оно действует во имя демократии и гуманизма и что «на земле толкует» истины экуменического Всевластителя, или Великой Омеги, или Великого Мастера.
Не меньшим является и протестантское интеллектуальное заблуждение о предопределенном огреховлении (теория предестинации), которое тоже способствует «забытью существа», его деградации. От позиции таким образом упрощенного и извращенного толкования человеческих свойств закономерно было «эволюционировать» к представлениям о ненаказуемом грехе или «вине без вины». Тезис, согласно которому всякое создание платит свою дань за существование, является тезисом оправдания за неполноценно нравственный взгляд на мир. Тем более что отсутствие осознанности (а оно усугубляется отсутствием совести) если не спасает жертву, то и не поощряет палача. Насекомое в траве, задавленное ногой человека, который и не осознает этого, не является весомым примером жестокости существующего мира, но это вовсе не может быть тождественным примеру жестокости человека-животного, который властно существует в нашем мире. Участие воли (индивидуума или народа), которая управляет злом в толковании индивидуума или народа как насекомого, таракана (и подобно же — в их уничтожении), является тем, что существенно отличает истину о жестокости мира от истины об ответственности.
Впрочем, даже интеллектуальная симуляция гуманизма упорно сопротивляется силе толкования зла. Мистификация через рассуждения оправдывается определением, согласно которому опыт зла подобен опыту смерти; лишь тот, кто прошел через врата смерти, обрел опыт смерти (избавлен от свидетельства); так и опыт зла может иметь лишь тот, кто прошел через врата зла. Собственно, и не будучи лишенным возможности свидетельствовать о зле, цивилизационный варвар лишен возможности достоверно свидетельствовать о зле. Если таким образом и не оправдывается извращенный идеал, то он периферизируется в истории человеческой деструктивности якобы невозможностью истинного понимания зла — его причин, проявлений и устойчивости.
Сторонники таких спекуляций — при помощи теологии пессимизма или философии абсурда — на самом деле хотят проникнуть во зло как таковое, в сущность зла, чтобы опытно овладеть им, а не свидетельствовать о зле. Однако в картезианском существе устремление к опыту заслонило устремление ко нравственности. А что это на самом деле означает? Неоспоримо, что зло относится к тем экзистенциальным феноменам, которые невозможно полностью рассмотреть даже при помощи аргументов метафизики, но еще менее спорно, что по отношению ко злу следует определиться. Если свидетельствование и именование зла не дают человеку больше, нежели всепознание зла, то не дают ему и меньше, нежели отказ от соучастия во зле. Для человека, осужденного на болезнь и смерть, такой выбор имеет порыв смысла. Противоположная позиция, несомненно, принадлежит уродливому гуманисчтическому идеалу, арсеналу умения человекобожной и человекоцентричной цивилизации, которая удалилась, и отделилась, от нравственной философии и нравственной аксиологии.
А это, пожалуй, современному человеку, защищающемуся Истиной, дает право определить свое время как время унижения и ниспровержения настоящего гуманистического идеала, как время, когда ненастоящее христианство эволюционировало до познания и упражнения всенегативной реальности как апологии негативной вечности.
Перевод Ивана Чароты
*С публикации: Драгић Кијук Предраг Р. Уметност и зло. Прилози анатомији политичке похоте. — Рума: Српска књига, 2005. С. 44 — 62.
Предраг Р. Драгич Киюк
http://www.voskres.ru/bratstvo/kiyuk1.htm
