Восток на запада

Русские эмигранты в православной сербской культурной среде

«Русские эмигранты научили мир театральному искусству,
балету, пению — в Париже, Америке. Даже и Шекспиру.
А бедные, старые, лохматые русские профессора
наполнили на чужбине книгами кафедры и университеты,
как греки некогда, после падения Константинополя»
(Милош Црнянский. Роман о Лондоне)

После гражданской войны и ленинского революционного террора 1917−1922 годов «Заграничная Россия» насчитывала более восьми миллионов душ. А из этого числа русских беженцев около тридцати тысяч нашло пристанище в Королевстве Югославии. Собственно, число русских эмигрантов исследователи указывают по-разному: скажем, Вук Винавер («Югославско-советские отношения 1919−1929 годов») называет цифру семьдесят тысяч, а Остоя Джурич («Русская литературная Сербия») уменьшает численность лишившихся государства и оказавшихся на Голгофе русских до двадцати тысяч.

Советская Россия потеряла и территорию «на 40 000 квадратных километров большую той, которую занимали все балканские страны» (Ёванович М. Россия в изгнании. В сб.: Русская эмиграция в сербской культуре), и около 40 миллионов русских и не русских по национальности граждан — погибших в военных действиях, погубленных большевистской властью, умерших от голода, а помимо этого осталась и без весьма значительного числа интеллектуалов, которых в 1922 году Всероссийская Коммунистическая партия изгнала из страны. Это величайшие из потерь в истории известных народов, однако они не волновали носителей идеологии «Вся власть советам», стремившихся установить свою неограниченную власть.

С грандиозной национальной трагедии началось ленинское «строительство пролетарского социалистического государства», и потому понятны опасения Мережковского за судьбу Югославии, высказанные им при посещении Белграда в 1928 году: «Это страшно, если у вас не интересуются большевизмом. Я это считаю ошибкой и близорукостью». Да, революцией 1917 года началась «новая эпоха в истории России», которая, в то же время, должна была «привести пролетариат к мировой революции» (Рабинович А. Большевики приходят к власти). Но начался также исход населения, началось и мученичество народа, заключенного большевистским террором в резервацию.

По определению Мережковского, русские в рассеянии — это люди, не бежавшие для того, чтобы спасти свои жизни, а посланные Россией, чтобы «сказать Европе о происходящем в России». И вот они вскоре поняли, что нравственная и духовная дегенерация семьи и общества Запада, равно как и мощное папское христианство, не допускают гуманистического понимания принудительного исхода такого количества людей, бывших до революции подданными Российской Империи. Западный мир считал события на православном Востоке полезной, нужной исторической неизбежностью. И представители русской диаспоры лишь в Сербии, самой удаленной для них западной точке Православия, были приняты без оговорок, с христианским великодушием. Король Александр Караджорджевич (чья благосклонность объясняется тем, что он получил военное образование в России) сделал все возможное в Сербии, а затем Югославии, чтобы цивилизационные потери и разлука с Россией не обернулись для них утратой достоинства. Сразу же по прибытии в Королевство сербов, хорватов и словенцев (СХС) беженцы из России включились не только в обыденную, но также и научную, культурную, богословесную жизнь сербской среды. Более того, прилив обездоленных россиян поспособствовал активизации сербско-русских связей, установленных еще в средние века.

Собственно говоря, православная теория симфонии обусловила взаимопроникновение соответствующих идей еще в раннем средневековье. А это (в частности, распространение «законоправила» — Кормчей книги, которую в 1219 году составил святой Савва и которая послужила начальным образцом для славянских православных номоканонов) и стало основной причиной того, что представляющие древнюю династию сын и отец, сербские монахи — святые Савва и Симеон совместно изображены в естественную величину на фреске в Архангельском соборе Московского Кремля (1564/1565 гг.).

Сербско-русские связи были укреплены также благодаря тому обстоятельству, что одна из бабушек Ивана Грозного происходила из рода знатных сербских властелинов Якшичей. Непрерывность связей с православной Россией была подтверждена и позднее, в 1750 году, когда из-за католического фанатизма часть сербского народа решила покинуть территорию, находившуюся под властью Австро-Венгрии, и переселиться в Россию. Кстати, во многом благодаря русскому слависту В.И.Григоровичу, который посещал Святую Гору, Македонию, Черногорию и Далмацию, сохранены многочисленные древние сербские рукописи, им выкупленные и находящиеся ныне в Румянцевском фонде. Коллекция Григоровича включает рукописи эпох Неманичей и Лазаревичей (Х I -Х IV века), а также два списка «Законника» Душана — Х IV века (Стружский) и Х V века (Афонский). В фонде Румянцева, кроме этого, хранятся также четыре Евангелия первой половины Х IV века, очень богато украшенные орнаментами и священного содержания изображениями (Harisiades M. Our Written Records in Moskow / In: «Serbian Migrations »).

В истории связей наших двух народов следует учитывать также решение генерала Михаила Григорьевича Черняева стать во главе русских добровольцев в сербско-турецкой войне. Этот последовательный сторонник идеи единства славян в 1876 году стал и верховным главнокомандующим сербской армии. Во время той же войны как русский доброволец погиб граф Николай Раевский, известный любителям художественной литературы как Вронский, один из главных героев романа «Анна Каренина» Льва Николаевича Толстого. Н. Раевский погиб и похоронен в Горнем Адровце, возле Алексинца, а оттуда родственники перенесли его прах на родину. На том месте, где тело Раевского было изначально предано земле, в 1903 году возведена известная церковь, которая стоит и сейчас. Добровольческие порывы — проявившиеся и в том, как русские в 1991—1995 годах вызывались помочь сербам, когда те оказались третий раз на протяжении ХХ века в состоянии войны с фундаменталистской католическо-мусульманской коалицией — не заставили себя ждать и в Первую мировую войну. Русские добровольцы (например: капитан Глеб Сахаров, поручик Русиян, писатель Евгений Аничков, поручик Владимир Стаценко, пилот Сергей Урвачов, пилот Эрик Бергбом и др.) вместе с сербами сражались на Солунском фронте.

Учитывая традиции военных сербско-русских связей, вовсе не удивительно, что прославленный генерал Петр Николаевич Врангель, командующий вооруженными силами Юга России, заместитель генерала Деникина, который возглавлял Белую Армию, покидая в 1920 году Крым, избрал себе для пристанища Сербию. И хотя с 1926 года жил в Бельгии, он оставил семье завещание, чтобы его, когда умрет, похоронили в Сербии. Генерал-лейтенант Врангель умер в Бельгии в 1928 году, а его желание быть похороненным в Белграде исполнено: с согласия Правительства Сербии, посмертные останки П.Н.Врангеля в 1929 году перенесены в русский Свято-Троицкий храм Белграда.

Понятно, что некоторые представители русской эмиграции продолжили и в новой среде заниматься политикой. Так, Владимир Иванович Лебедев — известный эсер, министр Временного правительства А. Керенского — с 1928 года, после прибытия в Белград, установил весьма тесные отношения с Министерством иностранных дел Королевства Югославии. Лебедев стал и советником Фотича, посла Югославии в Вашингтоне. Политикой, особым образом, занимался также Григорий Спиридонович Петров, эмигрировавший в Королевство СХС в 1921 году. Этот христианский демократ (бывший священник, лишенный сана в 1907 году за политическую деятельность) жил в Новом Саде, но когда овладел сербским языком, большую часть времени посвящал путешествиям с целью миссионерства и проповедничества. Г. С.Петров дал около 1500 публичных лекций, легко покоряя слушателей, — так же, как в свое время получил признание Максима Горького, который восхищался и воодушевлялся его нравственными идеями.

Уважение и покровительство, которое русские беженцы нашли в Первой Югославии, резко ослабилось в Югославии Второй, когда настали идеологические искушения. А после Резолюции Информбюро 1948 года оно вообще исчезло. Поэтому следует учитывать, что представители русской диаспоры уже с начала Второй мировой войны, а также после ее окончания, покидали Югославию по идеологическим соображениям, будучи вынужденными искать убежища на римско-католическом и протестантском Западе. Некоторых из них голгофский круг судьбы возвращал в Россию, где в большинстве случаев они завершали жизненный путь в трагических обстоятельствах. Некоторые, оставшись во Второй Югославии, попадали под террор югославско-коммунистического диалектического материализма — как, например, профессор славянского и византийского права А.В.Соловьев, который провел в заключении 18 месяцев. Он, с мировым именем историк и славист, исследователь богомильства, сербской геральдики и археологии, выпущен из тюрьмы лишенным всех гражданских прав, в том числе и права на пенсию.

Судьба русской диаспоры на православном Западе, в Сербии, безусловно, заслуживает особого внимания по многим причинам. История русской эмиграции — это отчасти также история сербской культуры, ибо невозможно не учитывать роль русских эмигрантов в интеллектуальной жизни Королевства СХС и Королевства Югославии. Не менее значимо русская диаспора влияла на знакомство сербов с философскими и литературными идеями России. И, наконец, феномен русского народа в изгнании ставит почти метафизический вопрос о том, как можно сохранить себя, сплотиться и оставить заметный след. Соответственно, мы обращаемся к этому феномену, чтобы осмыслить характерные особенности бытия русских эмигрантов, учитывая по этому поводу оправданное мнение Милоша Црнянского, который считал, что как о природных катаклизмах, так и о переселениях «говорится и рассказывается много всякого». Уже потому, что некоторые судьбы проходят подобно неожиданным тучам на небе, а катастрофические явления остаются в истории.

ИЗГНАННОЕ ПРАВОСЛАВИЕ

Сопряжение частей православного культурного пространства в данном случае обусловили не культурные, а политические события. Жертвами Октябрьского революционного переворота вдруг стали, вместе с народом, и те представители интеллигенции, для которых гуманистический идеал ближе, чем политический. Не найдя себе места в революционном хаосе, они искали спасения вне мира, который все более тревожил и пугал, создавал угрозу для всех ценностей, для всякого смысла, а тем более для высших идеалов. Нравственность была заменена лицемерием, а политика — простой борьбой за власть. Крестьянство обессилили принудительной атеизацией и коллективизацией, немногочисленный рабочий класс изнуряли пропагандистскими внушениями, а интеллигенцию уничтожали «государственным контролем». Неуверенность, страх, безвластие, голод, программированные фиктивные условия жизни — таковы характеристики состояния революционной Советской России.

Террора не избежал даже духовный мир, поскольку, согласно ленинскому положению, «всякая идея о Боге… есть невероятная подлость» и она служит «защите реакции». В письме М. Горькому от 13/14 ноября 1913 года Ленин сделал решительный вывод, что «миллион грехов, грязных дел, насильственных действий и физических зараз… значительно менее опасны, чем лукавая духовная идея о Боге». Обездуховленный и человеко-божный мир уничтожал традицию и идентичность русского народа. В соответствии со статьей 65 Конституции 1918 года, священнослужители в России были объявлены «слугами буржуазии». Они лишались избирательных прав и продовольственных карточек. «Почти все монастыри» закрыты, а борьба «не ограничилась законными и конституционными мерами: до 1923 года убито 28 епископов и более тысячи священников» (Конквест Р. Печальная жатва). В 1925 году партия большевиков основала «Лигу безбожников», а в 1929 году был созван Всесоюзный съезд воинствующих атеистов.

В этом мире, где велась расправа над идеями и верой, для русских людей, не готовых принимать хаос как гармонию, надежд не было. В любом случае, они вынуждены были убираться подальше от партийного муравейника. Так что беженство стало неизбежным.

Большие русские города превра щались в средоточия страха, да и периферия не избавляла от опасности гибели. При этом в 1921—1922 годах в России царил голод страшнее того, который имел место в 1891, 1906 и 1911 годах. Но не прекращались аресты, хотя были «прочно закрыты границы»; в городах запрещено передвижение «после одиннадцати часов вечера», и они напоминали «глубокие, темные ямы»; преследование «буржуазии» превращалось в перманентный террор, тогда как буржуазией считались и «три дамы, жившие вместе: две учительницы большевистских (ибо других нет) школ, а третья — врач большевистской (ибо других нет) больницы». Эти строки из «Петербургского дневника» (1919) Зинаиды Гиппиус весьма убедительно объясняют причины, которые подвели большую часть граждан России к черте голгофского решения — отправиться в неизвестность на чужбину.

А все же существовала и еще одна причина покидать родину — некая надежда, что «пространственное освобождение» может поспособствовать освобождению всех тех, кто оставался в «глубокой тьме». С этой надеждой русские эмигранты осваивали Европу, и не отказывались от нее даже тогда, когда все рациональные доказательства были против таких убеждений. Смысл этой явно чрезмерной надежды вместился в одну фразу поэтессы Зинаиды Гиппиус: «Каждый момент, когда не стремимся приблизиться хотя бы на чуточку, на полмиллиметра к освобождению сидящих в яме, — это наша собственная гибель». Именно потому для Сербии и Югославии вклад русских эмигрантов был значимым не только в областях науки и искусства, но также в объяснении, толковании переломных для мира моментов. Достаточно вспомнить, скажем, то, что Алексей Елачич — эмигрант, полиглот, историк, профессор университетов в Петрограде, Киеве, Скопье — опубликовал в 1925 году на сербском языке в Белграде интересную работу «Русская революция и ее происхождение», а в 1940 году ­- «Россия и Балканы».

Да, сколь бы ни были несчастны сами, русские эмигранты обогатили новую среду почти во всех сферах научной и культурной жизни, прежде всего — знаниями в областях техники, медицины, богословия и правоведения. Русских можно было встретить на территории всего Королевства СХС и Королевства Югославии, так как они жили, трудились и в больших университетских центрах (Белград, Суботица, Скопье, Любляна, Сараево), и на периферии (Кикинда, Бечей, Сента, Нови Сад, Вршац, Бела Црква, Панчево, Пожаревац, Кнежевац, Вране, Охрид, Дубровник, Бока Которска, Билеча, Вишеград, Госпич, Кореница, Глина, Костайница и т. д.) Поэтому ничуть не удивительно, что русские медики-эмигранты — авторитетные профессора из Петрограда, Одессы, Харькова, Киева — участвовали в создании медицинского факультета Белградского университета (1920).

Оставшись без родины и без своего государства, русские изгнанники лишь в Сербии нашли благосклонное второе отечество. Даже когда не принимали гражданства, они чувствовали себя как «прирожденные югославы», подобно тем, кого такое официальное название уравнивало с остальными гражданами Югославии. Поэтому вполне естественно, что православная община русской диаспоры налаживала свободную новую жизнь по всему Королевству, но прежде всего — среди православных сербов. Значительно меньше русских эмигрантов было в ксенофобной Хорватии, а также в римско-католической Словении. Государственная комиссия из 215 русских колоний всего 30 зарегистрировала в Словении и Хорватии (Сибинови ч М. Русская эмиграци я в сербско й культуре).

Белград стал одним из важнейших административных, политических, научных, духовных и культурных центров русской эмиграции. Здесь выходило одно из лучших периодических изданий, основанных бывшими подданными царской России по всему миру, — журнал «Русский архив». Наряду с авторитетными личностями, которые жизненное и интеллектуальное пристанище обрели в Королевстве Югославии, журнал привлек сотрудников со всей Европы. Вокруг «Русского архива» сплотились все значительные имена интеллектуальной элиты, от Евгения Замятина (с 1932 г. — парижского эмигранта) до Марины Цветаевой.

В Белграде издавались переводы русских писателей и свободных мыслителей: в частности, произведения Н. Бердяева до Второй мировой войны переводили М. Джурич и Д. Васич. Но здесь публиковались произведения корифеев русской и мировой мысли, проживавших вне Сербии, также на русском языке. Так, в 1929 и в 1930 гг. вышли две книги Алексея Михайловича Ремизова, прозаика мирового значения, который жил в Париже с 1923 г. до смерти (1957); в 1933 году напечатан сборник стихов выдающегося русского символиста Константина Дмитриевича Бальмонта; выходили также сборник рассказов (1930) Александра Ивановича Куприна, две книги (1931 и 1934) поэта-футуриста Игоря Васильевича Северянина, пять томов прозы (1929−1932) Евгения Николаевича Чирикова, труд по истории Церкви (1927) протопресвитера Георгия Грабе.

Семен Людвигович Франк (1877, Москва — 1950, Лондон), один из самых значительных русских мыслителей, основоположников философии всеединства и софианства, также некоторое время находился в Белграде по приглашению Русского научного института. Идеи С. Франка привлекали внимание своей объемностью, широтой интересов и оригинальностью. А его методология вызывала безусловное уважение. Этот религиозный мыслитель, профессор философии и психологии, учившийся в Москве, Гейдельберге, Мюнхене и Казани, в 1922 году изгнанный из России, в 1930—1937 гг. преподававший в Берлинском университете, после этого перебравшийся во Францию, а затем в Англию, считал, что скрытое содержание человеческой жизни лучше всего может быть объяснено психологией глубинной, а не экспериментальной. Он писал также об отношении Гете к духовной культуре, о мистике Рильке, о проблеме философии антропологии, о психоанализе, равно как и о проблемах христианского социализма, о религиозно-историческом смысле русской революции. Наиболее значительные труды его — «Смысл жизни», «Die Russische Weltanschaung «, «Реальность и человек», «Душа человека (Опыт введения в философскую психологию «. В 1937 году в Белграде опубликована работа С. Франка «Пушкин как политический мыслитель».

На русском языке в Белграде увидели свет также книги Ивана Алексеевича Бунина («Рассказы», 1929) и Зинаиды Гиппиус («Дневник», 1929). А сочинения писателя с европейским авторитетом, парижского эмигранта Дмитрия Сергеевича Мережковского, автора исторической и философской прозы, в сербской столице на протяжении 1929−1933 годов были изданы в шести томах, плюс к тому в Национальном театре в 1928 году поставлена его трагедия «Царевич Алексей».

Однако в новых условиях Белград, как и остальные части Королевства Югославии, изменил свое гостеприимное лицо. В «брозное» время титовского коммунизма русские, как и весь народ, оказались поделенными на угодных и неугодных, а затем, в 1948 году, часть из них записали во враги народной власти Второй Югославии. Так, в период 1948—1951 гг. эта новая власть «перемещала» русских эмигрантов в страны «народной демократии» (Болгарию, Венгрию, Румынию), где они оказывались в лагерях. Некоторых — как, например, атамана Терского казачества вв 1948 году, часть их включена (записана?е поделены на угодных и неугодных, а зменил свое гостеприимное лицо. Герасима Вдовенко — после освобождения Белграда препроводили в СССР, где они заканчивали свою жизнь в узилищах советского архипелага ГУЛАГ.

Были и такие, кого депортировали на родину уже после 1951 года и чья дальнейшая жизнь сложилась более-менее удачно. К числу таких принадлежит историк литературы, французский докторант Илья Голенищев-Кутузов. Он в 1943—1944 годах сотрудничал с подпольным Обществом советских патриотов, в 1946 году принял советское гражданство. Но это его не спасло от заключения в Сремской Митровице еще во время хороших политических отношений между Тито и Сталиным. В 1954 году депортированный в Венгрию, а в СССР оказавшийся в 1955 году, большой эрудит (вынужденный повторно защищать докторскую диссертацию в Ленинграде), он, бывший эмигрант, нашел наконец относительно тихое убежище в Московском университете, где преподавал французскую и итальянскую литературу. В 1963 году в Москве он опубликовал исследование «Эпос сербского народа».

Многие из тех, кто смог выжить в условиях «народной демократии» Броза Тито, прилагали все усилия, чтобы выбраться из югославской резервации в Европу. Но имелись и те, кто искал возможности, чтобы получить разрешение вернуться на родину. Супруги-художники Арсений Сосновский и Галина Бояджиева, не имевшие гражданства, были выдворены в Триест и так избавлены от более страшных испытаний.

Вообще, период с 1941 по 1951 гг. для русской эмиграции означал завершающий круг ада, независимо от того, где она пребывала: у одних, оправданно, патриотический порыв взял верх над чувством обиды из-за совершенной по отношению к ним несправедливости; другие, меньшей численности, осознали неоправданность надежд, что с завершением Второй мировой войны коммунистический эксперимент в России потерпит крах. Хотя распятая изгнанная Россия страдала не менее, чем Матушка Россия, на которую извне давил милитаристский пангерманизм, а изнутри мучила коммунистическая тирания. В этом хаосе эмигранты разными способами служили интересам своего народа. Так, писатель Борис Ганусовский (эмигрант в Югославии с 1920 года) оказался в составе 15 казачьего корпуса, и его, ставшего жертвой Ялтинского соглашения, англичане передали из Австрии в руки советских властей.

Это было время, когда «живые завидовали мертвым». А сломленные страданиями русские эмигранты особенно были поражены трагедией своего народа из-за цивилизационного варварства германских гегемонов. Когда началась война, мир стал еще хаоснее и ужаснее, чем в годы их беженской неопределенности. Некоммунистическая западная цивилизация, рабски следуя принципу возвращения к тому же, показала и второе лицо Януса, ничем не отличающееся от первого. Только в одном случае это не имеющее выражения лицо представляло прогресс, а в другом — земной апокалипсис. Поэтому приверженцы гуманистического идеала, русские и нерусские, в беспомощности наблюдали ужасающее падение христианского мира, который сам себя пожирал. Тогда, во время разрушения всякого смысла, на самом деле живые завидовали мертвым. А сквозь грохот зверских деяний доносился только шепот с Балкан, который был отзвуком космического вопля в Христовой пустыне. И тех, кто упокоился до варварства нового крестового похода германских рыцарей, и тех, кто упокоился позднее, но укрыт не родной землей, оттуда осеняло молитвенное слово. И лишь это логосное, симфоническое и безначальное Слово — в мире христианства без Христа — могло включить их в сообщество с живыми, давая утешение:

Благодарю, что ты и теперь,
и мертвый,
согласился быть в земле нашей.
Она везде —
и в Калуге, и в Подмосковье,
тяжела и сурова;
если бы мы тебя положили в нее
и на Девичьем кладбище,
было бы тебе так же.
(Десанка Максимович. Земля всюду такая же).

РАСПЯТОЕ ПРАВОСЛАВИЕ

Мученическая судьба русской эмиграции, с одной стороны, обусловила создание значимых институциональных центров для сохранения славянской и православной сущности, а с другой — усугубляла чувство потерянности и усиливала потребность непрестанно искать новые пространства, где бы русская мысль, духовность и самость как можно полнее сохранялись. Естественно, проявлялось стремление утвердиться, а в связи с этим притягивали прежде всего известные в мире университетские центры. Такого рода упования, или заблуждения, увлекли многих, и они продолжали переселяться, неся крест распятости, который оставался на них даже там, где удавалось достичь самых высоких интеллектуальных результатов. И в более развитых странах, где они подтверждали свою высшую научную квалификацию, конкурируя с ведущими специалистами соответствующих сфер, русские эмигранты не утрачивали понимания, что маленькое и бедное Королевство СХС приняло их воистину как братьев по вере, а не как идеологических авантюристов. Впрочем, и покинувшие Первую или Вторую Югославию в поисках покоя делали это не из протеста, а осознавая, что Сербия не может им дать больше, чем давала, и чувствуя, что она давала все, что имела.

Русские в Сербии начинали или продолжали свои карьеры. Это нормально, если учесть, что научная мысль в Сербии была весьма развита благодаря таким корифеям, как Иосиф Панчич, Милован Милованович, Джордже Тасич, Ёван Цвиич, Михаило Петрович, Милутин Миланкович, Богдан Гаврилович, Радивой Кашанин, Слободан Ёванович, Милан Кашанин. Однако не в меньшей степени свои карьеры как эрудиты они делали в Западной Европе или в Америке.

Вячеслав Жардецкий, физик-теоретик, свою карьеру завершил в Колумбийском университета США, а философ Анатолий Шпаковский, занимавшийся социологией культуры, религиоведением и китайской философией, — в Джексонвилльском колледже штата Алабама, тоже США; Петр Музен, специалист в области теоретической астрономии и небесной механики, после Второй мировой войны также оказался в США; Александр Соловьев, выдающийся историк права, завершил свою профессорскую деятельность в Женевском университете; Кирилл Тарановский, поэт и переводчик, специалист по интертекстуальному анализу и славянской метрике, вышел на пенсию в Гарварде; Николай Зернов (Зёрнов), философ, теолог, историк Русской церкви и библиограф, получив профессорское звание в Оксфорде, преподавал в университетах Индии, США и Австралии; Сергей Виноградский, микробиолог, член Французской Академии, когда эмигрировал в Королевство СХС, был профессором сельскохозяйственно-лесоводческого факультета в Белграде, где основал Институт микробиологии, а с 1922 года работал в Пастеровском институте в Париже; Анатолий Жуковский, с 1935 по 1942 гг. художественный руководитель балета Национального театра в Белграде, в 1942 году из Югославии перебрался в Западную Европу, а в 1951 году — в США, став профессором балетного искусства Сан-Францисского государственного университета.

Русская диаспора, хотя и была самой численной в новейшей мировой истории, не утрачивала своей национальной сущности, наоборот, бережно ее сохраняла. Прежде всего, благодаря созданию институциональных центров. Это совершенно убедительно показывает история русской диаспоры в Сербии, которая представляла собой начальную и опорную точку формирования «Заграничной России» как в церковном, так и в научном, так и в институциональном планах. Ради сохранения целостности, учитывая потребности эмигрантов, уже в 1920 году С.М. Кульбакин составил «Сербскую грамматику для русских» — практическое пособие по сербскому языку. Из тех же соображений в Белграде была открыта Русско-сербская гимназия.

В Белграде русские создавали структуры, не только обеспечивающие сохранение жизненных способностей диаспоры, но и способствующие сохранению индивидуальной и коллективной памяти, поддерживающие связи и распространение идей, независимо от того, куда волны эмиграции направляются. Так, в столице Королевства Югославия действовали Общество русских ученых, Русский научный институт (первым председателем которого был Евгений Васильевич Спекторский — историк права, социолог, историк литературы, профессор университетов в Киеве, Белграде, Праге, основатель Свято-Владимирской Духовной академии при Колумбийском университете), Союз русских писателей и журналистов… В 1936 году в Белграде был основан Русский театр, а в 1928 году открыт Музей русской конницы, где были собраны предметы, связанные с военными и иными традициями самого многочисленного православного народа. Русский комитет Красного Креста, которым руководил врач Евгений Яблонский, открыл сначала амбулаторию, затем поликлинику, а впоследствии — «Больницу русского Красного Креста» (1921 г., Панчево). Русская народная библиотека, открытая в здании Королевской Сербской Академии наук, имела более 60 тысяч книг и занимала второе место среди библиотек заграничья (первой по значимости и объему фонда была библиотека Тургенева в Париже).

В таком вот культурном климате было вполне естественно, что немалое число россиян свои интеллектуальные и жизненные возможности реализовало на обретенной второй родине. Среди них — историк славянского права Теодор (Федор) Васильевич Тарановский, историк церковного права Сергей Викторович Троицкий, палеограф и византолог Владимир Алексеевич Мошин, византолог и историк Георгий Александрович Острогорский, хирург Александр Иосифович Игнатовский, специалист по сравнительной грамматике славянских языков, славист и палеограф Степан Михайлович Кульбакин.

Сербскую культуру своими работами обогатили прежде всего те русские эмигранты, которые до ухода из этого мира несправедливости, искушений и «злых духов» жили в Белграде. Так, Николай Петрович Краснов, эмигрировавший в Королевство СХС в 1919 году, уже в 1922 году руководил проектным бюро монументальных сооружений при Министерстве строительства. Известный русский архитектор, он занимался не только интерьерами (Белый дворец на Дединье, Мавзолей на Опленце, Народная Скупщина), но и реконструкциями (Негошева часовня на Ловчене). Н.П.Краснов проектировал Сербское военные кладбища в Солуни и на острове Вид, а также здание Государственного архива в Белграде. Не менее важную роль в истории сербской науки имеет и математик Антон Дмитриевич Билимович, эмигрант в Королевстве СХС с 1920 года. Бывший профессор Новороссийского университета, он в Белградском университете преподавал математику и теоретическую механику, основал «научный математический журнал на иностранном языке», стал действительным членом Сербской Академии наук и искусств, а впоследствии (с 1946 года) и Президентом ее.

Длинным может быть список русских, которые в Белграде, обеспечившем для них сохранение достоинства и смягчение горя, вполне реализовали свое интеллектуальное призвание, а впоследствии здесь же, в полюбившемся городе, преставились, уйдя в мир бесконечного покоя. В их числе: педолог и селекционер растений Александр Иванович Стебут; профессор прикладной математики Яков Матвеевич Хлитчиев; славист, историк литературы и переводчик Петр Алексеевич Митропан; один из самых известных представителей «Белградского круга стрипа» Николай Павлович Навоев; юрист, криминолог и «создатель Уголовного и процессуального кодекса Королевства СХС» Михаил Павлович Чубинский; балерина и педагог Нина Васильевна Кирсанова; художник и сценограф Степан Федорович Колесников; архитектор, художник и теоретик художественной школы «Медиала» Леонид Трофимович Шейка.

Взаимными связями в плане идей, устремлениями к симфонии, которая бы их укрепляла и защищала от философского и бытийного бессмыслия, они внесли значительный вклад прежде всего в разоблачение «гуманистической» Европы. У западного мира нечего было предложить русским эмигрантам. Ложный гуманизм вместо христоцентризма и авторитарный евроцентризм вместо христианского универсализма показывали, что Европа меняется, однако меняется лишь себе на корысть. Находясь в нравственном падении, будучи политически усталой, религиозно секуляризованной, Европа как христианская для русских переселенцев не существовала. В этом основная причина, что они возвращались к своим традиционным ценностям, к своим художникам, своим философам и защищали этот мир от цивилизационных варваров, таким образом защищая право на существование как право на смысл. И еще: на уровне возрождения и предостережения они воспринимали слова своих пророков, весьма последовательно отличая царство посредственности от царства духа на подъеме. Как результат, вновь жизненность обретают идеи Аксакова, и не случайно, что в условиях доминирования технологической и человеко-божной цивилизации Николай Зернов публикует непреходящей значимости книгу «Русский религиозный ренессанс ХХ века» (1974).

А что же стимулировало возвращение русских эмигрантов к аналитически выверенному и глубокому мыслителю Ивану Аксакову? Прежде всего, ему присущая внутренняя свобода, христоцентризм, а не человекоцентризм, и точные оценки политического ума Запада. «В «Послании сербам» (1860), которое написал А.С.Хомяков, а подписали также Н. Погодин, В. Кошелев, Н. Елагин, Ю. Самарин, И. Аксаков и другие, содержится критика непрерывной прагматической и зловещей нити политического Запада… Во всем мире корабли европейских народов встречают не как вестников мира и счастья, а как вестников войны и наибольших бед» (Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа. Критика европейской культуры у русских мыслителей).

Аксаков, как серьезный исследователь политики, стремился ответить на вопрос, почему Западная Европа противостоит славянству. А русской эмиграции, которая не могла найти иного ответа, кроме уже имевшегося, довелось болезненно почувствовать печать своего происхождения. Иван Аксаков эту ксенофобную черту уродливого евроцентричного христианства ясно определил еще в 1884 году, объяснив корни всех недоразумений — из-за духовных различий. Более того, и сами представители диаспоры, столкнувшиеся с русофобией только на своем голгофском пути, поняли Аксакова, который утверждал: «Папизм противоречит самой сущности духовной природы славян… Православие не наносит вреда ни одной национальности, как это в случае с Римом… Римская церковь полностью подчинена односторонности… И дело здесь в самом Западе, самом Риме, который присваивает себе мировое значение».

Воспринимая Восток и Запад как две цивилизации, русские эмигранты объединялись, укоренялись и сплачивались благодаря своему взгляду на мир, это он способствовал укреплению более тесных и основательных связей внутри диаспоры во время суровых испытаний. Учитывая то, что в Сербии у них оказалась наиболее значительная опорная точка, они Белград сделали средоточием формирования, распространения и апробирования идей, которые тогда были определяющими для бытия русской диаспоры. Поэтому в 1928 году именно в Белграде собрался Съезд русских писателей и журналистов, участниками которого были Дмитрий Мережковский, Александр Куприн, Евгений Чириков, Зинаида Гиппиус…

А вскоре после этого укреплявшего национальную основу мероприятия, в 1930 году, опять-таки в Белграде, состоялась Большая выставка русского искусства. С точки зрения истории русской эмиграции особенно следует подчеркнуть, что на этой выставке были представлены также работы художников, которые не проживали в Королевстве Югославия: Ильи Репина (умершего в 1930 г. в Финляндии); Александра Бенуа, умершего в Париже в 1960 году, а до эмиграции в Париж (1926) руководившего отделом живописи Эрмитажа в Петрограде; скульптора Серафима Судьбинина; живописца Хаима Сутина, добровольно эмигрировавшего во Францию еще в 1913 году; скульптора Акопа Гюрджана, в 1948 году умершего в Париже, где он обитал с 1921 года; скульптора Осипа Задкина, который после учебы в Лондоне и Париже (1906−1909 гг.) остался жить во Франции.

ТИХОВАТЕЛЬНОЕ ПРАВОСЛАВИЕ

С «красного октября» 1917 года начались гонения на христиан, превосходившие по ужасам все погромы со стороны римских гонителей Церкви в первые века христианства. Русская Православная Церковь имела около 100 тысяч храмов (Протоиерей Михаил Польский в двухтомной книге «Новые мученики российские» дает несколько иные сведения: 51 918 храмов и 20 287 часовен), уничтожение которых считали своей задачей коммунистические варвары. Богоборческий вандализм пережило не более 2 тысяч. А численность погубленных монахов, монахинь и послушников до сих пор неизвестна. До революции в Русской Церкви было около 60 тысяч священников и диаконов и «95 629 монашествующих», которые «подвизались в 1 498 монастырях» (Конквест Р. Печальная жатва).

Священнослужителей и монахов массово предавали суду за «контрреволюционную деятельность», церкви закрывали и превращали в склады, разрушали, сжигали, а церковное имущество конфисковывали. Декретом от 28 июня 1918 года было запрещено преподавание Закона Божия в школах, а чтобы избавиться от какого бы то ни было укора большевистской совести, Патриарха Тихона, избранного в 1917 году и предавшего анафеме «безумных и ложных поборников благополучия», несколько раз пытались отравить, а в конце концов, в 1922 году, арестовали. Однако на этом расправа над Православием не закончилась: 84 архиерея были изгнаны из епархий, священников арестовывали, стригли и брили, отнимали рясы и кресты. За этот период из 150 духовных семинарий не осталось ни одной.

Концентрационные лагеря были заполнены священниками и монахами, которых унижали самым грубейшим образом. А еще в это время погромов, охоты на дух и души, уничтожались либо с «хулительными надписями» выставлялись в антирелигиозных музеях мощи святых. Страдали живые и мертвые, миряне и священнослужители, а также святые. За участие в церковном совете давали десять лет лагерей, причем не щадили даже детей членов церковного управления.

Ведя безоглядную борьбу с православной Россией, большевики повсеместно сбрасывали с храмов колокола, стремились затереть даже следы литургической жизни. По имеющимся на данное время сведениям, «к концу 1930 года в стране было закрыто около 80% сельских храмов». На 1917 год в Русской Церкви было 160 епископов и около 100 миллионов верующих, а к 1930 году, в итоге особых стараний НКВД, «42 800 священнослужителей умерло в тюрьмах и концентрационных лагерях» (Polsky Michael. The New Martyrs of Russia).

В те смутные времена часть Русской Церкви устранилась из общественной жизни, однако советский антихристианский дух не оставил в покое и эту, истинно православную, катакомбную Церковь. Наоборот, прилагались дополнительные усилия, чтобы напасть на след катакомбных архиереев и мирян, которые осмеливались принять тайное священство или монашество, а затем в самых худших тюрьмах и лагерях проверять силу их веры и подавлять всякую волю к жизни. Членов катакомбной Церкви, которых выслеживали сотрудники тайных служб, отправляли в Среднюю Азию, а также в казематы и лагеря по всей России — в Ярославль, на Соловки, на Колыму («Лагерь смерти в Арктике»).

Но поскольку тайные службы оказывались менее эффективными, чем от них ожидалось, они с особым бешенством проявили себя в «Святую ночь», с 17 на 18 февраля 1932 года, когда в Петрограде было арестовано 5 тысяч наиболее преданных Церкви людей. Это была попытка Советов окончательно расправиться с истинной Православной Церковью («Тихоновской», «Иосифлянской», «Катакомбной»), чтобы строить «счастливое общество» без веры и достоинства, общество с людьми без духовных потребностей, общество, которое, после уничтожения символа креста, будет создавать счастливое земное царство под кабалистическими символами — серпом и молотом. Между тем, даже в концлагерях люди, узнавая в сострадальцах тайного епископа или священника, просили, чтобы их постригли в «монахи», и не только участвовали, но и прислуживали, в Божественной Литургии, при совершении которой престол заменяло «тело умирающего собрата, считавшегося мучеником за Христа».

Дикие жестокости антихристианской системы (забивание гвоздей и булавок под ногти, принуждение ходить по металлической платформе, на которой оставалась кожа с поврежденных стоп, пытки до смерти монахинь в котлах со смолой, снятие у священников волосяного покрова головы вместе с кожей) не остановили тайного служения в катакомбной Церкви. Ни после «Святой ночи», ни после всех гонений преступная служба НКВД не раскрыла тайны, что же сохранило катакомбную Церковь во все дни «красного террора». Да и мировой цивилизации неохристиан остается непонятным, почему катакомбная Церковь и сейчас существует — от России до Америки. Об идеологии, приведшей к злодеяниям, которые главная страна атеизма совершила в отношении собственного народа, могут свидетельствовать только жертвы. В память о них, преклоняя колени перед распятым Православием, иеромонах Серафим (Роуз) и Иван А. Андреев составили именослов страдания («Russia ' s Catacomb Saints »).

О «злых духах» среди нас и в нас, о смутных временах писал в 1921 году в Белград первый епископ катакомбной Церкви, врач и тайный священнослужитель Максим Серпуховский (в миру — Михаил Александрович Жижиленко). Он, катакомбный епископ и врач-узник Соловецкого концентрационного лагеря, в декабре 1930 года доставлен в Москву, а 6 июля следующего года расстрелян. Где могила этого молитвенника многострадальной Русской Православной Церкви, неизвестно.

Террор, какого не знала история Христианства, и стал причиной того, что часть русских церковных иерархов решила вместе с массами народа бежать из атеистического ада, надеясь на помощь христианского Запада, который многочисленные «святые ночи» замалчивал, как будто о них ничего не знал. И вот, русские архиереи и страдальцы-изгнанники пришли к западным христианам как апостолы истины.

Русская диаспора в целом — и народ, и Церковь — имела целью не «пространственное избавление», а священное служение апостольское. Воистину, церковные иерархи просто не могли не переселяться вместе с беженцами, так как существовала опасность, что жизненные страдания лишат их христианских свойств. Именно поэтому, ради свидетельствования истины и страданий, а также ради того, чтобы сохранить правоверную религиозную жизнь «Заграничной России», часть священнослужителей, покинув отечество, включилось в наибольшее христианское переселение.

В Константинополе, под патронатом Вселенского Патриархата, русские церковные иерархи в 1920 году сформировали Высшее церковное управление. Решение Архиерейского Собора Сербской Православной Церкви о том, что принимает их под свою защиту, русское церковное управление восприняло как дар просветления, подобно библейским страдальцам, которых спасоносно обсыпала небесная манна. В соответствии с решением СПЦ (от 31 августа 1921 года), регент Александр и тогдашний Патриарх Димитрий позвали их переселиться в Королевство СХС. А то, что Сербская Православная Церковь беспрецедентно в истории Христианства, с молитвенной любовью приняла Собор русских эмигрантов и Священный Синод Русской Православной Церкви в изгнании, подтвердит и вся дальнейшая история взаимоотношений.

Высшему церковному управлению русских Сербия гарантировала самостоятельную юрисдикцию в отношениях с русскими беженцами не только в Югославии, но и по всей Европе. Для административного центра Высшего церковного управления, во главе которого находилась личность с огромным церковным и интеллектуальным авторитетом — митрополит Киевский и Галицкий Антоний, предоставлены помещения Патриаршего двора в Сремских Карловцах. Там же тогда находилась и Сербская Патриархия. Многие русские священники по свободному выбору и собственному желанию приняты на служение в Сербскую Церковь. Также и монахи, решившие не нести свой страдальческий крест дальше в Европу, оставались в сербских обителях. В тишине, у православных святынь сербов — вдали от политических мятежей, нравственного хаоса, антихристианской суматохи они служили Христа ради, храня свою печаль для редких моментов между молениями. Исследователи монашеской жизни в сербских обителях свидетельствуют об их большой молитвенной любви и стремлении удалиться от мира искушений в чужой стране. На них, по-православному просто и непрерывно, в этом мире без страстей падал свет сербской свечи за их души, ибо:

Подземье всюду неподкупно и чисто,
И тихо, как под Кремлем;
Мирно будешь спать и под нашей землей.
Благодарю тебя, что ты и мертвый
На нее согласился.
(Десанка Максимович. Земля всюду такая же).

Русских назначали и старейшинами сербских обителей. Например: игумен Сергий настоятельствовал в монастыре Манасия, епископ Митрофан руководил монашеской школой в Дечанах, игумен Вениамин был настоятелем Свято-Наумова монастыря в Охриде, архимандрит Кирилл — настоятелем монастыря святого Прохора Пчиньского. Иконописная школа монастыря Раковица в 1934—1937 гг., пока не преобразовалась в иконописную мастерскую, находилась под управлением Пимена Максимовича Софронова. В числе учеников этой школы были будущий епископ Эстонский Иоанн и Антоний Крылов, а из сербов — будущий игумен Благовещенского монастыря в Руднике Наум (Андрич), нынешний игумен монастыря Витовница Фаддей (Штрбулович). В Сербии также, в Белой Церкви, нес священническое служение князь Дмитрий Алексеевич Шаховской, позднее — архиепископ Сан-Францискский. Монах Иоанн Шаховской, богослов и поэт, принявший монашеский постриг на Святой Горе, в 1927 году в Белой Церкви основал Православное миссионерское издательство (1928−1931). Затем, с 1931 года, он жил в Париже, а после Второй мировой войны — в США.

Значительный вклад в развитие богословских наук на Богославском факультете Белградского университета внесли Сергей Троицкий (историк церковного права), Александр Доброклонский (историк, патролог), Василий Зеньковский (философ). На Богославском факультете в Белграде учились и Николай Зернов (Зёрнов), секретарь Русского студенческого христианского движения, а также Юрий (Георгий) Грабе, монах с 1945 года и председатель эмигрантского комитета в Мюнхене (1946−1951 гг.). В Битольской семинарии преподавали архимандрит Киприан (Керн), литургист, впоследствии профессор Свято-Сергиевского института в Париже, и Леонид Маслич. Влияние Русского студенческого христианского движения в Белграде более всего способствовало воправославлению Христианской ассоциации молодежи (Young Men ' s Cristian Association), которая была популярной у сербов. Белградское отделение YMCA потому и не превратился в центр либерального, квазихристианского богословия, а стал центром будущих православных миссионеров. Одно время секретарем Белградского отделения YMCA был доктор Ратибор М. Джурджевич, известный христианский писатель, а по основной профессии — врач. Джурджевич позднее, как эмигрант, в беженских лагерях Италии и Германии, был секретарем Всемирной христианского союза молодежи. В Америке, где оказался в 1950 году, Джурджевич опубликовал ряд книг, среди которых и те, которые посвящены падению христианства и извращенному христианству в свободных странах мира: The temporary faces of satan (1985), The war on Christ in America (1985).

В Белграде принял монашеский постриг и Николай Рклицкий, будущий издатель собрания сочинений митрополита Антония Храповицкого. Профессорами Духовной семинарии имени Святого Саввы в Сремских Карловцах были Борис Селивановский, специалист по библейской истории (после ухода на пенсию — приходской священник в Обиличеве), и Федор Балабанов, преподававший патрологию и философию.

Особенно благотворной была монашеская жизнь русских в Королевстве Югославия. Они старались собрать дух Святой Руси в сербских обителях, поскольку монастыри большевистской России в период с 1921 по 1927 годы были в основном закрыты или разрушены. Власти «народной демократии» разорили Оптинскую, Саровскую, Задонскую и Алексеевскую обители, а монашество уничтожали самым жесточайшим образом. Поэтому не удивительно, что в православной Сербии русские монахи с ревностной молитвенностью хранили дух Святой Руси. Впоследствии, опасаясь коммунистов Тито, некоторые — как, например, отец Серафим, игумен Карульского скита — покинули Югославию и бежали под молитвенную защиту Богородицы, Игумении Святой Горы Афон.

Однако наиболее важным для истории Сербской Церкви было то, что благодаря русским монахиням пополнились женские обители, стало обновляться и укрепляться женское монашество. Маточником его стал монастырь Ново Хопово, где «поселилось восемьдесят монахинь Свято-Богородичной Леснинской обители из бывшей Холмско-Варшавской епархии (Арсеньев А. // Русская эмиграция в сербской культуре). Их игуменья — благородная и высокообразованная матушка Екатерина (в миру — графиня Евгения Борисовна Ефимовская), выпускница Московского университета, автор многочисленных литературных и церковно-религиозных публикаций, монахиня с 1908 года, молитвенная собеседница И. Тургенева и В.Соловьева.

Этот пример сочетания образованности и преданной духовности, которой свойственны благодарное упорство и жертвенное христолюбие, не был исключением. Русские монахини пополняли запустевшие сербские православные обители, восстанавливали или обновляли там здания, особенно в период 1921—1930 годов. Так было во фрушкогорском монастыре Кувеждин, шумадийском монастыре Волявча, Пречистенском монастыре возле Кичева. В обители Пресвятой Пречистой Богородицы «монашескую строгость», соборное подвижничество и тиховательскую любовь передавала своим сестрам игумения Диодора (возможно, дочь царя Николая II, как утверждали русские и сербские монахини).

Жизненный и монашеский путь матушки Диодоры (в миру — Мария Докторова) отражал типичную судьбу лишенных отечества изгнанников и новомучеников, которые от мира и от самих себя защищались единственно верой. От Христова Распятия зажглась ее любовь и горела как свойство жизни осмысленное, гармоничное и охристовленное, тогда как люди своевольно себе самим приписывали достоинства такой жизни. Поэтому игумения Диодора и находила в себе силы, чтобы на все искушения отвечать смирением и покорностью. Вследствие изменившихся политических условий Сербская Православная Церковь своих духовных чад собрала в границах Сербии как одной их республик Федеративной Югославии. Поэтому сестричество Свято-Пречистенской обители в 1946 году тоже совершило еще одно переселение. Русские и сербские монахини, предводимые игуменией Диодорой, прибыли в Рудницкую Благовещенскую обитель, полностью разрушенную. Вторая мировая война превратила ее, за исключением церквей, в пепелище. Так что «молитвенное пение сестер, прибывших из Свято-Пречистенского монастыря, звучало одновременно как прошение и как причитание». Между тем, покой, возвращавшийся в обитель, не стал покоем для русских монахинь. По причине опять-таки изменившихся политических обстоятельств игумения Диодора с десятью русскими сестрами была изгнана в Албанию. Голгофский путь благородной и ревностной матушки, пребывавшей в Югославии с 1925 года, и здесь не завершился. После больших страданий и унижений игумения Диодора с несколькими сестрами в конце концов оказалась в болгарском Свято-Параскевинском монастыре возле Софии. Здесь она пришла к убеждению, что зло имеет свою власть в мире, но никогда не побеждает, поэтому следует спокойно воспринимать то, что из такого мира оказываешься на обратном пути в страну, которая от тебя, равно как и от других значимых сограждан, отреклась. А вот матушка не отрекалась от своей страны, которую единственно любила, одолевая печаль между молитвами.

При всем этом очевидно, что гонимые князьями мира сего русские нашли надежную защиту в Королевстве СХС. Служители Церкви в том числе. Так, на протяжении ноября-декабря 1921 года в Сремских Карловцах проходил Всерусский Церковный Собор, принявший решение создать Архиерейский Синод во главе с митрополитом Антонием (Храповицким). Карловацкий Синод был создан на основании указа Патриарха Тихона, так что негативного отклика Московской Патриархии не последовало. Русская Церковь Заграницей существовала как живая Церковь, и в истории всего русского народа она долгое время представляла единственную организованную часть бытия.

Корабль русской изгнаннической Церкви и в самые трудные времена уверенно вел митрополит Антоний, тогда как официальная Церковь в отечестве оказалась расцерковленной и расправославленной, особенно после того, как в 1927 году митрополит Сергий стал декларировать принцип преданности советским властям. И в тяжкие дни гонений на христиан в России, еще усилившихся после упокоения Его Святейшества Патриарха Тихона 25 марта 1925 года, часть клира и верующих ушли в катакомбы, придерживаясь принципов, которые, по неизбежности, дал своим последователям митрополит Иосиф: «Организовывайтесь независимо одни от других». А это и сохранило «народ, Христу преданный». В этот период сущего варварства митрополит Антоний (в миру — Алексей Павлович Храповицкий) проходил адские круги большевистского земного царства: в 1918 году он был арестован и заключен в монастырь, откуда освобожден лишь благодаря вмешательству международной общественности; после этого занимался организацией церковной жизни на юге России, в Новороссийске; из соображений безопасности был перемещен в Константинополь, но в 1920 году вернулся в Россию, чтобы формировать Верховное церковное управление, но в конце того же года вместе с большой группой епископов опять перебрался в Константинополь. В Карловцах (где он и умер в 1936 году) митрополит Антоний развернул активную церковную и просветительскую деятельность, как глава Русской заграничной Церкви руководил духовной жизнью диаспоры, а также искал возможности спасать весь русский народ, находившийся в неволе. Хотя редко бывает так, что в решающие исторические моменты находятся у народа вожди ответственные, нравственные и облагороженные традицией, но о митрополите Антонии следует сказать, что он принадлежит именно к таким, которых можно считать истинным даром для народа. Этот мудрец и подвижник, ректор Московской и Казанской духовных академий в 1889—1897 гг., особенный вклад внес в достоевсковедение серией оригинальных текстов, собранных в посмертно изданной книге «Ф.М.Достоевский как пророк возрождения».

Карловацкий Синод Русской Церкви окончательно испортил отношения с «красной» Москвой в 1922 году, когда повел работу по интернационализации русского апокалипсиса. В частности, Карловацкий Собор Русской Церкви направил послание Международной конференции в Генуе, потребовав от европейских сил, чтобы они выступили «за спасение русского народа». Под мощным давлением (в результате которого и был арестован), Патриарх Тихон отказался признать «Карловацкий Синод во главе с митрополитом Антонием…как церковное управление для православных русских вне страны». Эти права он передал представителю Русской церкви в Западной Европе митрополиту Евлогию, резиденция которого находилась в Париже. Синод Русской Церкви в Сремских Карловцах не признал решения Московской Патриархии, а весь спор завершился в 1934 году, когда, по предложению Сербского Патриарха Варнавы, митрополит Евлогий прибыл в Белград. По этому случаю митрополит Евлогий «публично принес покаяние за то, что вошел в столкновение с Карловацким Синодом, после чего представитель этого Синода, митрополит Антоний, прочитал над ним разрешительную молитву» (Глигориевич Б. // Русская эмиграция в сербской культуре).

Однако Русская Заграничная Церковь и многочисленная русская диаспора (от Европы до Америки) не могли избавиться от клейма изгнанников. Советские власти решили расколоть единство русской диаспоры, и с 1927 года началась охота на авторитетных эмигрантов по всей Европе. В Королевстве Югославии русские изгнанники были вполне надежно защищены до времени убийства короля Александра (9 октября 1934 года), а потом оказались в безопасности такой же, как и весь сербский народ, над которым нависла тень антиправославной европейской коалиции. В условиях возвращаемого к жизни зла политически усталой Европы русская духовная диаспора не потеряла веры, а выработала умения и нашла возможности показать, что соборное начало Православия никогда не оставляет испытующихся в изгнании: в 1938 году в Белграде состоялся Великий собор Русской Церкви за рубежом, в котором приняли участие иерархи от Америки до Дальнего Востока.

СОБОРНОЕ ПРАВОСЛАВИЕ

В православном культурном пространстве проникновение различных идейных течений воспринималось на принципах соборности. И было вполне естественным, что русская эмиграция в среде близкородственного происхождения и одинаковых православных взглядов на мир дала максимум того, что в тех условиях могла, при этом храня идею духовного родства со средой, в которой оказалась. Поэтому нет ничего особенного в том, что Анатолий Шпаковский, получивший докторскую степень по философии у Франца Вебера, подчеркивает важность «возвращения к корням славянства» как защиты от духовной деградации европейства. Соответственно, критическое осмысление европейской цивилизации было не только реакцией на европейский прагматизм, нарциссизм и ксенофобию, но и поиском соборной ауры, которая показывает, что духовно родственным народам свойственно тяготение друг ко другу. Вместе с тем идея взаимности славян у народов единого культурного пространства не подавляла философию православия, особенно в условиях цивилизационного варварства. Так что Н. Бердяев, раскрывавший «несправедливость и зло» в основе мира, не видел иной возможности преодолеть кризис человечества, кроме как посредством возвращение к подлинному христианству: «Будьте человечны в эту бесчеловечнейшую из эпох мировой истории, сохраняйте образ человека, ибо он представляет образ Божий» (Бердяев Н. Самопознание).

В таком двуедином ключе соборности развивалась жизнь и деятельность русских изгнанников и в Сербии, и в Западной и Центральной Европе. Именно поэтому политические, экономические и культурные перемены не имели решающего влияния на ревнительский дух русской диаспоры. Не случайно Александр Соловьев, профессор юридического факультета Белградского университета, был не только наиболее авторитетным специалистом среди историков славянского права, но и тайным редактором новых французских изданий Ф. Достоевского и Л. Толстого (1960−1962 гг.). Подобно и с творчеством одного из самых значительных в Европе историков искусства, Николая Окунева — по основной специальности археолога и наиболее задействованного консерватора средневековой живописи в Сербии и Македонии. Н.Л.Окунев, в свое время бывший ученым секретарем Русского археологического института (в Константинополе), которым руководил Федор Иванович Успенский, в Югославии жил недолгое время, всего два года, но сделал больше, чем многие историки искусства за весь свой трудовой век. Активный исследователь славянской общности, он усердно занимался также изучением древнего сербского искусства: его труд о портретах королей-ктиторов в сербской церковной живописи, опубликованный в журнале «Byzantinoslavica «за 1930 год, остается непревзойденным в сербской науке. Однако страсть к науке Н.Л.Окунева, эмигрировавшего в Королевство СХС в 1920 году, погнала дальше по миру туда, где он был нужнее. Этот специалист по христианскому искусству древних веков, византолог и историк, закончил свой научный и жизненный путь в 1949 году в Праге как профессор искусства восточных славян Карлова университета. Привязанность к Сербии Н.Л.Окунев выявил и на Международном византологическом съезде в Белграде, где представил целых три доклада, отражавших его результаты исследования исторических памятников древнего сербского государства — прежде всего Старой, т. е. Южной, Сербии.

Понятно, что этого Белградского византологического съезда (Второго Международного), состоявшегося в 1927 году, не могло быть, если бы сама среда, в которой он проводился, не имела соответствующего уровня наследия. А статус и авторитет съезду, наравне с отечественными учеными (такими, как Никола Крстич, Драгиша Миюшкович, Тихомир Остоич, Радослав Груич, Мита Костич, Милое Васич, Радован Кошутич, Владимир Р. Петкович), обеспечивали и русские эмигранты. Впрочем, они высоко ценили научный вклад сербских исследователей. Однако нельзя без восхищения говорить о вкладе в византологию, геральдику, историю искусства, сербскую палеославистику, историю права именно их, эмигрантов из России — в частности, Степана Кульбакина, Федора Тарановского, Георгия Острогорского. Александра Соловьева, Сергия Троицкого, Владимира Мошина, Евгения Спекторского.

Деятельность этой части русской православной диаспоры находила отражение, причем еще какое, в тесных сербско-русских связях, в желании и стремлении оставить после себя след, чтобы общность и впредь развивалась. Так, русские эмигранты создали значимые для истории сербской культуры архитектурные проекты: например, Василий Баумгартен проектировал Дом офицеров в Скопье (1920), здание Генштаба (1928), Русский дом в Белграде (1923), а Роман Верховской, архитектор и скульптор, выполнил проект памятника «Защитникам Белграда 1914−1915 гг.», он же проектировал памятник императору Николаю II и русским воинам 1914−1918 годов на новом кладбище (1935). В истории сербской культуры многие также остались благодаря своей педагогической деятельности (Константин Смирнов как профессор римского права на юридическом факультете в Белграде, с 1921 года) либо режиссерскому творчеству (Юрий Ракитин был режиссером Национального театра в Белграде с 1920 по 1946 гг.).

Православные русские эмигранты-интеллектуалы присутствовали во всех областях общественной жизни, будучи связниками двух великих православных культур. И в серской культуре они оставили значимый след, причем в различных областях — будь то в музыкальном образовании (Н.Баранов и его супруга Н. Архипова основали частную школу пения); будь то в музыкальной критике (на страницах белградских периодических изданий как критик выступал Владимир Бельский — знаменитый либреттист опер Н. Римского-Корсакова — проживавший в Королевстве СХС с 1920 года); будь то в искусстве стрипа (из мастеров-рисовальщиков прежде всего следует назвать Георгия Лобачева, которого — наряду с Навоевым, Кузнецовым и С. Соловьевым — П. Младенович считает «великим мастером стрипа» (См.: Евтич М. Гармонии Петра Младеновича).

К плеяде представителей страдальческого универсализма принадлежат также: Валерий Сташевский, проектировавший русские храмы (Свято-Троицкая церковь на Ташмайдане (1924), Иверская часовня на русском участке Нового кладбища в Белграде (1931); Владимир Жедринский, «самый значительный сценограф и костюмограф Драмы, Оперы и Балета в Белградском Национальном театре»; Владимир Нелидов — композитор, пианист, дирижер и автор оперы «Смерть матери Юговичей» на основе драмы И.Войновича.

Свой долг по отношению к Белградскому университету русские эмигранты-интеллектуалы подчеркивали и тогда, когда преподавали в Западной Европе — либо тем, что систематически публиковали результаты своих научных исследований, связанных с сербским православным пространством (Н.Окунев, А. Соловьев), либо тем, что указывали, где они обрели интеллектуальную опору (так, С. Кульбакин, уже будучи знаменитым энциклопедистом славянской филологии, шестое издание до сих пор не превзойденной своей грамматики старославянского языка (Париж, 1929), подписал как «профессор Белградского университета». Поэтому не как самолюбование, а как выразительное сербофильство надо воспринимать то, что Кирилл Ф. Тарановский (после Р. Якобсона самый знаменитый «американский» филолог) для справки о себе (Краткая литературная энциклопедия. М., 1978, т. 9) дал такие сведения: «Югославский филолог-славист, стиховед. По национальности русский». К сожалению, не исполнено его желание быть похороненным рядом с могилой отца, Теодора (Федора) Тарановского, возле Иверской часовни на Русском кладбище в Белграде. «Очевидно, это его желание в январе 1993 года, в ужасное время истории сербского народа, не могло быть исполнено» (Терзич Б. // Русская эмиграция в сербской культуре).

Доверие к братьям во Христе нашло свое выражение и в период строительства храма династии Караджорджевичей на Опленце. Хотя приглашались авторитетные специалисты из Европы (как, например, Корнелиус Гурлит, немецкий историк искусства), короли Петр и Александр выбирали самых надежных сотрудников из русских. В этом деле участвовал Мартин Райтингер, вместе с группой русских художников (среди них и Николай Мейендорф, мастер-мозаист) готовивший эскизы мозаики для храма-мавзолея на Опленце. Работами по интерьеру там руководил Сергей Смирнов, библиотекарь сербского короля Александра и бывший управляющий царского дворца в Павловске под Петроградом. Сергей Смирнов был также секретарем князя Ивана Константиновича Романова и его вдовы, княгини Елены Караджорджевич.

Белградский центр русской диаспоры являлся опорной точкой сербско-русских взаимодействий, а также русско-русских отношений в процессе формирования бытийных идей и русско-европейских связей. Этим и было обусловно то, что в журнале религиозно-философской тематики «Хришћанска мисао», т. е. «Христианская мысль» (выходил в Белграде в 1935—1941 гг., а возобновлен в Белграде в 1993 году как издание Университетского культурного центра) сотрудничали знаменитые русские мыслители — например, Е. Спекторский, а также помещались отзывы на работы ведущих русских философов — таких, как С.Л.Франк, Н.С.Трубецкой и др. Наконец, в журнале изгнанной из России интеллектуальной элиты «Путь» (Париж), который редактировал Н. Бердяев, публиковались работы по истории сербской культуры, а также освещалась философская и богословская мысль Сербии того времени. Так, Л. Зандер в 1927 году обстоятельно высказался о книге Иустина Поповича «Ф.М.Достоевский о Европе и славянстве», рекомендуя, что ее «необходимо перевести на русский язык».

Белград как основа стожера русской диаспоры стал не только центром идейного универсализма, но соборности в высшем смысле. Поэтому вполне естественно, что там переводились труды наиболее значимых представителей «философской мысли русского всеединства» — «Смысл любви» Соловьева, «Этика и догматика» С. Трубецкого (Калезич Д. Русская философия всеединства). В богословско-философских журналах публиковались тексты С. Франка, П. Флоренского, В. Зеньковского, Л. Вышеславцева и «софиянского папы» С.Н.Булгакова, а также помещались отзывы на их работы (Граббе Г. П. О парижских богословах). В Белграде также опубликован перевод двухтомной «Логики» (1927) знаменитейшего русского и славянского философа Николая Онуфриевича Лосского, который в 1922 году был изгнан из Советской России. Н.О. Лосский — профессор философии Петербургского университета (а позднее — Пражского и Нью-Йоркского), международное признание получил благодаря своей оригинальной диссертации, которая опубликована была на немецком языке (Grundlage des Intuitivismus, 1908) и на английском (The Intuitive Basis of Knowledge, 1919). В межвоенный период Н. Лосский неоднократно бывал в Белграде «как гость Русского научного института».

Несомненно, что научная, художественно-творческая и богословская атмосфера в Белграде соответствовала тому, чтобы принимались и существовали гуманистические идеалы, которые после десяти миллионов жертв и вдвое больше обездоленных в итоге Первой мировой войны указывали на неспособность Европы идти по пути переоценки своих ценностей. А это было время значительнейшего возрождения сербской науки и культуры, но также и время взаимосвязей, обмена опытом с обездоленными, которых красная буря забросила в западную православную галактику. Поиск самых глубинных корней в прошлом представлял собой поиск возможности держаться за наиболее крепкое звено в цепи времен, то звено, которое не вызывает болезненности и уродства. В этом направлении развивалась сербская наука.

В условиях «сербского ренессанса» проявлялись и экстремные эстетические тенденции. Понятно, что русские, наряду с иными европейцами, тоже не изолированы от художественного экстремизма, от декларированных поисков смысла в бессмысленное время. Интернациональная группа творческой интеллигенции, сплотившаяся вокруг журнала «Зенит» (Загреб-Белград, 1921−1926), инициаторами создания которой были братья Мицич, сербы из Кордуна, из-за недостатка по-настоящему прочной теоретической основы, увлеклась космополитическим гуманизмом. С «зенитистами» сотрудничали пионеры абстрактного искусства, авангардизма, конструктивизма, экспериментализма, панпсихизма и супрематизма. Без разницы, к какому эстетическому направлению они принадлежали, течения «зенитизма» сближались на гуманистическом идеале универсального содержания. Это и было основной причиной того, что журнал «Зенит» номер за номером собирал авторов со всего мира, причем он выходил в свет на разных языках, включаясь в основные течения европейского модернизма. С особым почтеним сейчас более, чем когда-либо — осмысливая опыт Второй мировой войны, идеологической холодной войны и тоталитарного нового мирового порядка в конце неохристианского и катастрофического ХХ века, — мы констатируем, что вокруг «Зенита» объединялись Елиазар Лисицкий, Иван Гол, Александр Блок, Василий Кандинский, Томазо Маринетти, Велимир Хлебников, Карл Энштейн, Всеволод Мейерхольд, Надь Михоли, Андре Салмон, Игорь Северянин, Казимир Малевич, Георг Грос, Карел Тайге, Тео Ван Деисбург, Херварт Валден, Осип Задкин.

И все же экстремные и громогласные протесты не отменили поисков самых глубоких корней в прошлом, тех корней, которые напоминали цивилизованному христианскому миру, что путь гуманизма связан отнюдь не с имперскими и не с революционными устремлениями. Антропоцентризм как космополитизм отвергал перспективы милитаристского евроцентризма и убеждал, что мир не может идти к прогрессу, если не выработает перманентных принципов. В недрах земли обнаруживались остатки древних культур, бывших основой формирования раннеевропейской христианской цивилизации, которая, получив озарение христианства, делала все, чтобы в горделивости своей дотянуться до уровня христиан. Тем не менее, христианский мир нового времени — от Французской революции, индустриальной революции до Русской революции — из своего прошлого вывел пораженческое убеждение, что антропоцентризм как космополитизм не может быть осуществлен в цивилизации, которая в своем развитии обозначена некрофильским ХХ веком. Однако евроцентризм, фундаментализм, антигуманизм и духовный тоталитаризм не могли заслонить открытие эпохального значения, которое было совершено в тишине белградских кабинетов интеллектуалами русской диаспоры. Мир, готовившийся к войне, не имел ни времени, ни желания, а тем более потребности, принять тот факт, что в этой Европе (причем на Балканах) в 1940 году сделана первая попытка систематизировать письменные знаки, открытые в Винче. Самое древнее письмо человека (5 тысяч лет до нашей эры) не интересовало антигуманистических преторианцев, и результаты осуществленных М.А.Георгиевым исследований Винчанской цивилизации оставили след лишь на страницах одного непритязательного по виду научного издания — «Сборника Русского археологического общества в Югославии».

Только в соборном ключе подлинного христианства и православной философии можно понять искания русских изгнанников, оказавшихся на Западе. Их деятельность и творчество — ответ на вызовы человеко-божного мира Запада, выпавшего из высшей ценностной лествицы, христодицеи, которую римско-католический и протестантский мир отверг, как отверг и византийское наследие, хотя себя причислял к глобальному христианскому сообществу. А сосуществование различных идей и выявление недостаточно известного опыта устремляли к одной цели — универсальному гуманистическому идеалу. Поэтому старания русской диаспоры объединить свойства всеправославного сообщества происходят из потребности преодолеть политическую патологию и нарциссоидный патернализм, которые устраняют православные народы из естественного культурного пространства. Тем более, что Запад с презрением относился к этим культурам. Воистину, независимо от своих интеллектуальных интересов, независимо от того, была она задействована в пограничной части Европы, т. е. Сербии, или в части центральной, или в островной, русская эмиграция не отказывалась от гуманистического идеала. А при этом сохраняла собственный взгляд на мир, сформировавшийся благодаря принадлежности к подлинной христианской культуре, от которой она тоже никогда не отказывалась. Эмигрант с 1919 года, доктор философских наук, византолог, славист, историк и профессор Оксфордского университета Дмитрий Дмитриевич Оболенский убедительно подтверждает своими трудами «Византийское содружество» и «Византия и славяне», что единственно соборное начало имеет исторический смысл. К этому же кругу экуменического гуманизма, без атрибутов ненастоящего христианства, принадлежат и другие русские изгнанники, к числу которых относятся: Иван Иванович Лапшин — философ и историк, известный литературоведам как автор работы «Эстетика Достоевского» — эмигрант с 1922 года, который жил в Праге и которого с радостью принимала корпорация Русского научного института в Белграде; князь Николай Сергеевич Трубецкой — филолог, фольклорист и философ, который в 1919 году эмигрировал в Болгарию, а с 1922 года был профессором славянских языков в Венском университете (Н.С.Трубецкой, наряду с Р.О.Якобсоном, основателем Пражского кружка и Нью-Йоркского лингвистического общества, — это один из корифеев Пражской лингвистической школы, структуралист и фонолог, оказавший влияние на К.Ф.Тарановского).

Метафизические устремления жизни и деятельности русских художников-эмигрантов тоже не удаляются от экуменического гуманизма, поскольку это сформировано в свободе ими постигнутой аптропологии на основе философии всеединства. Настоящие художники, независимо от происхождения, понимали этот зов гуманистического просветления как раз потому, что искусство, в отличие от политики, откликается на идеал существования пангуманистической общности и служит ей. Этому соборному идеалу особый, утверждающий, смысл придавали такие деятели искусства, как Ида Рубинштейн (балерина, для которой писали музыку Дебюсси и Равель), Жорж Баланшин (эмигрант с 1924 года, артист балета, основатель Школы американского балета (1934), Максимилиан Фроман (эмигрант с 1920 года, артист балета, первое лицо балета Национального театра в Белграде, а после Второй мировой войны — профессор балета в США, «в Гарварде и университете Сторс»); Нонна Белавина (поэтесса, помощник режиссера Русского драматического театра в Белграде; с 1949 года проживала в США, член Римской Академии Леонардо да Винчи).

Хотя судьбы несколько иные, но стремление подняться до уровня духовного гуманизма и служить ему было таким же у тех деятелей культуры, которым Октябрьская революция уготовила роль апатридов. Речь идет об артистах Московского художественного театра (МХАТ), которых бурные события застигли на гастролях в Харькове. «Во главе со знаменитым В.И.Качаловым» они в 1920 году прибыли в Белград, где «Станислав Винавер» во имя искусства снял с них тень пилигримов» (Божович Зоран. Русская эмиграция в сербской культуре). Члены мхатовской труппы по-разному преодолевали сложности, обусловленные их положением, но беззаветно отдавали себя искусству, которое объединяет, а не разделяет. Они расширяли пространство русского языка и национального театра даже тогда, когда принимали жизненно важные решения. Актриса Ольга Леонардовна Книппер-Чехова (супруга А.П.Чехова) после гастролей с частью труппы МХАТ в 1920—1924 гг. по странам Европы и Америки вернулась в Россию. Актриса Мария Алексеевна Крижановская продолжила голгофский путь в составе так называемой «качаловской группы».

Деятельность русских эмигрантов является феноменом, который притягивает внимание исследователей до наших дней. Однако она — если учитывать взаимодействие с культурой новой среды, влияние русских, вклад их в обновление сербской национальной культуры, сохранение и укрепление опорных точек православной философии жизни, — проявлялась всегда в соборном значении. Внимательный социолог культуры и проницательный читатель это могут вывести на основании обзоров, посвященных страданиям русских эмигрантов нового времени. Чтобы подтвердить такие впечатления и заключения, стоит ознакомиться с опубликованным в Голландии в 1991 году исследованием Качаки о русских эмигрантах в Королевстве СХС и Королевстве Югославии (Katchaki J. N. Bibliografhy of Russian Refugees in the Kingdom of S. H. S. 1920−1940) или опубликованную в 1971 году в Париже работу Ковалевского (Ковалевский П.Е. Зарубежная Россия, 1920−1970).

ВСЕЛЕНСКОЕ ПРАВОСЛАВИЕ

Русская эмиграция пронесла по миру христианский гуманизм, в основном неизвестный либо отвергаемый как чуждый для стран ненастоящего христианства. Критики гниения Запада от Герцена и Шпенглера до Мунье и Сиорана отмечали, что параллельно происходит нарастание индивидуализма и падение гуманизма в цивилизации, которая возвеличила человекоцентризм и земной авторитет вместо универсализма и симфонии истинного христианства. В этом и заключается причина того, что некоторые представители русской эмиграции с разрушением западного христианства связывали мировую миссию русских изгнанников. Вера в миссию Заграничной России поддерживала в жизни и писателя Д.С. Мережковского, подкрепляя его порывы искать божественную истину, хотя эти порывы и не облагородили западное христианство.

Пребывание на Западе, жизнь в ежедневных испытаниях, изгнанники могли вынести только при наличии веры, что их существование на распятии должно иметь некий смысл. Эмигранты-интеллектуалы объясняли трагические последствия государственно-политического террора как миссию русских новомучеников. Многие умирали с этой идеей спокойнее, чем это им сама их жизнь обеспечивала. Рассеянные по всем четырем стронам света, эти «апатриды», все жертвовавшие во имя Христа, завершали жизненные пути свои вдали от родины, которая их оттолкнула, не волнуясь ни из-за того, что лишается наилучших, ни из-за того, что теряет миллионы граждан, ни из-за христианства, заменяемого иной верой. Официальная позиция советской власти по отношению к христианству обернулась жестоким атеистическим террором, соборность была подменена коллективизацией, а литургическая жизнь подавлялась партийной безбожнической пропагандой. Духовность и религия — особенно Православие — для создававшейся красной империи стали первейшими врагами. С целью уничтожения христианства (а не более мягкую форму — его использование, как на Западе) российские коммунисты организовали 68 антирелигиозных семинаров и открыли 40 музеев атеизма.

Путь на Запад лишал многих эмигрантов веры в миссионерский завет, а возвращение на Восток лишало надежды. Распятые между двумя антихристианскими мирами, некоторые возвращались в Россию, а некоторые, посвятив свою жизнь миссии, угасали в мире, где — с помощью Великого Инквизитора, мастера Апокалипсиса и Бога Мамоны — «царство духа» превращалось в «царство кесаря». Страх не покидал ни одних, ни других, но разница выражалась в выборе: окончательно удалиться из мира «полного злодеяний и лжи» (Бердяев) или жить в нем далее, по возможности спокойно осознавая, что в страданиях кроется высший смысл. Поэтому немногие возвращавшиеся были трагичны, а остававшиеся на Западе — несчастны. Поэт и теоретик литературы Андрей Белый вскоре, после двухлетних испытаний беженством, в 1923 году вернулся в Советскую Россию, но устранился от общественной и культурной жизни. Марина Цветаева, после семнадцати лет эмиграции (Прага, Париж), в 1939 году решила вернуться на родину; сломленная изгнанием, а после возвращения впав в отчаяние, она покончила жизнь самоубийством.

Некоторые из оставшихся на чужбине в мирской среде умирали от душевного расстройства. Так, Александр Черепов, актер и режиссер, основатель частной театральной школы в Белграде (1931), руководитель Русского театра в Русском доме (1933), после того как покинул Белград, вскоре, в 1946 году, скончался в Германии.

Меньше всего среди русских изгнанников было таких, кого новая среда приняла с молитвенной любовью, разделяя их тревоги и чтя их жертвы. А тем, кого по-православному просто приняло Королевство сербское, оставалось только во снах видеть Урал, слышать колокола московского Храма Христа Спасителя (который Советы до основания разрушили в 1931 году), присутствовать на архиерейской Литургии, которую служит целомудренный подвижник Иосиф Петроградский (митрополит Иосиф расстрелян в 1938 году как преступник за «поддержку и подстрекательство бродячих катакомбных священников»). Из них такие, как архитекторы Лукомский (проектировавший здание Сербской Патриархии), Андросов (проектировал Главную почту), Краснов (проектировал Сербское военное кладбище в Солуни), мудрые ученые Острогорский, Троицкий и Тарановский, писатель Сластиков, пожелали покоиться в сербской земле. Они, если и не верили, что время бессильно скрыть и предать забвению дела, то предчувствовали, что память в языке православного сербского народа о них, равно как и не упомянутых, и всех тех по всему миру забытых, изымает частицу на проскомидии в поэтическом храме, прося Небесного Дародавца о спасении настрадавшихся душ их — тех, чьи сновидения имеют силу возвращенной любви:

Земля всюду такая же,
Всюду пропитана слезами и солью,
И свята, как та, на которой Ростов,
Всюду нас нетерпеливо ждет —
И под Звездарой, и в Подмоковье.
Благодарю, что ты и мертвый
В нашей земле остался.
(Десанка Максимович. Земля всюду такая же).

Вера в миссию Заграничной России дала некоторым из эмигрантов силы избежать западни надконфессиональной утопии, так что наиболее одаренные представители русского религиозного возрождения остались приверженцами подлинного христианского гуманизма. Пусть они и не облагородили человеко-божную цивилизацию Запада, но их убеждения, что православная философия жизни является единственным ответом дезориентированному миру, не развеялись, как прах по ветру. Более того, если Заграничная Россия и не утвердила ничего нового по существу (даже не добилась того, чтобы философия всеединства нашла путь к глобальному христианскому экуменизму как связующая нить двух антиподных церквей), ее влияние на Запад проявится впоследствии в деятельности двух духовных академий. И что не менее важно: правоверные идеи духовной диаспоры в гетто атеистического Советского Союза придавали силу наиболее мудрым и наиболее ответственным православным верующим, чтобы выдержать невиданные злодеяния, которые власть страны учинила по отношению к собственному народу. Безусловно, теперь вселенское Православие возвратной энергией ищет и найдет путь возрождения самого численного православного народа — возрождения, начавшегося в первом десятилетии рокового ХХ века, путь выхода из идеологического и духовного хаоса, который творят посредственности, либеральные неокоммунисты и квазихристиане.

Заграничная Россия имеет как величайшую заслугу то, что основала Свято-Сергиевский богословский институт в Париже. Русские и не русские стремились в эту Духовную Академию, чтобы услышать свободных мыслителей, имеющих широкую эрудицию и православную толерантность, и философов персоналистического направления, основывающегося на свободе и теории симфонии подлинного христианства. Французский экзистенциализм (Сартр, Камю) и персонализм (Мунье) в своих исходных положениях связан с духовным климатом Свято-Сергиевского богословского института, влияние которого распространялось на все культурные метрополии Европы. Христианский гуманизм увлекал каждого, кто не стал пленником анемичного, а в то же время гегемонистического европонарциссоизма.

Сергий Булгаков (в свое время, до принятия священнического сана, профессор политической экономии, посещавший Белград и Хопово религиозный философ и богослов) привлекал особое внимание слушателей. Выдающийся христианский мыслитель — прежде всего как толкователь Абсолюта в философии троического определения, оставил после себя многочисленные труды, хотя как декан Духовной Академии имел много обязанностей. Он восхищал совершенно оригинальным софиологическим толкованием догматики и метафизики, а также пророческими идеями о будущих течениях богословской православной мысли. Как автор книг «Невеста Агнца», «Апокалипсис Иоанна», «О богочеловечестве», Булгаков, пожалуй, является наизначительнейшим современным мыслителем православного мира.

В Духовной Академии в то время оказались самые влиятельные русские умы, среди которых и Сергий Троицкий, профессор Богословского факультета в Белграде (до 1945 года), а затем, в 1947—1948 годах, професссор Свято-Сергиевского института в Париже. Историк церковного права и комментатор составленного святым Саввой «Номоканона» («чистоту которого в некоторой степени нарушила русская «Кормчая»), он регулярно печатался в зарубежных периодических изданиях, а также выступал с интересными лекциями, в которых обстоятельно разбирал ложные учениях о именах Божиих, что он заметил в 1913 году как новое явление, находясь в среде святогорцев. Философ Лев Зандер, в свое время преподававший во Владивостоке, а после революции эмигрировавший во Францию, инкорпорировал христианский гуманизм в становившееся влиятельным движение экуменизма и поэтому был близок французским католическим теоретикам. А декан Свято-Сергиевского института с 1944 года, Василий Зеньковский (до этого профессор детской психологии Киевского университета, затем профессор богословского и философского факультетов Белградского университета, автор опубликованной в 1948—1950 гг. «Истории русской фидлсофии»), своими тонкими исследованиями христианства оказал решительное влияние на обязывающий уровень позднейших исследований Православия и Христианства в целом.

Благодаря европейским ученикам Свято-Сергиевского института был прославлен еще один центр Вселенского Православия — Свято-Владимирская академия в Нью-Йорке, а также подтверждена вера русских страдальцев в мировую миссию русской эмиграции. Если нет, скажем, внятных объяснений, отчего в Америке временного пристанища (1941−1948 гг.) искал художник Марк Шагал, то вполне ясно, почему в США из Парижа перебирались православные богословы. Влияла, конечно же, атмосфера призванности и миссионерства, неизменно царившая в Свято-Сергиевском институте. Но, кроме того, духовно дезориентированная, зараженная сектантством, а в политическом плане фундаменталистская, Америка православных теологов привлекала особым магнетизмом вызовов. Поэтому вовсе не случайно, что двое наиболее авторитетных в мире православных теоретиков, а одновременно и наиболее признанных христианских писателей, нашли себе место именно в Духовной академии имени святого Владимира.

У нас немало переводили студентов и профессоров парижского Свято-Сергиевского института — прежде всего о. Александра Шмемана и протоиерея Иоанна Мейендорфа, из числа тех редких авторов-богословов, которые свои труды публиковали в самых авторитетных журналах мира. Оба — профессоры церковной истории Свято-Сергиевского института, и тот же предмет преподавали в нью-йоркской Свято-Владимирской академии. Александр Шмеман, родившийся в 1921 году в Эстонии, привлекал внимание христианских теоретиков почти каждой своей книгой, а особенно теми, в которых содержится нестереотипное, современное толкование христианской жизни с опорой на существующую бесспорную научную мысль в согласии со святоотеческим наследием. Поэтому его книги «For the Life of the World / За жизнь мира «(1963) и «Of Water and the Spirit / О воде и духе «(1974) были восприняты как настоящие сенсации. Мейендорф, рожденный в 1926 году во Франции — профессор патрологии в Свято-Владимирской академии, а одновременно профессор Гарвардского, Фордгамского и Колумбийского университетов, — развив существующие учения о Византии, приобрел широкую известность как автор многократно издававшейся провокативной и синтетичной книге «Byzantine Theology / Византийское богословие «(1974).

Благодаря новым толкованиям православная мысль действительно предлагала до тех пор не существовавшие познавательные перспективы в онтологическом, этическом, философском и антропологическом взглядах на мир. Находя опоры в святоотеческом наследии и в мистицизме православного понимания смысла истории — а также привлекая философскую и теологическую литературу Запада, — русские религиозные мыслители и их последователи придали теоретической мысли такие свойства, которые больше невозможно было замалчивать. А тем более, разумеется, намеренно сдавать в архив. Философия истории (так называлась главная книга Льва Карсавина, 1882 — 1952), философия свободы, философия эсхатологии оставляли право критически оценивать наследие глобального христианского мира за подлинным христианством, которое основывается на подтверждении достоинства личности.

Этот вид благодатного превосходства принесла именно волна русской мыслящей диаспоры, которая без чувства христианского гуманизма и не могла бы существовать. Поэтому Запад, мыслящий дискурсивно и рационально, был поражен цельностью, несхоластичностью и антипсихологизмом русских авторов. Между тем, в отдельных спорных случаях интерес западных теологов к ним терял интенсивность: различия между свойствами Божия существа и Его энергий не вызывали особого интереса у западных философов и теологов, причем расхождения в видении этого не преодолены и до сих пор. Просто-напросто, прилив аутентичной эрудированности русских эмигрантов поразил Запад, а те, носители идей христианского гуманизма, в не меньшей мере были разочарованы состоянием духовности европейцев, состоянием человеко-божной цивилизации, которая впадала в безнадежность и абсурд.

«Собственно, самые выдающиеся представители русской интеллигенции, занявшие кафедры в больших европейских университетах — Вячеслав Иванов во Флоренции, Риме и Павии; Гурвич, Стремухов и София Лавит — в Сорбоне, Нина Гурфинкель — в Парижском институте восточных языков; Святополк-Мирский, Лев Шестов, Старобинский, Петр и Глеб Струве, а также другие представители русской интеллигенции, составившие авангард европейской философии, литературы и искусства, были глубоко разочарованы уровнем культуры Европы. Их превосходство чувствовала и среда, в которой они оказались; и они сразу же объективно стали своего рода стожерами, вокруг которых собиралась мыслящие европейцы. Поэтому не удивительно, что кружок Мережковских в Париже объединял французскую и русскую элиту и что собрания у Бердяева имели значение сверхуниверситета. «Лев Шестов превосходно выступал в Nietsche — Gesellschaft в Германии, и в прямой переписке с Жюлем Готье и Бенджамином Фонданом поражал избранных читателей статьями о Гусерле, Плотине и Владимире Соловьеве» (Стойнич Мила // Русская эмиграция в сербской культуре).

Судьбы и плодотворная деятельность русских эмигрантов составили значимую страницу истории всего христианского мира, в том числе и сербской культуры, науки, искусства. Для сербской культуры русская диаспора имела значение уже тем, что подтвердила принципы соборности, а также принесла идеи, которые православная философия жизни находит в оптимистической теологической истории. Но благотворное соединение оформленной (русской) и формировавшейся (сербской) философско-религиозной мысли могло и не состояться, если бы перст истории не указал страдальцам на роль творческих еретиков.

Поэтому, если памятными остаются многие произведения материальной культуры или искусства, это не значит, что творческая мысль носителей идеи христианского гуманизма замкнулась сама в себе. Да, очевидно, что русская диаспора в истории сербской культуры осталась прежде всего благодаря действенному участию в таких видах искусства, как опера и балет. Это естественно, и здесь ее след неизгладим. Солистами сербской оперы и сербского балета были именно русские (Петрович Б. Драма, опера и балет Национального театра в Белграде). Это тенор Исаак Армиди, сопрано Ксения Роговская-Христич, баритон Павел Холодков, солисты балета белградского Национального театра Сергей Стрешнев и Максимилиан Фроман. Если же к этому добавить гастроли Федора Шаляпина в Белграде (1935), постановки балетного спектакля «Тайна пирамиды» (1932) и оперы «Ванька-ключник» (1933), когда оркестром управлял их автор, известный композитор Николай Черепнин, то становится ясно, почему сложную богословскую и литературную мысль память держит на отдалении от актуальных событий.

Между тем, росту интереса к православной мысли способствовали именно русские свободные мыслители, философы и богословы. И это для истории сербской культуры не менее важно, хотя в памяти и не оставило особо заметного следа. Собственно, право на заблуждение не умаляет ценности наследия. А ведь прежде всего благодаря русской эмиграции сербы познакомились с идеями Аксакова, Данилевского, Леонтьева, Эрна, Соловьева и Бердяева (более всех переводившегося, хотя как следует не осмысленного). Емкая аналитическая мысль русских авторов не всегда воспринималась должным образом, что очевидно в случае с книгой В. Зеньковского «Русские мыслители и Европа», которая опубликована была сначала на сербском языке в Загребе (в 1922 году), а затем на русском в Париже (в 1926 году). Книга эта не нашла смелых толкователей, за исключением мудрой Исидоры Секулич. А в сущности она представляла собой историческую экзегезу православного философского течения. В ней представлено развитие истории русской культуры периода от Гоголя и Герцена до Страхова и Бердяева, а также рассмотрено славянофильство как ответ на западный нарциссоцентризм. Уже в наше время эта книга активизировала новую волну интереса к идеям Зеньковского, о чем свидетельствует ее переиздание на сербском языке в Подгорице (1995).

Если не считать работу Драгутина Прохаски «Ф.М. Достоевский: исследование о всеславянском человеке», возникшую на идеях В. Соловьева, Д. Мережковского, Л. Шестова, А. Волынского, В. Розанова, И. Разумника и В. Иванова и опубликованную в 1921 году в Загребе, потребовалось шестьдесят лет, чтобы идеи русских мыслителей заняли в нашей культурной среде то место, которого они заслуживают. Это прежде всего потому, что наша культура всегда и во всем склонна согласовываться с опытом западной философской школы. А реабилитации пропущенного важного философского течения православного взгляда на мир особенно поспособствовал Никола Милошевич — сначала серией «Достоевский как мыслитель» (1981), в которой представил Шестова, Розанова, Мережковского и Лосского, а затем и актуализации — своей оригинальной книгой с провокативным названием «Православие и демократия» (1994).

Именно поэтому сейчас более, чем тогда, когда сербы и Европа познакомились с русской эмиграцией, есть необходимость вернуться к философской мысли русского религиозного возрождения. Если эта мысль и не избавляет от хаоса, то она разрушает ценности царства посредственности, которое патологизированная христианская цивилизация предлагает своим гражданам во всех частях света. Собственно, в условиях нравственной извращенности, симуляции гуманизма и авторитарной этики декларативного либерализма как никогда актуально пророческое напоминание: «Мир входит в такое мучительно тяжелое время, время ответственности, когда религиозная мысль должна разоблачать все, что является двусмысленным, все, что раздваивается и скрывается, все, что преходяще». Без сомнения, врагов несравнимо больше, чем друзей, а «на первом месте находятся враги моей веры — это люди, которые духом своим совсем оставили Христа, которые предали Его, которые восстали против Него во имя земных идеалов и богов» (Бердяев Н. Философия неравенства).

И все-таки, несмотря на исторические условия, распространение идей подлинно христианских является подготовкой возрождения глобальной христианской цивилизации. Квазихристианская европеизация Америки и возвратная антихристианская американизация Европы — это лишь завершающая фаза схоластического неохристианства. И какими бы ни были исторические условия теперь, невозможно остановить естественное движение Востока на Запад, аутентичного православия в ареал христианства без Христа. В этом ключе следует разгадывать миссию России на Западе.

Перевод Ивана Чароты

С публикации: Драги ћ Ки ј ук Предраг Р. Уметност и зло. Прилози анатоми ј и политичке похоте. — Рума: Српска к њ ига, 2005. С. 116 — 170.

http://www.voskres.ru/bratstvo/kiyuk.htm