 |
| Москва, журнал | Сергей Иванников | 03.03.2008 |
Как точно заметил Жан Бодрийяр, если какое-то течение мысли начинает активно пропагандироваться властью как актуальное и модное, это — первый знак того, что это течение утратило свою актуальность, а главные теоретические установки этого течения способствуют не постановке проблем, жизненно важных для сегодняшнего дня, а фальсификации самого проблемного поля — мысль начинает жить иллюзиями и фантазмами, чье реальное место — «по ту сторону действительности». Ж. Бодрийяр в таком контексте прослеживал судьбу западного марксизма; в России сегодня в аналогичной ситуации оказался русский консерватизм. «Распространение консерватизма вширь», когда, кажется, неконсерваторов у нас просто не осталось, вызывает чувство протеста у людей, чье мировоззрение изначально было сформировано (и выстрадано) в недрах консерватизма: подобные конъюнктурные жесты выглядят оскорблением Идеи. Но если попытаться выйти за пределы собственных аффектов, то можно увидеть в этой ситуации и рациональные аспекты: если всякая шваль норовит превратиться в консерваторов, следовательно, консерватизм уже не опасен — не опасен для самой этой швали, и для той кормушки, от которой она питается. Перестать быть опасным — для мировоззрения это диагноз, и это плохой диагноз.
Но если для постлиберальных деятелей СМИ консерватизм — это всего лишь новый бренд, торговая марка, открывающая новые возможности для продолжения карьеры, то для консерваторов изначальных, для «людей Идеи» консерватизм часто превращается в серьезную мировоззренческую и психологическую ловушку. Пленительно само слово «консерватизм». Это — символ, отсылающий нас к реалиям докоммунистической России, к великой литературе XIX века, к романтизму противостояния первых славянофилов и западников, к осознанию того, что и в ХХ веке за пределами марксизма есть нечто Иное, более Величественное, обладающее особой — этической и эстетической — элитарностью. Для значительного количества людей, чье мировоззрение начало формироваться в 70−80-е годы прошлого века, консерватизм — это знак, указание на то, что реальность может быть осмыслена как Реальность Духа в противовес реальности, в которой господствует экономический фактор. Само приобщение к идеям консерватизма осознавалось как экзистенциальный выбор: сознание против материи, свобода мысли против ее фактического отсутствия, истина против лжи, Христос против Маркса. Духовность, обильно пропитанная ароматом элитарности: за символом «консерватизм» — веер дополнительных коннотаций: дворянские усадьбы с их бытом и Эросом, белые и красные, национализм и интернационализм, конформистское отношение к власти и диссидентствующий нонконформизм, толпящееся большинство и оппозиция личностей. Тонкое переплетение стремления к жертвенности, к растворению в Идее, и ощущения собственной особости; игра, в схематике которой духовное и индивидуалистическое регулярно меняются местами, подменяя друг друга, опасность прямого столкновения с властью компенсируется радостью созидания новых мировоззренческих смыслов, а отказ от правильного с точки зрения идеологии построения жизни сопровождается ощущением собственной, независящей от конкретных событий инаковости, сливающейся с чувством элитарности. У каждого исторического пространства-времени — свои экзистенциально-интеллектуальные игры, а у каждой игры — свой набор фантазмов. Консерватизм — одна из игр отечественного Underground’а в эпоху заката Красной Империи. Возрождая образ Прекрасного Прошлого, консерватизм превращает его в Прекрасное Будущее, искренне веруя в то, что подобная манипуляция, во-первых, осуществима в своей основе, во-вторых, безболезненна и безнаказанна. Эта опора на Прошлое-Будущее становится фактическим отрицанием Настоящего в его индивидуальности, неповторимости. Судьбой настоящего становится существование либо в виде почвы, в которой наследие Прошлого хранится, чтобы быть востребованным позже, либо в виде моста, по которому идеи Прошлого проедут в Будущее. Никаких собственных, своих черт в перспективе такого взгляда Настоящее уже не имеет, оно исчезает. Как следствие: сам субъект не видит такого Настоящего, и в таком Настоящем не ориентируется. Концептуальная ловушка консерватизма — в иллюзии, что Настоящее есть лишь только продолжение Прошлого, что мир в течение столетия сущностно, глубинно не изменился. Структуры и элементы, свойственные русскому XIX веку, интерпретируются как структуры постоянные, вечные: то, что свойственно XIX веку, должно обязательно присутствовать и до этого века, и после. В этом, как представляется, одна из фундаментальных ошибок русского консерватизма. В его сознании один исторический период вбирает в себя все содержание всего исторического времени. Под кальку XIX века расчерчивается и история века XIV, и история современная.
И в 2007 году мы можем услышать (и слышим) о возрождении принципа «православие, самодержавие, народность», о мессианской роли русского народа, о Стамбуле, переименованном в Константинополь, о современном славянофильстве и его борьбе с современным западничеством и т. д. и т. п.
Реальный консерватизм, регулярно возникавший на российской почве, не менее регулярно оказывался недееспособным в наиболее критические периоды поздней российской истории — во время второй и третьей русских революций ХХ века. В первом случае подвели надежды на «православие-самодержавие-народность», во втором — фактическое отрицание Настоящего не позволило уловить действительные тенденции, этому Настоящему свойственные. Как следствие: развитие событий существование консерватизма проигнорировало. Ну, а наградой русскому консерватизму за подобную интеллектуально-политическую импотенцию стала популярность.
2
Странным, вплоть до ощущения абсурдности, выглядит наделение консерватизма статусом ведущей политической силы в обществе. Таковым консерватизм может быть лишь в короткий промежуток времени, но в рамках длительной исторической перспективы играть главную политическую роль консерватизм не способен, так как сам характер его устремлений выдает его социальную и духовную вторичность: сохранение всегда вторично относительно созидания.
На линии «прошлое-будущее» общество предстает в форме потока новаций, усвоение которых и является базовым содержанием исторического времени. И может показаться, что в выработке сознательного отношения к этим новациям, в их оценке и отборе и содержатся действительная цель и действительная ценность консерватизма как духовного, культурного и политического течения. Но скорее всего такую ценность консерватизм себе приписал сам: оценка большинства новаций осуществляется обществом не в момент post factum — когда новация уже в основе своей состоялась, а в момент выбора самих новационных возможностей. Выбор и оценка — неотъемлемый элемент действия. Характерная особенность самого действия — в его спонтанности, внешней непредсказуемости и внетеоретичности. Соответственно, и процессы оценки / отбора оказываются вне теоретических схем. И чем внетеоретичнее этот процесс, тем более жизнеспособным кажется само общество. Задача общества — созидать «правильные новации», то есть такие новации, которые могут быть относительно легко адаптированы к предшествующей традиции. Если же общество создает новации, которые вводят само это общество в фазу кризиса, то перед этим обществом возникает дилемма: либо оно будет пытаться отменить новое, либо же постарается это новое превратить в сверхновое — видоизменить его содержание так, чтобы процесс последующей адаптации оказался менее болезненным. Эта вторая задача потребует от общества новых творческих усилий. Течение исторического времени показывает, что второй путь оказывается значительно более эффективным, чем первый, а в условиях постиндустриальной эпохи степень этой эффективности еще более возрастает. Ничтожно малое количество негативных общественных новаций может быть просто отменено, большинство же из них либо модернизируется, либо отмирает под натиском других, еще более новых. Путь нормативной отмены в свою очередь рано или поздно приводит к взрыву и социальной деструкции, то есть к тем результатам, которые консерватизм старается не допустить. Но проблема и беда консерватизма в том, что он изначально стоит на этом первом пути. И главное здесь не в том, чего консерваторы хотят, а чего они не желают. Проблема — не в субъектных мотивациях, а в самой структуре консервативной мысли, то есть в онтологии. Консерватизм содержит в себе именно то, с чем многие консерваторы, особенно русские, усиленно боролись: консерватизм есть форма исторического рационализма. Есть рационализм, устремленный в будущее, с соответствующим продуктом своей деятельности — футуристической утопией, и есть рационализм, устремленный в прошлое, — с утопией консервативной, архаической. То, что их объединяет, — это благая уверенность в том, что реальность в основе своей познана, все силы, движущие эту реальность, выявлены. (Мысль, имеющая и чисто субъективные коннотации: ведь это мой разум познал эту реальность, ведь это мое Я владеет (можно сказать — обладает) содержанием истины; далее — «Я — памятник себе…»). Один рационализм старается время ускорить, другой — его остановить. Но оба едины в своем непопадании в исторический такт: консерватор, в частности, это — тот, кто всегда опаздывает. И в этом не вина консерватизма: опаздывать — это удел любой теоретической схемы, пытающейся как-то регулировать социальную реальность; вина консерватизма — в отказе признать факт собственного опоздания.
Но когда консерваторы на Западе говорят о необходимости консерватизма (и самих консерваторов, соответственно), это хотя бы более менее понятно; русский консерватизм порой открыто балансирует на грани между здравым смыслом и абсурдом. Устойчивый рефрен русского консерватизма: «все утрачено, все разрушено» или более мягко: все разрушается. И при этом же: консерватизм должен стать ведущей политической (культурной) силой. А что консервировать-то? Разруху? Если все — или почти все — разрушено, то надо не сохранять, а создавать. Необходимо нечто, что с точки зрения настоящего будет являться принципиально новым и современным, а консерватизм в этом контексте — еще одна программа еще одного чистого искусства.
Реальная творческая сила, способная осуществить программу национального возрождения, — это сила модернистская по своей сути. С.М.Сергеев использует термин, одновременно и вполне пригодный для обозначения этой силы, и не вполне удачный: традиционализм. Удачность этого термина, на мой взгляд, в точной фиксации основы культурной жизни: реальность есть реальность традиции. И в самом модернизме необходимо, соответственно, различать две направленности — традиционно (традиционалистски) ориентированную и антитрадиционализм. Естественно, национальное возрождение может произойти только на основе традиции. Но, с другой стороны, в термине «традиционализм» не очень четко отражены интенции, ведущая роль которых в будущем представляется очевидной: мы привыкли видеть в традиции прежде всего связь настоящего с прошлым. И часто наше восприятие традиции таким выводом и ограничивается. Но реальность, ограниченная прошлым-настоящим, — бессмысленна, и бессмысленно держаться за такое прошлое-настоящее и за такие традиции, если они лишены будущего. Традиция — это мост из прошлого в будущее, и именно будущее — как исторически возможное — и есть главное содержание традиции. Это значение будущего термин «традиционализм» не вполне подчеркивает, а особенности современного развития, наоборот, ставят значимость будущего на первое место.
Если какая-либо реальность лежит в руинах, то она нуждается не просто в некоем традиционализме (о, как сладостны слезы воспоминаний о былом!), а именно в традиционалистски ориентированном модернизме. Конечно, сидя на руинах, можно и плакать, но все же главное — на месте руин и на их фундаменте начинать создавать что-то новое. Будущее России либо принадлежит такому — традиционалистскому модернизму, либо — у России не будет своего национального будущего.
И именно в пространстве действия такого модернизма и будет сформировано то, что на языке консерватизма звучит как «поиск национальной идеи». Когда консерватизм говорит о том, что национальная идея укоренена именно в консервативных ценностях — это всего лишь склонность к очередной приватизации национального": нет консервативных ценностей, есть ценности национальные. Ценности, ставшие традицией, в одинаковой степени обращены и к прошлому, и к будущему. В каждый новый исторический момент уже существующая, то есть кажущаяся «старой», ценность обновляется, обретает новый исторический контекст и, соответственно, видоизменяет свое содержание. Нет вечных ценностей — есть вечные имена (названия) ценностей, маркирующие собою потоки изменчивых исторических содержаний.
Традиция — это будущее, питающееся опытом прошлого.
3
Так как будущее — это «открытый проект», содержание программы традиционалистского модернизма не может быть сформулировано в виде неизменных четких формулировок, жестко увязанных друг с другом и «опрокинутых в Вечность». (Вообще, на мой взгляд, стремление решать конкретные исторические проблемы при помощи концепта «Вечность» — признак теоретической наивности и философского инфантилизма.) Традиционалистский модернизм должен обладать не столько готовой теорией «на все времена», сколько суммой приоритетных целей, список которых неизбежно будет видоизменяться (дополняться, корректироваться) с течением времени. И, что представляется принципиальным, эти цели не должны делить нацию по принципу «свои-чужие» (славянофилы-западники, консерваторы-либералы, коммунисты-антикоммунисты, православные-мусульмане и т. д. и т. п.); задача — вовлечь в творческий процесс всю нацию, это — общенациональные цели. А разнообразие мнений по поводу конкретных путей национального становления должно — в идеале — осознаваться не как противостояние таковых, позволяющих прочертить еще одну линию фронта по территории русской истории и культуры, а как необходимое условие такого становления, как средство усиления творческого потенциала культуры.
При выработке этих целей необходимо как можно быстрее забыть об изобретении графа С.С. Уварова. Это изобретение — на идеологическом и политическом уровне — активно поучаствовало в продвижении России к катастрофе 1917 года и уже в силу этого является, мягко говоря, неэффективным; сегодня же реанимация этой идеи указывает лишь на экзистенциально-игровой характер темы: культ древних могил-мы вместе-русские войска в Париже-еще по одной; желание повоевать (особенно в присутствии дам) как прикрытие творческого бесплодия, и, кстати, уваровский след прослеживается и в склонности объединять новые идеи в триады, как будто бы все многообразие идей обязательно должно уместиться в три (и непременно — только в три) принципа. В итоге необходимость соответствия идейного поля числу «3» становится серьезной теоретической проблемой.
Очевидно, что главным инструментом осуществления программы национального развития является — в российских условиях — государство. Вопрос: каким должно быть это государство? Наверное, подавляющее большинство людей, рискующее размышлять на темы политики, признает, что российское государство должно быть сильным государством. Но при этом в тень отходит вопрос о легитимном поле деятельности этого государства, а вне решения вопроса о легитимности идея сильного государства обретает двусмысленность. Нельзя отделять идею силы от идеи основания применения этой силы. Возможно, есть эстеты, склонные к отождествлению государства с казармой или с тотальной властью МВД. Но такая перспектива для России окажется губительной: мы нуждаемся в сильном правовом государстве. Сила и законность — два важнейших условия стратегической эффективности государственной политики. И именно правовой характер государства создает силу, способную удерживать государство в пространстве традиционализма: гражданское общество. (Я согласен с мыслью А.С. Панарина, что государство и гражданское общество — корреляты друг друга.) Именно в topos’е гражданского общества — сфера непосредственной деятельности православия и других религий. Религия — это частная сфера жизни, и задача общества — защитить религию (для меня как православного речь идет именно о православии) от государства. Все, что становится государственным, превращается в орудие государства и неизбежно и быстро обретает черты государственной машинообразности. Сильная Церковь может существовать сегодня лишь вне государства и в качестве духовного критика государства.
Третьей фундаментальной чертой такого государства должна быть скорректированная программа целей политики, которую оно проводит: внешнеполитические цели государства вторичны относительно целей внутриполитических: геополитика как самоценность есть фикция. К сожалению, национальная идеология до сих пор весьма чувствительна к ряду мифов, интерпретируемых сегодня в терминах геополитики. К сожалению, для значительного количества людей слово «миссия» отсылает к идее особых прав России во внешнем геополитическом пространстве, хотя стоит вспомнить, что миссия — это в первую очередь дополнительная ответственность, дополнительный труд; это претерпевание, а не право на собственность. Необходимо забыть об идеях панславизма и православном Константинополе (последнее — уже приводило российскую политику к серьезным проблемам; в эпоху океанов реанимировать идею, доставшуюся в наследство от эпохи морей, — глупо). И, наконец, полезно сегодня предать забвению споры XIX века на тему «Россия-Европа»: мы не успели (не смогли) в свое время стать европейской державой. Хорошо это или плохо — сегодня это уже не важно: той Европы, по которой путешествовало русское дворянство, уже нет, и я не уверен в том, что сама Европа оценивает этот факт исключительно с позиций скорби. Дилемма «Запад-Россия» родилась в условиях индустриального общества; возрождать эту дилемму в условиях перехода к постиндустриальному обществу — это даже не возвращение к индустриализму, а путь куда-то поглубже — в сферы дурной архаики.
И, безусловно, так как российское государство есть частная репрезентация России в целом, государственная политика должна опираться на новое самоопределение России. Это новое самоопределение — отказ от мышления в имперских и националистических категориях. Но мы не Империя — ни в восточно-римском стиле, ни тем более в его ущербной модификации — в британском. Мы — это цивилизация, и как любая цивилизация обладаем своими специфическими базовыми особенностями: 1) едино-государственность является внешней неотъемлемой формой нашей цивилизации; 2) духовным основанием этой цивилизации является русский язык (что автоматически влечет за собой заботу о жизни носителя этого языка — русского народа). И эти две черты — то единственное, что является неизменным в нашем Цивилизационном Проекте и что традиционализм и государство должны защищать всегда и любыми средствами. Это — те аксиомы, на которых должно строиться российское правовое пространство.
Второй приоритетной целью традиционалистского модернизма должны быть реконструкция и развитие духовных элементов в жизни общества: духовные мотивации должны преобладать над прагматическими в повседневной жизни людей. Эта цель делает необходимым выработку соответствующей идеологии; и проводником этой идеологии в первую очередь является опять-таки государство. Первый шаг — радикальная реформа всей сферы образования: образование образовывает новую личность. И весь духовный опыт народа в содержании этого образования должен присутствовать. Необходим синтез всех форм духовной жизни.
Третья приоритетная цель — забота о русском языке. Современный язык загрязнен, поток некритически заимствованных семантических новаций разрушает саму ткань русского языка. Средствами относительного изоляционизма необходимо дать возможность русскому языку самостоятельно реагировать на новые явления и, соответственно, развиваться. Язык — это и гарант существования психологического типа личности, и хранитель исторической памяти, и — в том числе сфера внеидеологических смыслов, опираясь на которую гражданское общество способно корректировать идеологию и тем самым устранять неизбежные идеологические перегибы.
Четвертая приоритетная цель: российское государство должно быть социальным государством; традиции — это не только XIX век, но и ХХ. Советский социализм в лучших своих элементах — это тоже часть отечественной традиции. Одним из следствий существования такого государства является и ограничение сферы рыночных отношений, и недопущение тотального господства идей рыночного либерализма в духовной сфере.
Пятая приоритетная цель — политика развития науки и новых технологий. Это — условие вхождения независимой и сильной России в постиндустриальное время. Сфера науки и технологии — то, что очень тяжело поддается прогнозированию. Но именно здесь и необходимо ставить наиболее радикальные, космические по своему масштабу цели: новые источники энергии, новые материалы, новый транспорт и новые средства коммуникации, космос, новая медицина, необходимы новая армия, новая экология. И новое культурное мировоззрение: конфликт между наукой и религией снять с повестки дня; и первый шаг должна сделать именно наука, так как именно она в значительной степени этот конфликт интенсифицировала. Новая наука должна быть наукой без сциентизма: научное знание (как и наука в целом) не может считаться высшей формой знания (и, соответственно, культуры); возможности науки не беспредельны. Но коррекция принципов научного мировоззрения ни в коем случае не должна приводить к отрицанию науки в целом: внешняя реальность и ее преобразование есть дело науки, и для России сегодня развитие науки не менее важно, чем развитие духовности. Университет — одна из ключевых точек современного российского культурно-социального пространства. А одна из задач государства — в создании механизма, стимулирующего процесс производства и распространения технологических и научных новаций.
4
Консерватизм сегодня, как, впрочем, и в прошлом, озабочен поиском национальной идеи, и при этом сами формулировки ее содержания часто носят экстремальный характер или тяготеют к таковому: термин «национальная идея» часто раскрывается при помощи военных метафор. Но война не может быть чем-то постоянным; война всегда временна и втягивает воюющего в состояние несамодостаточности: есть что-то за линией фронта, от чего находящийся по эту сторону, безусловно, зависит.
На мой взгляд, идеи, способные переориентировать общество, консолидировать его и в то же время вывести его из-под влияния военной метафоры «мобилизация», существуют уже сегодня. Во-первых, это — идея образования и образованности. Не будем путать образование с просвещением и обучением: основа образования — новое мировоззрение, один из важнейших критериев образованности — способность самостоятельно ставить духовные вопросы и стремление решать эти вопросы как личностные, относящиеся к собственному существованию. Быть необразованным должно считаться непрестижным; именно образование должно интеллектуализировать ту среду, о которой так любила и любит печься русская интеллигенция, а русская культура должна получить предельно широкую творческую почву, на которой и будут расти цветы будущего. «Россия — страна образованных людей!» — чем не национальная идея?
Во-вторых, ценность образованности должна быть дополнена ценностью профессионализма. Быть профессионалом — должно быть почетно и престижно.
Возможно, будущее в качестве главных социальных ориентиров выберет и нечто иное; но в любом случае необходимо избавить тему национальной идеи от налета юношеского романтизма с его невротически-милитаристской риторикой; вечное входит в настоящее через двери повседневного.
