 |
| Русское Воскресение | Инок Савва (Кузнецов) | 25.06.2007 |
Впрочем, можно сказать и по-другому — Слово запечатлевает события истории, заглядывает в будущий день, говорит о прошлом. И это — правда, так как в прошлом были такие моменты, когда рушились целые цивилизации, исчезали народы, оставляя после себя только десяток слов. И этой капельки потом хватало учёным, чтобы восстановить в нашем сознании те далёкие эпохи.
Но, к сожалению, случалось и такое, когда народы проваливались в небытие, ничего после себя не оставляя. Ни единого слова, ни единого шороха на просторах Вселенной. И тогда наступало забвение… Вот почему каждый народ сохраняет свой язык, боясь любого насилия над ним. Сказать проще, любой народ по отношению к своему языку стоит на консервативных, охранительных позициях. И это происходит на уровне инстинкта. Мы как бы не думаем о языке, но при этом остаёмся на страже. Это можно сравнить с дыханием. Разве замечает человек, как он дышит?.. Вот мы и произнесли сейчас такие знаковые, такие фундаментальные слова, как «дыхание», как «душа». И поэтому объявленный год русского языка в России воспринимается всеми, как радостная новость, на которую активно откликнулись все российские писатели.
Эта новость могла бы стать и праздником для всей нашей словесности, но праздник, согласитесь, пока не обрёл своего лица, — стал «как бы праздником». Впрочем, слова в русском языке могут преподнести нам самые неожиданные сюрпризы, потому что в каждом слове есть не только его прямое значение, но есть ещё и глубинная, артезианская глубина. Вот и просто словосочетание «как бы» — не исключение.
Вспоминается, как однажды Давид Кугультинов сказал буквально следующее, что многие нынешние писатели рядом с Шолоховым — как бы писатели. И это «как бы» кого-то тогда обидно зацепило, другие же в этом «как бы» увидели серьёзный повод для задумчивости, самоанализа, — и это хорошо. Вот и нам всем нужно хорошо задуматься над тем, почему приметы языкового оскуднения становятся всё более заметны в наших книгах, в нашей разговорной речи и в газетных публикациях. А сколько языковых вольностей проскальзывает в различных ток-шоу, в беседах за «круглыми столами», в прямом радиоэфире.
В этом новом, как бы «современном» русском языке исчезают многообразия оттенков, стилистическая наполненность и глубина нашего родного слова. Налицо болезнь, даже болезни, которых уже не скроешь. Да, это так. Но если оглянуться на наши СМИ, то там часто пишут и говорят совершенно обратное. Действительно, зачастую высокое чиновничество от культуры и народного образования уверяют нас на полном серьёзе, что всё вокруг прекрасно и замечательно — у нас улучшается не только демография, но и положение с языком. Так что же это? Впрочем, такие вопросы наивны, ведь мы живём в России, — «а характер русского несравненно тонее и хитрее, — по словам Н. В. Гоголя, — чем жителей все Европы. Всякий из них, несмотря на самое тонкое остроумие, даже итальянец, простодушнее. Но русский всякий, даже неумный, может так притвориться, что (проведёт всякого) и дурачит другого…» Так что приходится думать, что продвинутое чиновничество, которого и в СМИ хватает и в культуре, просто туманит наши мозги, занимаясь притворством. А здание языка, между тем, разрушается, фундаменты проседают, а вместе с ними проседает, «уходит в песок» и наш народный язык…
Но что же всё-таки происходит с этими фундаментами и почему народный язык остаётся для нас только в словарях? Впрочем, ответы на это, как всегда, на поверхности. Этот живой язык, согласитесь, из века в век приходил в наш быт, как правило, из русских деревень. Оттуда же и приходили народные писатели. И примеров этого — множество. Давайте вспомним хотя бы учёбу в Усть-Илимской сельской школе Валентина Распутина или давайте спросим себя, что значила Тимохина для Василия Белова или Овсянка для Виктора Астафьева, или Сростки для Василия Шукшина или вятская деревня для Владимира Крупина? В тех сельских школах и учились будущие русские гении. Но где сейчас учиться народным талантам. Если многие сельские школы, — по причине малочисленности учеников, — уничтожаются, закрываются сотнями, тысячами. И этот процесс, который пошёл, просто губителен для языка. А если — для языка, — то он в той же мере губителен и для русского народа.
Вспоминается в этой связи, слова одного известного писателя, который сказал, что в войне 41- 45 г. г. победили сельские учителя. Но почему только сельские? — Переспросили его. — Да потому, — ответил он, — что они ближе к земле, к солнышку, да и к небу тоже ближе. А самое главное, — они ближе к нашему родному слову, которое как раз и воспитывает настоящего бойца, патриота способного без колебаний отдать жизнь за Родину.
Вот и сегодня идёт та же война, но уже за наше родное слово, за нашу родную речь, т. е. за нашу жизнь на земле. И снова на бастионах мы видим прежде всего учителей и библиотекарей, к которым активно присоединились мои коллеги-писатели. Огорчает, правда, одно, что среди этих учителей и уж подавно библиотекарей, очень мало мужской силы, мужского начала. Представьте, что Москву в 41-ом суровом году защищали бы только женские батальоны. Ведь по этим батальонам бьют не только снаряды и пули, — но стреляет другое оружие. И это тоже правда. Потому что на этих фронтах идёт война скрытая и глубинная, а это опаснее всего…
Впрочем, не меньшая опасность исходит от нашего бюрократизма и демагогии, когда самые острые языковые проблемы заговариваются, забалтываются в каких-нибудь отвлечённых спорах, дискуссиях, а сам локомотив не движется, раскачивается на месте. Мотор как бы работает, но опорные колёса прокручиваются вхолостую, — и нет движения. И примеров этому — море.
Недавно в моей родной деревне Утятке сгорел на главной улице дом. Подвели плохие электрические провода. И потому дом сгорел, Слава Богу, не весь, а только часть крыши, правда, обвалилась и печь. Пожар случился ночью, его всем миром потушили, но всё равно дом стал инвалидом. И вот наступило утро, и вокруг пожарища собрались все утятские жители. Жить-то в доме нельзя, потому начался плач и рыдание. Горевать пришли всей деревней. Но вскоре плач прекратился, — и стали давать хозяевам разные советы и предложения. А к обеду среди этих советчиков появилась уже бутылочка и не одна. Хмель только подогрел разговоры, да и зрителей не убавилось. А на другой день всё повторилось: с утра разговоры да оханья, а к обеду — снова бутылочка, — и уже многим — не горько, а весело. И на третий день — всё повторилось: вокруг обгоревшего дома не убывала толпа. Но никто не взял в руки топор и пилу, чтобы начать ремонт, чтобы подновить крышу и разобрать завалы. К тому же через два дня начались дожди. Какой уж теперь ремонт. Весь ремонт отложили до солнышка. Но вот и солнышко, наконец-то, появилось, но о ремонте опять только разговоры. И вот ещё прошла неделя, и кто-то из молодых хозяев дома уже собрался в город — уезжать, наверное, навсегда. А на стариков-хозяев сельсовет стал собирать разные справки, чтобы отправить их, видимо в Дом старости, а иначе — зачем эти справки. Вот такой печальный финал. Всё это мне напомнило некоторые наши пересуды и разговоры вокруг языковых проблем. В этих наших разговорах часто тоже много рыданий и плача, но зато мало дел.
Или другой пример: давайте вспомним сейчас, как некоторые из нас зачастую общаются с больной стареющей матерью, как мы ей то и дело наговариваем, как мы её любим и ценим, — да, да, любим, как самое дорогое. И нашептываем при этом разные ласковые слова, утешения. А сами при этом ничего не делаем для её здоровья — не достаем нужных лекарств, не ищем для неё хороших докторов, одним словом, только что-то говорим, говорим, говорим. Но что в этих словах! Да и сама мать уже всё понимает, но из деликатности помалкивает, — и только глаза! Ах, эти глаза… В них — укор и печаль. И вот приходит день, когда наша мать уходит от нас навсегда…
Навсегда — очень тяжёлое слово. Хорошо помню, как родились мои первые рассказы. Как написались мои первые страницы. Я был тогда студентом, мечтал о писательстве и потому завёл дневники и записные книжки. А учился я в городе, а по выходным дням ездил домой — в свою родную Утятку. И всегда, всегда с нетерпением ждал весну. И вот наступали тёплые апрельские и майские дни, я приезжал в деревню и сразу же в комнате распахивал все окна и створки. А под окнами была завалинка с лавочкой, где всегда отдыхала моя незабвенная Екатерина Егоровна — моя восьмидесятилетняя бабушка. А к ней со всей улицы стекались подружки — такие же старушки, как и она. Сойдутся вместе — и начинаются пересуды и откровения, разные истории, байки, воспоминания! И какой язык, какая живая речь! А я сижу прямо в створочке и записываю. Тороплюсь, даже немеет рука. Господи, это же было моё счастье и дар судьбы! И какие слова — это же язык Свиридова, это же несравненный голос Татьяны Петровой! Но любые сравнения меркнут — потому что это была живая, бесконечно родная речь и совершенно живое, ещё тёплое слово. И мои блокнотики распухали от моих записей. И потом этот живой ручеёк и перекочевал в мои первые рассказы и повести. И, наверное, поэтому их и заметил мой читатель.
Но прошли годы и вот уже нет на свете ни моей бабушки, и той завалинки с лавочкой тоже нет. Да и сама моя родная Утятка постарела, убавилась и скоро уже будет неперспективной деревней — и что тогда? Эти вопросы с грустным ответом. И потому душа постоянно вопрошает — было ли всё это со мной, была ли та музыка — та живая и чудесная речь? Но всё-таки была она, конечно, была! И как доказательство этого — книги Распутина и Шукшина, Белова и Лихоносова, Личутина и Крупина, книги их молодых учеников.
Вот только трудно сегодня этим ученикам — продолжателям живого, почвеннического крыла в нашей литературе. Хотя такая литература ближе всего к народной нравственности, к духовным началам нашего народа. Да, это так. Потому что такая литература всеми своими корнями и кровяными клеточками соединена с православием. А разве этого мало для сохранения нашего языка? Нет, не мало. Но поддерживается сейчас совершенно другое крыло нашей литературы. И эти новые писатели, заласканные либеральной критикой, как-то опасно равнодушны к живому народному языку. И Слово для них — всего лишь определённая функция и уже совсем не чудо, не кровинка, не воплощённая в плоть красота.
А теперь давайте задумаемся: всем понятно, что язык создаёт человек, а люди, соединённые в общество, создают страну. Так какую же страну будут формировать люди, воспитанные на бесконечных боевиках, на книгах-однодневках из жизни киллеров и бандитов? Что и говорить — такая литература только уведёт наших детей в сомнительные дали, где нет места ни высокой нравственности, ни красоте, ни нашей родной русской речи.
Но иногда мы российские писатели — сами становимся невольными союзниками такой разрушительной энергетики. А порой мы даже поощряем её. О чём я сейчас? Да о том, что мы всё ещё радуемся обилию такой литературы, которая издаётся за счёт средств автора. Нам не хватает смелости решительно сказать, что это совсем не литература, это — наше несчастье, наше большое горе. Конечно, бывают счастливые исключения, но всё-таки нынешнее правило таково: издаться может абсолютно каждый — и даже графоманы и сумасшедшие — лишь бы были деньги. И таки деньги находятся, — и вот появляются книги, где нарушаются все нравственные нормы, где втаптывается в грязь наш великий язык, где сюжет заменяется каким-нибудь сальным анекдотом.
Конечно же, на мой взгляд, нужно срочно вводить нравственную и художественную цензуру. Не политическую, а цензуру качества. И нужен закон о языке. Не реформа языка, — упаси Бог, — а именно закон, ведь такие законы есть во всех цивилизованных странах.
И, наконец, последнее: наша Москва перестаёт уже быть русским городом — там повсюду вывески на чужих наречиях. И мы, видя это, снова страдаем, переживаем, а надо бы действовать. Ведь в наш родной язык энергично вторгается иностранщина, и эти заёмные слова — пиар, консенсус, саммит электорат и др. — оккупировали уже огромные пространства в нашем родном языке. И мне они напоминают новоявленные военные базы вдоль российских границ. Впрочем, нас постоянно убеждают, что базы эти нам совсем не угрожают и даже созданы вроде бы для нашей пользы, но не лукавство ли это? Так и эти слова. Они преподносятся нам, как некий дар, как полезные заимствования, но мы-то все чувствуем, что это обман.
И всё-таки я оптимист. Да и сегодняшние белгородские впечатления поддерживают мои надежды. В Белгороде многое делается для спасения и сохранения нашего родного Слова. Конечно же, наш язык выдержит все перегрузки. Но всё равно нужно ему помогать — сохраняться. И в помощь следует призвать все наши вековые традиции, нашу христианскую сущность. В Белгороде всё это хорошо понимают, потому и кипит здесь созидательная работа. Думая об это, я всё время вспоминаю князя Андрея из знаменитого романа. Однажды он увидел, как столетний, много повидавший на свете дуб, снова оделся зелёной листвой, помолодел и преобразился. И душа князя Андрея тоже заговорила снова о жизни, о счастье, о новых далях на земле. Вот и наши белгородские встречи тоже дали нам надежду, укрепили нас в наших желаниях — сохранить и отстоять наш язык, наше Русское Слово. С таким настроением мы и поедем в наши родные места. И это настроение — бесценно.
Белгород, май 2007 г.
