 |
| Татьянин день | Татьяна Рузская | 29.01.2007 |
Мария Викторовна Королева: Со времени Нюрнбергского процесса прошло 60 лет. Осталось так мало свидетелей этого важного события в истории всего мира. А ведь Вы там были…
Татьяна Алексеевна Рузская: Да, я там была, работала синхронным переводчиком в зале суда. Переводила с английского языка на русский. На процесс меня направил ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей — М. В. Королева) — тогда я была референтом английского отдела.
Но как же давно это было! С тех пор выросло два новых поколения… А передо мной то время встает как живое.
М.К.: В чем заключалась Ваша работа на процессе? Это правда, что в Нюрнберге впервые была введена система одновременного перевода с четырех языков?
Т.Р.: Да. У каждого, сидящего в зале, были наушники, и он мог, переключая кнопки, слушать процесс на любом языке. Наша маленькая группа переводила с немецкого, французского и английского на русский, на троих — один микрофон.
М.К.: Наверное, переводить со слуха живую речь было сложно.
Т.Р.: Очень! Требовалось огромное напряжение. Надо было переводить точно. Самое трудное было — не отстать от оратора, не упустить нить его мысли, а если это все-таки случалось, весь процесс мгновенно останавливался! Зажигалась сигнальная лампа, и председатель суда — мудрый и тактичный лорд Лоуренс, очень похожий на мистера Пиквика, делал спокойное замечание оратору: «Говорите медленнее, переводчик за вами не успевает». Оратор замедлял свою речь, и процесс продолжался…
М.К.: Значит, бывали случаи, когда процесс останавливался по вине переводчика?
Т.Р.: Бывали. Надо заметить, что наша переводческая кабинка помещалась как раз над скамьей подсудимых — нас отделяла от нее только невысокая стеклянная перегородка. И у нас была такая шутка:
Ах, не попутал бы враг,
Ведь до скамьи только шаг…
Шутка шуткой, но переводчик — живой человек и невольно мог допустить важную смысловую ошибку.
Именно это и произошло в мою смену с одним из коллег — переводчиком с немецкого. Я слышу: он говорит: «…Это было тогда, когда советские войска оккупировали такие-то немецкие области», — и в ту же секунду к трибуне буквально подскакивает наш главный обвинитель Руденко, отстраняет защитника и гневно восклицает, обращаясь к Лоуренсу: «Ваша честь, я протестую! Советские войска не оккупировали немецкие земли!» Тут вмешивается защитник: «Ваша честь, я не говорил оккупировали (okkupierten), я сказал заняли (besetzten)». Я вижу, как мой коллега бледнеет, как дрожат у него руки.
Мудрый Лоуренс спокойно замечает: «Очевидно, надо было сказать освободили (liberated)», — перевожу я. «Это была ошибка переводчика», — добавляет он, и процесс продолжается. Можно только догадываться, какие муки пережил мой коллега.
М.К.: С Вами такого не происходило…
Т.Р.: Да нет, признаться, один раз я допустила очень смешную ошибку, но, к счастью, она не имела таких последствий. В тот день английский обвинитель предъявлял доказательства варварских бомбардировок фашистской авиацией гражданских и санитарных судов. Я переводила. «…Тут мы заметили в воде мальчика», — повествует оратор и я перевожу. «Мы выловили его из воды, — говорю я вслед за обвинителем, — как следует отмыли…» И дальше я с ужасом слышу: «…И обнаружили на нем название порта Глазго». Боже мой! Я заглядываю в папку с документами (иногда нам давали накануне папку с пронумерованными документами, которые должен был предъявлять обвинитель) и сразу понимаю, в чем дело… В тексте стояло «buoy» — бакен, буй — слово, которое произносится точно так же, как и «boy» — мальчик. Ошибку не заметили, а в стенограмме я ее, конечно же, выправила.
Правда, подобные случаи происходили крайне редко: все переводчики на процессе были высочайшей квалификации. Хотя, надо сказать, что наших-то переводчиков, и письменных, и синхронных, было в несколько раз меньше, чем переводчиков из других стран. И поэтому, в то время как иностранные коллеги уезжали на рождественские и пасхальные каникулы в Париж или Швейцарию (и, разумеется, отдыхали по воскресеньям), мы выручали своих товарищей — письменных переводчиков — и вместе с ними корпели над документами.
Теперь я думаю, что, наверное, только молодость помогала нам переносить такие перегрузки…
М.К.: Вы так долго жили и работали в Нюрнберге, что, конечно, не могли не осмотреть Старый город?
Т.Р.: Я его видела, но это были почти сплошные развалины — почему-то американцы разбомбили как раз эту древнейшую часть города, с ее старинными бесценными памятниками средневековья. За пределами Старого города разрушений было меньше, но не везде завалы расчистили, и, подойдя к одной загроможденной обломками узкой улочке, мы явственно почувствовали трупный запах…
Однако, как ни странно, Дворец юстиции и улица, на которой он находился, чудом сохранились, словно нарочно, чтобы именно в Нюрнберге, «любимом городе фюрера», где проводились все съезды нацистской партии и военные парады, Международный военный трибунал судил его ближайших приспешников.
М.К.: Что Вы ощутили, когда в первый раз вошли в это здание?
Т.Р.: Не помню. Я предъявила тот самый синий пропуск, который Вы сейчас держите в руках, и оказалась внутри. Миновав длинные коридоры, вошла в зал суда. И вот тогда я вдруг почувствовала его особую атмосферу. Это была отъединенность от остального мира — яркий электрический свет и наглухо зашторенные окна — и, вместе с тем, какая-то торжественность. Наверное, такое чувство вызывала строгая статуя Фемиды, богини правосудия, при входе, черные и лиловые мантии защитников, они уже сидели перед скамьей подсудимых, длинный стол на возвышении, за которым должны были занять места судьи, трибуна посредине зала — с нее затем будут говорить обвинители и защитники — и застывшие как изваяния рослые, один к одному, американские парни в белых касках, белых перчатках, с револьверами в белой кобуре — американская охрана MP (military police), военная полиция, которая будет находиться здесь в течение всего процесса.
Когда я увидела подсудимых в первый раз, я была просто в недоумении: облик этих обыкновенных, а некоторых даже интеллигентной, респектабельной внешности людей никак не вязался с тем, что я о них слышала. Они появились неожиданно, из незаметной задней двери, расположенной за их скамьей. Первый — Геринг, за ним — Гесс, Риббентроп, Кейтель… всего 21 человек.
М.К.: Вы наблюдали подсудимых с самого начала процесса и до конца. Как они вели себя? Ведь некоторые из них не только претворяли в жизнь «идеалы» фашизма, но и были творцами и убежденными сторонниками фашистской идеологии.
Т.Р.: В том-то и дело, что эти преступники, одурманившие миллионы, сами мало верили в фашистские идеалы, ими руководили только личные интересы. Отсутствие у них каких бы то ни было убеждений явно открылось во время процесса. Они всеми способами спасали свою жизнь, и никто из них не осмелился признать свою вину.
Справедливости ради надо сказать о том, о чем у нас никто никогда не упоминал. Все подсудимые в своем последнем слове малодушно продолжали отрицать свою вину и сваливать все на мертвецов — Гитлера, Геббельса и Гиммлера, и только один заявил, что он верен идеалам фюрера и готов хоть сейчас пойти за него на костер — это был фанатик, полусумасшедший Гесс.
М.К.: Тот самый, который единственный из подсудимых был приговорен к пожизненному заключению и прожил в тюрьме Шпандау более сорока лет. Но почему же процесс тянулся так долго — ведь чудовищные преступления нацистов были настолько очевидны?
Т.Р.: Да, конечно, но их надо было раскрыть перед всем миром, и трибунал вершил свою работу тщательно, не спеша, привлекая множество неоспоримых доказательств, тысячи обвинительных документов и свидетельских показаний, подлинность которых подсудимые не могли не признать. Надо было, чтобы все народы мира увидели и поняли всю глубину преступлений фашизма перед человечеством.
М.К.: Из всего увиденного на процессе что больше всего Вас потрясло?
Т.Р.: Вы спрашиваете, что меня потрясло… Не только меня, но и всех, кто в тот день находился в зале суда, включая подсудимых и их защитников, потрясло появление немецкого фельдмаршала Паулюса в качестве свидетеля советского обвинения. Никто, кроме Руденко и тех, кто доставил Паулюса в Нюрнберг, не знал об этом сюрпризе. После сокрушительного поражения под Сталинградом в Германии фельдмаршал был объявлен национальным героем — Гитлер не сомневался, что тот покончил с собой.
Допрос Паулюса на процессе длился два дня. Он показал, что еще осенью 1940 г. он по поручению Гитлера разработал план вторжения в Советский Союз, названный операцией «Барбаросса», и сам проводил показательные военные учения по этому плану. Так было неопровержимо доказано главное обвинение фашистской Германии в преднамеренной агрессии, которая повлекла за собой тягчайшие военные преступления и преступления против человечности.
Также глубокое потрясение я пережила в тот день, когда советское обвинение предъявляло доказательства преступлений фашизма против человечности. В тот день при переполненном зале советский обвинитель Лев Смирнов откинул скрывавший что-то холст и показал эти леденящие кровь доказательства: банку с ядом «Циклон-А», которым умерщвляли людей в газовых камерах, предметы, изготовленные из тел замученных узников, — мыло, кремовые абажуры с цветочками, сделанные из человеческой кожи, удобрения… Потрясение было таким сильным, что мне и сейчас страшно.
Все это с трудом воспринималось человеческим сознанием. И люди невольно старались как-то смягчить эти ужасные впечатления.
Однажды я заметила, что молодые английские обвинители пришли на процесс с красными розочками в петлицах. И только позже, когда мы были на приеме у заместителя главного английского обвинителя, сэра Дэвида Максуэлла Файфа, мне показали росший у коттеджа большой куст, усыпанный красными розами, с него-то молодые обвинители и срывали цветы, идя на процесс. А сэр Дэвид — этот обаятельный и мужественный шотландец, гроза подсудимых на допросах, — стоя со мной на балконе, неожиданно признался: «А вот здесь я слушаю соловья».
М.К.: Вас приглашали на приемы?
Т.Р.: Да, это бывало, но их устраивали редко. Однажды на обеде у англичан я попала в глупейшее положение. Подали их любимую спаржу, которую, по словам молодого обвинителя, специально доставляли в Нюрнберг самолетом из его поместья. Я со страхом смотрела на эти толстые белые стебли: как же их есть? Хозяева ждали, пока начнет дама, и не сводили с меня глаз, от чего я смущалась еще больше. Пауза затянулась, и наконец один из них, весело взглянув на меня, сказал: «У нас это едят так». С этими словами он взял спаржу руками и, запрокинув голову, отправил в рот.
А на большом торжественном приеме уже у нас, кажется, в честь Великого октября, произошел и вовсе скандальный случай. Когда гости изрядно подвыпили и наш советский майор пустился в пляс, к нему присоединился обычно чопорный английский обвинитель, дородный джентльмен, и стал выделывать какие-то немыслимые колена. Он вошел в такой раж, что вдруг, на глазах у всех, продолжая приплясывать с бессмысленной улыбкой, начал раздеваться и уже взялся было за брюки. Всех как ветром сдуло из зала. А на следующее утро англичане пришли извиняться за своего коллегу. «Ему самому, — объяснили они, — так стыдно, что он не смеет показаться вам на глаза».
…Всем известно, как завершился процесс. А нас, советских переводчиков, перевезли в Лейпциг, где мы еще четыре месяца правили стенограммы, после чего, наконец, вернулись домой.
М.К.: Почему же даже после Нюрнберга, где были так очевидно раскрыты и осуждены агрессия и преступления против человечности, мир мало изменился и все повторяется?
Т.Р.: Преступления повторяются. И не в моих силах этому помешать. Но одно я все-таки могу сделать — рассказать о том, что я видела на Нюрнбергском процессе.
С Татьяной Алексеевной Рузской беседовала М. Королева
