 |
| Вера-Эском | Протоиерей Андрей Кононов | 30.11.2006 |
В 1991 году я оказался в палате уржумской больницы. Мужики там были все больше деревенские, вздыхали, говоря, что село с городом так и не смогло поравняться, не ведая, что самое страшное еще впереди.
И у меня была своя горесть. Это был первый год моего диаконского служения, и я очень переживал, что не имею рядом примера служения Церкви. Ведь не тайна, что существует огромный разрыв между старым, закаленным духовенством и нами — пастырями, рукоположенными по окончании гонений. Но как быть без преемства, когда духовник возводит ученика на свое место со словами: «Теперь твоя очередь послужить Святой Церкви»? Как обойтись без того опыта, что веками передавался от одного священника к другому? К сожалению, мой настоятель в Уржуме сам был молод — это талантливый, властный человек, но был он мне скорее старшим братом, чем отцом.
Быть может, я и не относился бы к этому столь болезненно, если бы не мое долгое сиротство. Отец бросил нас с мамой, когда мне было всего пять лет. Ушел, ничего не сделав, чтобы смягчить боль. Забрал зачем-то мои плоскогубцы и витамины; зачем они ему понадобились в южном городке близ Ташкента, куда он уехал, я не знаю. За все годы отец не прислал ни одной открытки. А я сначала ждал, писал ему, все надеялся не потерять окончательно, но этой мечте не суждено было сбыться.
Безотцовщина — она коснулась многих семей. Как духовник детского садика, я вижу, что даже в полной семье отцовского воспитания, как правило, нет. Глава семьи, он где-то как парус вдали маячит, приносит деньги, поерошит иногда голову сыну или дочке, а так, чтобы было подлинное отцовское влияние, которое воспитывает волю, ум, — этого, к сожалению, нет. И поэтому нас можно назвать обществом безотцовщины, что заставляет священника принимать удар на себя. В нем видят не пастыря, а прежде всего отца, который утешит, поможет, скажет ободряющие слова. Мало кто спросит его о тексте из Священного Писания, но идут с красными от слез глазами или, наоборот, чтобы поделиться радостью. Именно батюшка первым узнает, что появился в семье ребенок или умер кто-то. Это очень хорошо, но как трудно бывает нести это бремя тем пастырям, которые сами выросли без отцов, ведь от них требуют чуда отцовства прежде всего остального. Если у него есть хотя бы небольшая склонность к этому, его священническая стезя будет счастливой. А если нет, придется очень тяжело.
Так вот, вернемся в палату городской больницы Уржума. Грустно в палате, а по телевизору вдруг начинается документальный фильм. Виден храм, объятый огнем, а дальше следует история. Стояла в одном пермском городке деревянная церковь, которую власти когда-то отдали под клуб. Но наступили новые времена, и верующие добились ее возвращения. Не всем это понравилось. Однажды шел мимо храма молодой механизатор, вспомнил, что прежде здесь были танцы, и взяло его зло. Он напился и поджег церковь… На суде бабушки-прихожанки кричали: «Расстрелять его, подонок, сволочь, как тебя мать родила?!» И тут же камера показала седовласого священника, протоиерея Александра Ватолина. Он с большой скорбью смотрит на своих духовных чад и, наконец, восклицает: «Что вы делаете, матери, сестры? Есть ли у вас христианская совесть, ведь вы храм души сжигаете своими словами». Бабушки поникли, клювики опустили, крылышки сложили, а дальше начинается диалог священника с подсудимым. Батюшка сострадает, расспрашивает ласково. В следующем эпизоде священника везут в тюрьму, где он утешает и крестит человека, погубившего его церковь. На этом фильм заканчивается, оставляя надежду, что все закончится хорошо…
Я плакал, глядя на это, но вместе с тем испытал невероятное облегчение, предощущая, что эта картина изменит мою жизнь. Вспомнилось, что однажды нас судьба едва не свела с отцом Александром. Ведь я родом из Перми, и нас с женой как-то пытались уговорить поехать к нему в село Табор, но не сложилось. Я написал батюшке о нас с матушкой Людмилой, рассказал, кто мы такие, и меньше чем через полторы недели получил обстоятельный, хороший ответ с приглашением в гости. Честно говоря, испугался. Все-таки маститый протоиерей, приедешь, а он скажет что-нибудь такое. Начнет наставлять менторским голосом, учить жизни, или ограничится парой слов, приняв в прихожей, да и скажет: «С Богом». Мне и хотелось к нему, и было страшно, что все мои, вдруг ожившие надежды, обрести отца могут рухнуть в несколько мгновений. Между тем вслед за письмом пришла открытка, где батюшка поздравил нас с праздником и вновь пригласил приехать.
Это было в мае, а в сентябре мы собрались навестить в Перми мою маму и решились-таки отправиться в Табор.
Встреча
От Перми до этого села часа полтора езды на автобусе. Прибываем на место, видим: дома на высоком берегу Камы, сосны, красная глина, перевернутые лодки возле небольшого залива. Проходим мимо храма, перестроенного из высокого деревянного дома. Стучимся в избу, где живет батюшка. Открывается дверь, и он выходит нам навстречу — высокий священник в белом подряснике и валенках, обрезанных так, что они превратились в тапочки. Лицо доброе-доброе. Улыбается. Отец родной! Мы с матушкой полюбили его в одно мгновение. Душа душу узнает, и есть такое чудо — встреча, не всегда она распознается сразу, но у нас случилось именно так.
А из-за спины отца Александра выглядывает матушка и так смешно рот рукой закрывает, на лице написано: «Ах, принесла нелегкая». В прошлом они преподавали в одной школе, она — французский, он — историю, и очень трогательно смотрелись вместе: батюшка высокий, а матушка крохотная. Отец Александр реакции жены, конечно, не видел, повел нас в избу, полную народа, яблоку негде упасть. Оказалось, мы попали на его день рождения, собралась вся родня. На нас поглядели несколько насупившись, как на волков среди овец, мол, специально собрались в будний день, чтобы не мешали. Но батюшка, ничего не замечая, сажает меня по правую руку, супругу мою — по левую. Мы-то хотели где-нибудь притулиться так незаметненько, но получилось по-евангельски: «Друже, приседи выше». Мне кажется не случайным то, что наше общение началось с пира. И надо сказать, что уже через час все мы в избе стали друг для друга родными людьми, кстати, поддерживаем отношения по сей день. Матушка моя много пела, пение ее понравилось (Людмила Кононова — одна из известных в России исполнительниц православных песен. — В.Г.), так что спать мы легли за полночь. Постелили нам по-царски, на диване, в то время как большая часть гостей разместилась на полу. И вот лежу я и думаю о батюшке: «Да, се человек».
На следующий день мы хотели вернуться в Пермь, но какое там! Отец Александр нас не отпустил, сказав: «Осмотритесь, сходим в храм вместе». Так началось наше общение той теплой осенью, в разгар бабьего лета. Беседовать батюшка любил на чердаке, или, как еще говорят, в мансарде, — там было все обустроено, чисто, матрасы постелены для гостей, но и отец Александр, когда уставал, любил там прилечь. Слова его были просты, но через них все больше приоткрывалась глубина его жизни. Вот немного из того, что запомнились: «Я разговариваю, я работаю, а сердце мое молится Богу. И в нем тепло. Оно постоянно, как пчела, собирает мед со всего, что видит, со всего, о чем думает, с каждого явления, жизненного факта, и ты этому тоже учись».
С этого момента я понял окончательно, что он не простой священник. Не в том смысле, что батюшка какой-то чудотворец, не обладал отец Александр и даром предвидения, не был великим богословом и так далее. Но для священника все это и не главное…
Огонь
Приезжал я к батюшке примерно раз в полгода на несколько дней. Помогал, но больше учился. Вот один из пастырских уроков. Тогда только-только начали показывать сериалы, которыми почти все женщины дружно увлеклись. И как-то раз вижу: по телевизору показывают бразильскую мыльную оперу, прихожанки отца Александра и его матушка смотрят, а он хоть и далек от приятия происходящего, но не оставляет тех, кто вручен ему судьбой. Мог бы запретить, но вместо этого присел рядом и взялся ненавязчиво комментировать поступки героев фильма, и так по-святоотечески тонко, умно. Было поразительно, как много он из такого материала смог извлечь.
Помню проповедь батюшки в день Всех святых, в земле Российской просиявших. «Это, — говорит, — неправда, что святые только в русской земле просияли. Они и на польской земле сияют, и на немецкой. Я сам видел в немецких домах иконы русских святых». Он служил в армии связистом, веры своей не стеснялся. Как прибудет на новое место, первым делом в храм, и крестика не снимал, но ни разу за всю свою военную стезю не испытал никаких притеснений. То была Божия милость. Однажды, в советское время, отец Александр смог растрогать уполномоченного по делам религии. Тот на праздник великомученика Георгия спрятался в храме за печкой. Но, прослушав оттуда проповедь, не удержался, подошел к отцу Александру и пожал руку со словами: «Молодец! Сегодняшняя твоя проповедь мне очень понравилась. Так и дальше продолжай». Говорил батюшка так, что трудно было не расчувствоваться — проникновенно, со скорбью настоящей и радостью живой. Иногда по голосу его заметно было, что слезы приступают.
Нет, он не был плаксив. Наоборот, был добродушный, искренний. Помню, приехал я к нему Великим постом, но по состоянию здоровья не мог употреблять постной пищи. А на столе рыжики-грибочки, картошка вареная, разные соленья и маринады. Говорю, вздохнув, что мне всего этого нельзя, спрашиваю, можно ли мне кашки сварить. Батюшка меня, конечно, пожалел, а затем с некоторым удивлением произнес: «А я, слава Богу, грешный человек, все ем». Это «все ем» меня как-то сразу развеселило, тронуло своей крестьянской простотой. Всякое отсутствие вычурности в этом человеке делало его как-то сразу для всех родным.
Говорят, таким же был и его учитель — владыка Иоанн (Снычев), о котором батюшка много рассказывал. Познакомились они при следующих обстоятельствах. Когда отец Александр решил уйти из школы, его как образованного человека нигде не хотели рукополагать. Власти за этим строго следили, и он долго мыкался, пока архимандрит Наум в Троице-Сергиевой лавре не устроил его судьбу. Дал конверт с деньгами на поезд и сказал: «Поезжай в Куйбышев, там служит владыка Иоанн, он тебе поможет». В Самаре тоже было много сложностей, но владыка Иоанн настоял на том, чтобы отца Александра рукоположили во диаконы. Они провели рядом несколько лет, о которых батюшка вспоминал с большой теплотой. Двое этих подвижников навсегда сохранили близость, отец Александр иногда гостил у владыки в Петербурге, они и умерли почти одновременно.
После Самары батюшка настоятельствовал еще в одном месте на юге России. О том периоде сохранилось воспоминание священника, который сослужил с отцом Александром и увидел за литургией, как сходит в Чашу огонь. Закричал: «Огонь, огонь!» А батюшка только улыбнулся. Он тоже видел, но промолчал. Это чудо явное, но я расскажу и другую историю — проще и пронзительнее. Однажды перед всенощным бдением батюшка вышел на амвон какой-то огорченный и обратился к приходу: «Братья и сестры, помолитесь за меня! Я не знаю, что со мной случилось, но я ничего не чувствую. Никакой благодати сердце не ощущает, я так не могу служить, помолитесь. Где-то, видимо, я согрешил». Для него так естественно было служить в благодатном душевном состоянии, что, когда оно умалилось, он совершенно растерялся.
Семь ангелов с ним
Как я уже сказал, отец Александр не был ни чудотворцем, ни богословом, не был великим литургистом или проповедником. Самое главное в нем было несение своего священства. Когда входил в дом, говорил: «Священник в дом, семь ангелов с ним». Это ощущение — что он служитель Божий — было не просто главным. Это был огненный столп, за которым он следовал.
На всю жизнь мне запомнился один преподанный батюшкой урок. Перед тем, как стать иереем, я взял у него благословение, а он попросил приехать после рукоположения, так скоро, как смогу. Когда я прибыл, он встретил меня, как всегда, в подряснике, но в дом не пустил, велев подождать за порогом. Стою, думаю: «Что это значит?» Но вот открывается дверь, и мой духовный отец стоит в дверях в полном облачении, в епитрахили, поручах, и приглашает, наконец, войти в столовую — большую комнату, с русской печью. А там поворачивается ко мне и пытается сделать земной поклон. Ему трудно было это после двух инфарктов, поэтому я первым ему поклонился. «Это не считается, — объявил батюшка, — я сейчас, сейчас». И поклонился все-таки. Говорит: «Священство твое, да помянет Господь Бог». В этот момент я понял, что теперь я для него не только духовное чадо, но принят еще и как собрат на священнической стезе.
Игуменья Мария (Воробьева), настоятельница Успенского Пермского монастыря, которая помнила батюшку в пору еще его учительства в школе, вспоминала, что, даже когда отец Александр преподавал историю, в нем угадывался иерей Божий. Это был дар. Сейчас многие пастыри (я, например) пишут стихи, рисуют, играют на гитаре, выступают в хоровых коллективах. Но счастлив тот священник, у которого нет никаких художественных способностей, других дел, кроме одного — погружения в стихию священнослужения.
Увлечений у отца Александра было немного. В последние годы жизни он решил разводить пчел, купил несколько ульев. Однажды, во время моего приезда, на березу рядом с его домом опустился залетный рой. Батюшка попытался его снять, но пчелы сильно его искусали, так что распухли руки, поднялось давление. Служить в таком состоянии он не мог, и мне пришлось его заменить в храме. Впервые я вошел в алтарь этой церкви один, но там все напоминало о батюшке. Как вы знаете, женщинам в алтарь вход воспрещен, и поэтому там нередко бывает не слишком уютно. Но у отца Александра было не так — половички постелены, чисто, все подогнано тютелька в тютельку. Отслужил я всенощную, а наутро литургию, возвращаюсь домой, а батюшка встречает меня на коленях, со слезами и словами: «Ты только что принял Христа». И весь день то и дело поглядывал на меня с умилением. В этом не было никакой позы, никакой экзальтации, просто живое чувство.
Расскажу, как проходило мое учение у него. Конечно, главное — был пример. Но часто я задавал вопросы: как крестить, как отпевать, дополнять стихиры, распевать акафисты, понимать то или иное место в Священном Писании. Беседы были полновесные, интересные. Не всегда я соглашался, так как кое-что и сам постепенно узнавал, преподавая в Вятском Духовном училище догматику и красноречие. Батюшка мои возражения принимал уважительно, не в его духе было давить на людей. Наоборот, он сначала спрашивал: «А ты как думаешь?» И лишь выслушав чужое мнение, мог его принять, а мог и спросить: «А может быть, вот так лучше?» — и пояснял, что имеет в виду. Я тогда вел дневник своего общения с прихожанами, записывал советы, которые им давал, а потом мы с батюшкой садились и разбирали их. Иногда он говорил: «Вот здесь ты правильно поступил. Хорошо». А бывало: «А вот здесь можно было бы иначе сделать, подождать, потерпеть». Так, через диалог, через внимание к собеседнику, научал. Но сама эта манера беседы была важнейшим из уроков. У него была редкая способность не уставать от разговоров. Мне вот даже из Духовного училища пришлось уйти, потому что поговоришь час — и сил ни на что больше не остается. А батюшка — нет, он даже наедине с собой мог говорить, что-то спрашивать, отвечать, но больше, конечно, любил общаться с другими людьми. Все время находился добром, искреннем собеседовании, и было очень интересно просто слушать его окающую, улыбчивую речь, отмеченную какой-то голубиной простотой.
Соборный дух, приятие людей пронизывали всю его жизнь. Всем был своим. Приходит к нему человек, а он: «Ну, здорово, здорово, давай садись, как ты живешь?.. Опять муж запил, ну, давай приходи в храм, помолимся вместе. А чего пришла-то?.. Денег занять. А сколько?.. Ну вот, возьми». Он не плел красивых речей, как иные, будто жемчужина на жемчужину нанизывают, поучая и наставляя, нет. Я не ждал ни какого-то запредельно мудрого высказывания о жизни, ни того, что он о триединстве Божием возвестит пречудные вещи или как-то особо Халкидонский догмат прокомментирует. Мы могли говорить о грибах, рыбалке, обо всем на свете, во всем проявлялась его здоровая, мудрая детская душа. Кто сказал, что для священника умение интересоваться простыми вещами неважно?
Из дома он выходил не спеша. Каждого привечал по пути в храм: «Дарья, как твоя корова, выздоровела?.. О-о, Федор, когда придешь на исповедь? Давно тебя в храме не видел…» Вот сцена: батюшку кладут в больницу. Я сам лежал не раз, и отношение к священникам там противоречивое, так что каждый раз тушуешься. Не сана стесняешься, а, наоборот, боишься других стеснить, смутить: никто толком не знает, как с тобой иметь дело. А как это было у батюшки? Вот он заходит в палату с кипой книг. Выбирает койку, устраивается. Потом выходит в коридор, обращается к народу: «Ну что, мужички, какие есть вопросы, я священник Божий, разговаривать будем». Народ теряется, но быстро понимает, что среди них духовное лицо, к которому, с одной стороны, нужно относиться с почтением, с другой — можно приткнуться, как к отцу в детстве. И начинаются разговоры, и больница уже не больница, а преддверие храма.
Или приходит отец Александр в магазин, поглядит на продавщицу, спросит: «Ты что это сегодня такая, сама не своя? Не печалься, не переживай». У него деятельная любовь не прекращалась вообще никогда. Никого не донимал наставлениями, а просто обогреет живым сердцем, пожалеет. Представьте: человек замерз. Приходит к священнику, а тот говорит: «Ну что же, я тебя всему сейчас научу: тебе нужно согреться, выпить кипятку» — и пр., и пр. Красиво и умно все это можно сказать, но как тут согреешься? А другой — сразу за стол, чаем напоит, утешит. Вот таким и был отец Александр. Хоть и горделиво это звучит, но Господь открыл, каким должен быть муж иерейского чина. Это был идеал, самый настоящий идеал. Он мог рассердиться на матушку, мог чем-то увлечься, теми же пчелами. Но будничная, житейская святость была в каждом его дне, в каждом слове.
Прощание
В памяти моей не осталось почти ничего из советов батюшки. У меня хранятся его письма, лет пять назад перечитал, но ничего особенного не нашел. Все там самое простое: как живет, как радуется Пасхе. Я думал — подготовлю воспоминания, но понял, что вряд ли что из этого выйдет. Я не знаю, как передать то множество дорогих моему сердцу деталей, из которых состояла жизнь отца Александра. Как описать наши расставания, когда он выходил за калитку, благословлял меня и долго-долго, я знаю, стоял, глядя вслед, молился. Белый подрясник его растворялся в тумане, идущем от реки, а крест продолжал еще какое-то время светиться в густом, молочном воздухе.
* * *
Когда началось наше прощание? Может, тогда, когда он показал мне на свою прекрасную библиотеку и сказал: «Выбери книги, которые тебе нравятся, я отдельно тут сложу, потому что чувствую, мне недолго осталось».
Последние годы жизни батюшки были омрачены разными несчастьями. То нападение пчел на него было прообразовательным. В храм к батюшке прислали помощника — отца Вадима, отношения с которым не сложились. Это был совсем молодой священнослужитель, много о себе мнивший. Однажды выгнал отца Александра из храма во время Таинства крещения. Начал ругаться: «Не умеешь ты крестить, неправильно все делаешь, иди отсюда». Знал, что батюшка при людях не станет спорить. Отец Александр с большой горечью об этом вспоминал.
За этим последовал новый удар. В Чистый понедельник бандиты выбили бревном окно в его доме. Затем полоснули внутрь автоматной очередью и залезли следом за пулями, не простыми — со смещенным центром, изрешетившими часть книг, потолок. Зачем это нужно было, стрелять, никто не знает, ведь ясно — в избе живут двое стариков. Предварительно перерезали телефонный провод. Матушка бросилась на чердак, но ее стащили вниз. Связали их с отцом Александром шнуром от чайника, а батюшке вставили ствол автомата в рот и начали кричать: «Поп, где золото?!» А какое там золото? Сережки матушкины да обручальные кольца, которые отняли, но не удовлетворились этим. Навязали из простыней несколько тюков с иконами и исчезли с ними, бросив батюшку с матушкой связанными. Несколько часов они пролежали, и это было самое страшное — ждать, что изверги вернутся и убьют.
* * *
За этим у отца Александра последовал первый инсульт, затем второй.
Господь очищал его перед вхождением в Царствие Небесное. Полтора года батюшка лежал парализованный. Произносить мог только несколько звуков: «Ой-о», но с разными интонациями. Так получилось, что накануне смерти батюшки я приехал к нему в Табор и прожил там две недели. Причащал его каждый день, постригал ногти, расчесывал волосы, читал свои стихи и плакал у него на груди. Иногда садился за стол и писал, спал там же, в ногах у батюшки на толстом тюфяке. Отец Александр все понимал из того, что я говорю, и общение наше было полноценным. Я держал его за руку, а он, выражая согласие, кивал, а возражая, качал головой. Рука у него была очень теплой — он вообще был жаркий человек, зимой вечно распахивал форточку, так что матушка сердилась, что отец Александр выстужает дом. За время болезни очень исхудал, изнемог, но глаза его оставались живыми — было видно, что много молится.
* * *
…Он умер на Сретение. Так Господь дал нам понять, что встреча с Ним, которой так долго ждал отец Александр, состоялась. Гроб сколотили простой, не обитый тканью, батюшка так заранее распорядился. Под подушечку я подложил два березовых веника, чтобы голова была повыше. Отец Александр сам заготовил эти веники, очень любил париться. «Вот последняя его баня», — сказал я тогда, ведь у нас и церковь именуют «баней пакибытия», и крещение, и смерть так можно назвать — это последнее омовение человека слезами близких, согревание жаром их любви. Народу на похоронах было море. Что поразительно — не было ощущения несчастья. Даже матушка говорила, что, сидя у гроба, ощущала радость, словно на Пасху. Так уходят праведники, которых мы с легким сердцем провожаем как ходатаев за нас в Царствии Небесном… Заплакала матушка позже, когда осознала окончательно, что ее радостного доброго мужа рядом больше нет. А пока по пути на кладбище мы пели стихиры Пасхи.
Впереди меня шел мальчик, лет 12, все время похохатывая. Я хотел прекратить этот странный смех, но мальчик вдруг обернулся, и я увидел лицо старика. Там рядом был интернат для инвалидов, который навещал отец Александр. Проводить его оттуда пришло несколько человек, в том числе и этот смешливый человек, который спрашивал всех: «Ну почему мне так хорошо, я ничего не понимаю!» Оказывается, он смеялся от счастья, и так запомнился, что спустя время у меня родилось стихотворение:
Наше общение с батюшкой началось с пира, пиром и закончилось. В храме стояли накрытые столы. За одним сидели священники и родня, за другим — инвалиды, эти старички, как мальчики, и мальчики, как старички, кому — пятнадцать лет, а кому — шестьдесят. Их было десять-пятнадцать человек, олигофренов, идиотов, дебилов, которые веселились, брызгались компотом, принимались бегать. Они не понимали, что происходит, но было видно, что им хорошо.
Нас, священников, было примерно столько же — человек пятнадцать. Для меня было честью сидеть среди этих почтенных архимандритов, протоиереев, которые доверили мне крестообразно посыпать гроб землей перед тем, как погрести отца Александра. Наверное, это было признанием моего духовного сыновства, в этот момент я окончательно понял, что был сыном батюшки. И остался им. С тех пор не раз и не два бывал на его могиле. Над ней стоит трехметровый крест из лиственницы, на котором написаны слова апостола Павла: «Горе мне, если я не благовествую». Так распорядился батюшка еще при жизни. И он продолжает благовествовать, к его могиле притекают люди, как и прежде. Спустя несколько лет рядом с огромным крестом отца Александра появился маленький — матушкин. Такими они были и при жизни: он — высокий, она — ему по грудь. У матушки был деятельный характер, неунывающий. Не помню ее мрачной, всегда готова была бодро подвигнуться на что-то, хотя постепенно начала сдавать. Слава Богу, я застал их с отцом Александром деятельными.
Приснился он мне только раз, месяца через три после смерти, идущим по лесу, словно по грибы. Меня увидел, улыбнулся. Христос явился однажды святому Пантелеимону в образе его учителя Ермы. Так Господь приходит и ко всем нам и научает через духовных отцов. Поэтому, не погрешая против истины, я могу сказать, памятуя о батюшке: это была моя встреча с Христом, о которой тоскую, вспоминая, и не могу утешиться.
Записал В. Григорян
