 |
| Деловая газета «Взгляд» | Виталий Иванов | 04.07.2006 |
1
Европой (как Азией или Африкой) нельзя «стать». Можно ею быть или не быть. Географически Россия до Урала есть Европа, таким образом, политически континент простерся на востоке до Тихого океана. Причем мы не «продолжение» Европы, каким являются США (вместе с Западной Европой и рядом других «продолжений» — Канадой, Австралией — образующая Запад как единый субъект) или латиноамериканские стран. Мы самая что ни на есть историческая Европа. Мы были и были ею тогда, когда много кого еще не было и в помине.
Изначально Европа — это христианский мир. Наталия Нарочницкая очень точно сформулировала первичную формулу европейской цивилизации, того, что объединяло немцев, русских, французов, сербов, англичан и прочих: «[…] „Отче наш“, Нагорная проповедь — вот общий фундамент нашей культуры и истории. В нем — отношение к земной жизни как испытанию для жизни вечной, в нем — свобода воли (христианская, а вовсе не либеральная категория), дарованная вместе со способностью различить добро и зло, а значит, возможность дать нравственную оценку своему свободному выбору».
«Русь и христианство, и «права» на римское наследие получила от Византии в X веке. Но это, естественно, не исключало общения с другими европейскими странами, и в X—XII вв.еках оно было довольно тесным «Европа также еще и наследник Рима, римской цивилизации. Исторически это наследие, как и христианство, принималось разными путями и в разных версиях, что предопределило разделение на несколько Европ. Была Византия, византийская Европа, была Европа варварская, ставшая затем романо-германской, от которых пошло потом много разных европейских проектов.
Русь и христианство, и «права» на римское наследие получила от Византии в X веке. Но это, естественно, не исключало общения с другими европейскими странами, и в X—XII вв.еках оно было по меркам тех времен довольно тесным. Но постепенно в силу углублявшихся противоречий между православием и католичеством, закончившихся великой схизмой, пути Европ расходились. Но даже подчинение значительной части русских земель чингисидовской сверхдержаве, а потом Золотой Орде в XIII—XV вв.еках и гибель Византии не сделали, да и не могли отделить русскую цивилизацию от европейской. Притом что мы, будучи носителями, распространителями и защитниками правильной веры, стали претендовать на статус «единственных европейцев»: выдвинули доктрину «Москва — третий Рим», провели мифическую родословную Рюриковичей от брата императора Августа Пруса, подчеркивая уже не византийскую, а римскую преемственность и т. д.
Исходно Русь, Россия — поствизантийская Европа, православная Европа, русская, российская Европа. С учетом того, что с определенного времени «полноценной», «настоящей» Европой стали считаться только западноевропейские страны, мы — другая Европа.
2
Технический прогресс, великие географические открытия, запустившие колониализм и, как следствие, рост материального благополучия и могущества, вывели наших западных братьев на передовые позиции в мире. Вполне естественно, что возникла тема объективного отставания, которое надлежит преодолевать. Отсюда импорт технологий, а с ними неизбежно ценностей, идей, институтов, общественных практик.
С конца XVII века православие теряет безусловный авторитет у элиты, та все больше и больше проникается идеей ущербности и вредности российской «инаковости», российский проект размывается через «европеизацию», т. е. уже не столько необходимые заимствования, сколько искусственное, механическое подражание «настоящей Европе». Был ли этот процесс неизбежен? Да, ведь делают жизнь с того, кто успешнее, или того, кто умеет подать себя в соответствующем качестве. Что с этим можно поделать?
Однако важно то, что полностью отказаться от «инаковости» в XVIII веке было невозможно. Элита элитой, но остальной народ еще долго держался за свою веру, и всерьез посягать на нее никто не пытался. Она в свою очередь создавала препятствия, которые «европеизация» преодолеть пока не могла или преодолевала очень медленно. Кроме того, несмотря ни на что «настоящие» европейцы «своими» нас не признавали: либо вообще считали «азиатами», либо объявляли «отпавшими», а потому нуждающимися в исправлении и сдерживании. Почему? Во-первых, опять же из-за православия. Во-вторых, из-за очевидных успехов России и до «европеизации», и после. Ни один поствизантийский православный проект с нашим сравнить нельзя. Мы заявили претензии на статус державы и их реализовали. И нас элементарно боялись. Весь корпус западной русофобской мысли пропитан страхом.
Время шло. Протестантизм и просвещенчество породили модерн, в XIX веке сокрушивший мир традиции и навсегда изменивший Западную Европу, а затем и весь мир. Россия чему-то сопротивлялась, что-то приспосабливала к своей специфике, но в целом двигалась в модернистском фарватере. Как и везде, шло постепенное, но неуклонное освобождение человека и «человеческого» от «отживших» ограничений, разрушались старые иерархии, углублялась секуляризация, т. е. в конечном счете дехристианизация. Православие сдавало позицию за позицией. От российской «инаковости» практически ничего не оставалось.
3
В силу совпадения целого ряда исторических факторов в 1917 году власть в нашей стране перешла в руки марксистов-большевиков — сторонников одной из самых радикальных версий крайне популярной тогда на Западе левой идеологии. Промежуточной целью советского проекта было объявлено уничтожение капитализма и строительство социализма, конечной — установление коммунизма. Сами идеи социализма и коммунизма разрабатывались несколькими поколениями западных леваков. Т. е. этот проект в своей основе — западноевропейский. В его рамках были с высокой эффективностью произведены преобразования, входившие обязательными компонентами в любую тогдашнюю прогрессистскую программу — от индустриализации до эмансипации женщин.
Однако инерция досоветской общественной структуры, пусть и уже секуляризированной, но все еще во многом традиционной, очень быстро кардинально скорректировала проект, что дало повод исследователям говорить о «консервативной модернизации». Модернизации, при которой сохраняются — целиком или частично — многие элементы традиционного общества. Можно привести немало примеров, начиная от института колхозов, в которых продолжила жить крестьянская община, правда, основательно выхолощенная, и заканчивая коммунистической квазирелигией и практикой сакрализации высшей власти, персонифицированной в фигуре «вождя». Если совсем обобщенно, то в официально левом советском проекте оказалось слишком много правого.
В 1920—1930-е годы мы точно оказались «впереди Европы всей» — ведь тогда нигде более антикапиталистические революции успехом не увенчались. Для одних Советская Россия стала едва ли не землей обетованной, другие считали, что наша страна погрузилась в ад. Ни у нас, ни на Западе тогда особо не спорили о том, считать ли «советских» европейцами или нет. Актуальная граница проходила по линии капитализм — коммунизм. Хотя уже тогда начались разговоры о том, что Россия неспроста пришла к коммунизму, что за марксистской риторикой скрывается новое издание нашей «инаковости». Но после предъявления альтернативы как либерально-капиталистической модели, так и советскому проекту в виде фашизма и нацизма встал вопрос уже о единстве Западной Европы и Запада.
По итогам Второй мировой войны на лидирующие позиции в мире выдвинулись мы и американцы, и на заново запущенное противостояние «двух систем» начало накладываться соперничество двух сверхдержав, в котором идеологические противоречия чем дальше, тем чаще отходили на второй план.
На заново консолидированном Западе тогда мейнстримом постепенно стали различные синтезы социализма и либерализма, капитализм «гуманизировался» и все больше «социализировался». Сформировались новые критерии эффективности проектов, теперь, грубо говоря, нужно было не только иметь развитую промышленность, сильную армию и т. п., но и обеспечивать населению возрастающий уровень потребления (комфорта) и свобод (прав человека, «демократии»).
Принято считать, что СССР, втянутый в гонку вооружений, надорвался, что его и погубило. На самом деле с хрущевских времен мы втянулись в еще одну гонку — потребления. Достойно участвовать в двух гонках одновременно не получилось. Да и не могло получиться. Это я, разумеется, не к тому, что не нужно было пытаться удовлетворять «всевозрастающие потребности советских людей». У нас тоже стало стремительно складываться «общество потребления», и власть не могла это игнорировать. А к тому, что построенная к тому времени система не могла эффективно выполнять новые задачи. Она могла в сжатые сроки обеспечить разработку и производство самого продвинутого ядерного оружия, но не повсеместное продуктовое изобилие, к примеру. Т. е. была заточена на мобилизацию, а не на обслуживание «общества потребления». И поскольку все попытки перезаточить ни к чему не привели, ясно, что проблема носила «системный» характер.
В уровне свобод соперничать даже не пытались — было понятно, что добром это не кончится.
В этих условиях в качестве «настоящей» Европа стала считаться именно потому, что там социализм в смеси с либерализмом демонстрируют всяческую эффективность. Неэффективный «тоталитарный» СССР, естественно, в Европу не вписывался. Тут как раз очень хорошо ложились тезисы про «Азию», «отпадение от Европы», извечную российскую «инаковость», только перекрашенную в красный цвет, а также раздутые мифы о какой-то инфернальной кровожадности советского режима.
В действительности советский проект — явление очень противоречивое. Он, с одной стороны, приблизил Россию к Западу, в чем-то, если исходить из стратегических тамошних трендов, сделал нас «более западными», чем сами «западные» (вспомним агрессивную дехристианизацию, принудительную атеизацию), а с другой — практически до самого конца сохранял многое из того, что в «настоящей» Европе изжили целиком или почти целиком, от чего отказались. Он обеспечил не только форсированную модернизацию в кратчайший срок между двумя мировыми войнами, но и отладку мобилизационной организации, благодаря которой (главным образом благодаря которой!) была добыта победа в 1945 году, а затем достигнут сверхдержавный статус. Но в 1970—1980-е годы обнаружилось, что он исчерпался.
Россия в 1917—1991 годах может считаться другой Европой, но уже не в смысле полной «инаковости», как это имело место до XVII века, а в смысле альтернативного движения по западноевропейскому пути.
4
Кризис и разрушение СССР сопровождались призывами «вернуться в Европу» и даже «вернуться к цивилизации». Go West! В переводе с антисоветско-пропагандистского языка это означало принятие некой версии социалистическо-либерального синтеза. Однако, как и в 1917 году, власть опять досталась радикалам. На этот раз жестким либералам, которые сочетали почти религиозное почитание Запада с острой аллергией к любому социализму. Именно они сформулировали и запустили новый проект — либеральный. Сегодня это наш действующий проект, в который, правда, внесено много правых и левых коррективов, особенно в последние годы.
В 1990-е он насколько возможно интегрировал нас в «настоящую» Европу на вторичную позицию. Да, нас если и стали признавать за «своих», то равными все равно не считали. Но от своей «инаковости» или «альтернативности» мы отказывались, причем не только на уровне элиты, но и на «народном» уровне. Тот, кто считает иначе, либо забыл совсем недавние события, либо просто тешит себя иллюзиями.
Победа в холодной войне сделала Запад в целом излишне самоуверенным, откровенно наглым. Многие западные страны, в первую очередь США, принялись форсированно «демократизировать» мир, навязывать всем подряд якобы «общечеловеческие» ценности и стандарты, которые при этом сами отнюдь не всегда полностью разделяют, которым не вполне соответствуют. В одних случаях это делается из сугубо миссионерских соображений — мол, надо «окультуривать варваров». В других «демократизация» выступает всего лишь прикрытием реализации совершенно конкретных политических и экономических интересов. «Новообращенной» России доставалось и достается особо — и как бывшей сверхдержаве (надо же за многовековой страх посчитаться), и как чересчур стремившейся к «европеизации», бравшей на себя повышенные обязательства (первого ученика надо первым и спрашивать).
Вместе с тем стали просматриваться контуры некоей глобальной «империи», идущей на смену национальным государствам, в которой Западу отводится особая интегрирующая и направляющая роль.
Однако вместе с тем в последнее десятилетие Запад подошел к порогу эффективности своих проектов. Перед ними встали проблемы, которые они явно не способны разрешить, — бремя welfare state, старение коренного населения, агрессивное поведение иммигрантских диаспор, небезуспешно пытающихся корректировать общественные форматы под себя, чудовищный кризис морали, порождающий всеобщее разложение и т. д. Тот же вызов международного терроризма актуализировал тему сокращения свобод, оплачивать комфортную жизнь все труднее и труднее.
Поэтому в Западе начали массово разочаровываться. Тем более что параллельно укрепляются экономические и политические позиции, а значит, и увеличиваются претензии как отдельных европейских «продолжений», долгое время находившихся на периферии (Латинская Америка), так и «европеизированных», но тем не менее сохранивших собственный фундамент азиатских стран (Китай, Индия). Все идет к тому, что они перестанут признавать превосходство Запада и в глобальной империи — если она все же сложится, у того не будет «контрольного пакета».
Россия в этом контексте сейчас переосмысляет себя. Подчиненное положение в «настоящей» Европе исключает для нас державный статус. А Россия не может не быть державой и, едва укрепившись после постсоветского кризиса, взялась восстанавливаться в этом качестве, благо сложилась крайне выгодная конъюнктура на мировых рынках нефти и газа и увеличивается зависимость многих стран от наших поставок. К тому же с нынешними «настоящими» европейцами, кое-где дошедшими уже до крайних мерзостей вроде педерастических браков, зачастую просто позорно ассоциироваться.
Легко предлагать «повернуться лицом к Азии», развлекаться всякими евразийскими или даже «византинистскими» фантазиями. Выписаться из Европы нельзя, даже если очень хочется. Сделанного за последние более чем 300 лет не вернешь.
Поэтому нужно вновь предъявить себя как другую Европу. Другую. Европу. Не противопоставляющую себя «настоящей» Европе, Западу — нечего нам кардинально противопоставить, это очевидно. Не пытаться искать альтернативные пути — нет сейчас таких, во всяком случае жизнеспособных и для нас подходящих. Да и страну под такие дела в очередной раз пришлось бы разворотить, а кто поручится, что это получится выдержать? Надо двигаться по западноевропейской магистрали, во всяком случае в среднесрочной перспективе, сотрудничать, заимствовать, но при этом стараться обходить те тупики и ямы, в которых застревают «настоящие» европейцы, стараться минимизировать объективно порождаемые этим выбором проблемы. И одновременно постоянно отстраиваться от того же Евросоюза и США. Мы с вами, но мы не ваши, а свои собственные. У нас свой суверенитет и своя держава.
Главное — окончательно признать и постулировать, что хотя мы, как все европейцы, приняли личную свободу человека в качестве важной и нужной ценности, но в абсолют ее не возводим и возводить не будем. Что мы знаем и понимаем, к каким негативным последствиям это привело и еще способно привести. Т. е. что мы более правые в основе и массе, чем «настоящие» европейцы, и должны такими оставаться. За столетия мы переняли много разных идей, институтов, практик и еще, конечно, будем перенимать. Но все это мы не можем и не будем воспринимать как эталон, все это нуждается в адаптации, в приведении к нашему знаменателю.
Если будем успешны (а в успех надо верить, иначе зачем все?), то в один прекрасный день «настоящей», «самой настоящей» Европой сделаемся мы. Ведь «настоящий» — это, как уже говорилось, тот, кто успешнее.
