 |
| Газета.GZT.Ru | Надежда Кеворкова | 29.06.2006 |
Персы — еще большие патриоты своей страны, чем русские. «Почему я приехала в Иран? Потому что я люблю Иран! Почему я живу в Германии? Потому что мой сын там учится», — говорит мне женщина, подсевшая к столику в кафе.
«У меня нет работы в Иране, — говорит театральная художница, живущая в Париже. — Я никуда бы не уехала, если бы здесь можно было бы делать то, что мне хочется. Почему я приезжаю? А почему я не должна приезжать? Я люблю Иран!»
«У нас нет кинотеатров? Да у нас лучшее кино в мире! Вы знаете наше кино? — разговариваю со студентом Тегеранского университета. — Недавно сняли фильм о Мариам — матери Иисуса… Я читал, что об Иране у вас пишут: будто у нас ни телефонов нет, ни компьютеров. Мобильники есть почти в каждой семье, компьютеры — у большинства студентов, а студенты — это большинство молодежи. Мы — богатая страна, не то что Пакистан. У нас есть и нефть, и газ».
Черные королевы
Женщины в Тегеране не носят в руках ничего тяжелее сумочки и, на первый взгляд, практически ничего не делают. Вне Тегерана они предпочитают носить еще и белые перчатки — тонкая деталь, подчеркивающая, кто в доме главный. В своих черных покрывалах, которые ничем ни к чему не крепятся, но при этом не спадают даже при ветре, иранки вышагивают, подобрав подол или закусив чадру зубами. А их мужья несут детей, сумки, еду, работают и вывозят семью на пикники.
Женщины сидят разве что в банках, аптеках, модных магазинах и офисах, где перебирают бумажки и разговаривают по телефону. Все остальное делают мужчины. Даже работают в лавках женского белья, что нимало не смущает покупательниц.
Нармина — стоматолог, но не спешит устраиваться на работу. «Работающих жен стало больше, особенно в Тегеране, девочки учатся, получают профессии, но выбирают место — чтобы было денежно и престижно», — объясняет она.
Среди водителей на улицах Тегерана половина женщин. Мне не довелось услышать обычного для нас юмора по поводу женщины за рулем несмотря на эмоциональность иранцев.
Молодежь имеет право
В любом кафе-шопе — так называется европейского вида кафе с западной музыкой и кофе глясе — тусуются подростки обоих полов. Некоторые девушки накрашены, некоторые девушки курят в глубине кафе. Многие курят дома, но не на улице, не на ходу и не на виду. В кафе-шопах особо модно прикинутые юноши, некоторые с изящными бородками или баками, напомажены и с особым шиком причесаны.
В обнимку или развалясь никто нигде не сидит. В парках в Тегеране и Исфахане полно парочек, которые прогуливаются или сидят на скамейках. Никто их не арестовывает и не преследует — по крайней мере, ни один из моих собеседников ничего такого из собственной жизни рассказать не смог.
Вообще в Иране не принято ходить под руку или в обнимку. Но парочки девушек или мальчиков часто ходят, взявшись за руки, — это выражение дружбы, а вовсе не принадлежности к сексуальным меньшинствам.
«В Дубаи ежедневно летает шесть самолетов, билет стоит 200 долларов. Там есть дискотеки, пляжи, бары, гостиницы, алкоголь. Им хочется попробовать, посмотреть, а потом вернуться в Иран и жениться, завести семью, — говорит тегеранский студент. — Совсем не все туда едут за запретными удовольствиями, но все знают, что они там есть. В Иране тоже молодежь собирается в гостях, танцуют. Есть и алкоголь, есть и гашиш, но многие не хотят ни того, ни другого».
Полицию нравов не отменяли, но как-то ее не видно. Меня саму несколько раз женщины-охранницы на входе в государственные учреждения c широкими улыбками и сочувствием просили спрятать волосы под платок. Видела такой случай: в аэропорту иранке, у которой коса выбилась из-под платка, охранницы сделали замечание. Та повела плечами, едва поправила шарф и пошла дальше.
Студент в Исфахане убеждал меня, что если полиция нравов застукает парочку просто сидящих рядом молодых людей, то их отцов вызовут в полицию и оштрафуют на 50 долларов. «Я лично не видел, моих друзей не трогали, но знакомые говорили, что бывает. Представляете, если несколько раз в месяц девушка попадается, то ее отец просто разорен». Эту речь он произносил на набережной, а вокруг сидели парочки явно несемейной молодежи.
Жена как проблема
«97% иранцев имеет одну жену, у нас редки разводы, и мы желаем наших жен, живя с ними всю жизнь, потому что ты никогда до конца не знаешь, какова тайна, скрытая под ее покрывалом, — говорит отец четырех детей, поглядывая на свою супругу. — А западные мужчины все время видят наготу женщин — им скучно, все время хочется их менять».
В Исфахане вдоль многокилометровых набережных в полном хиджабе, в чадрах, в кроссовках и перчатках девушки занимаются спортивной ходьбой. Зрелище, надо сказать, завораживающее и точно куда более фантастическое, чем если бы они шли в шортах и майках.
Под чадрой может быть любая одежда, в том числе самая модная, но чаще всего — джинсы. Обручальные кольца не в ходу, женщины носят золотые кольца, но ими новобрачные не меняются. За две недели я только два раза видела мужчин с галстуками — это были русские. Шелк и золото разрешены только женщинам!
«Ударить жену? Да вы что, она сразу пойдет в суд, и ты никогда не расплатишься, потеряешь семью и все на свете!» — в глазах моего собеседника, рослого и преуспевающего мужика, неподдельный ужас.
«Жена может потребовать мехр (приданое, которое ей дает на свадьбе не ее семья, а жених. — „Газета“) немедленно после свадьбы, безо всякого объяснения причин, — с удовольствием подключается к разговору его совершенно европеизированная жена, большую часть жизни прожившая в Германии. — Мехр принадлежит ей и только ей по закону, если муж не отдает, она может с ним развестись. И он должен будет ее содержать, платить за детей, пока они не вырастут. Если дети остаются с мужем, он все равно ей платит, а она ему — никогда».
Женятся люди так. «Я увидел свою будущую жену, пошел к своему отцу и сказал, что хочу жениться. Братья и родственники наблюдали за ее семьей — хорошо ли они живут, не ссорятся ли. Потом мой отец пошел к ее отцу — и все, мы вместе 22 года, у меня нет ни других жен, ни временных браков», — это рассказ человека, который считает, что он женился абсолютно самостоятельно.
Другой парень рассказывает: «Я хочу жениться по любви. Хочу понимать свою жену, а не просто жить с ней как два чужих человека. Сейчас мало кто из девушек увлечен историей Лейлы и Меджнуна. Девушка хочет мехр — монет по числу года ее рождения. Одна монета стоит 150 $ - вот и считайте, если она родилась в 1360 году… Она выйдет замуж, а через месяц потребует мехр и развод». Такими историями полны газеты, сериалы и разговоры.
Студент делится планами: «Женюсь! Надоело». Ему надоело, что его преследуют девушки. «Есть три кандидатуры. На каникулах с каждой погуляю и решу, на ком жениться». Погуляю — это в буквальном смысле гулять по улице и разговаривать. «У меня есть 800 долларов — нормальный мехр. Не все так уж хотят денег. Вместе наживем».
В Иране есть еще и временный брак — институт брачного договора на любое время. Он может длиться час, может длиться всю жизнь. Даже в этом случае оговариваются права детей, если женщина забеременеет. Женщина не может выходить замуж в течение трех месяцев после развода. Так что идея о том, что временный брак — это скрытая форма проституции — больше фантазия, чем реальность.
Дом Хомейни
Найти неприметный домик аятоллы в Тегеране не так-то легко. Вот закончились шикарные кварталы северного Тегерана, кривые неасфальтированные улочки предместья все уже и уже. Дальше только пешком. Напротив неохватного древнего дерева — ворота и обычная глинобитная стена. За ней — дорога в гору, увешанная черными флагами, обыкновенная мечеть и в глубине двора — двухкомнатный домик с невысокими потолками. Здесь имам Хомейни прожил безвыездно последние 10 лет своей жизни. Его столетняя жена живет здесь до сих пор.
Портреты Хомейни в Иране повсюду. Запад представляет его зловещим старцем, символом ужаса революции. Для иранцев он по сей день символ справедливости. В 1979 году шах Реза Пехлеви бежал от восставшего народа. Шах решил снять платки с женщин, замахнулся на авторитет духовенства, всегда бывшего в оппозиции к власти, и хотел предоставить американским военным статус полной неприкосновенности.
Достаточно побывать в шахском дворце, расположенном в громадном тенистом парке, и в более чем скромном доме имама Хомейни, чтобы понять разницу между этими символичными фигурами.
«Скоро будет 20 лет, как умер имам. Тогда нас было много, мы охраняли и горы, и небо, а теперь нас уже мало в живых», — старик Ахмад Фаллах Мехрджерди, один из еще оставшихся членов охраны, провел меня к дому Хомейни, когда уже все было закрыто.
«В этой самой комнате ваш министр иностранных дел Шеварднадзе отдал имаму ответ Горбачева на его письмо. Здесь, в углу, он сидел, там — Шеварднадзе. Советы тогда не поняли его письма. Вот на этом самом месте имам и предсказал, что ваша страна распадется», — говорит Ахмад.
Недавно на годовщину смерти сюда приходили все правители — духовный лидер Хаменеи, министры, президент. «Ночью пришел генеральный прокурор. Мы ему тоже ворота открыли, как и вам. Мы всем открываем ворота», — и правда, пока я там была, пришли несколько семей.
«Во время поста имам ни с кем не встречался и не выходил, — рассказывает Ахмад. — Решили пока покрасить стены мечети рядом с его домом. Имам увидел и сказал, чтобы отложили до тех времен, когда у всех иранцев будет дома ремонт сделан. Так и стоит мечеть до сих пор недокрашенная».
Во время иракской войны Тегеран бомбили. Хомейни отказался уходить в укрытие. «Все иранцы уйти не могут, и я не хочу», — вспоминает слова имама Ахмад.
Спрашиваю его, правда ли, что Хомейни разрешил браки девочкам с девяти лет, как писали в западной прессе. «Нет, какая-то ошибка, — удивляется Ахмад. — В Коране написано, что девочки с девяти лет читают намаз, покрывают голову на людях, не здороваются с незнакомыми, а брак — это потом, в девять лет родители только могут сговариваться насчет свадьбы. Что вы, имам не мог так говорить, он был образованным человеком!»
На пути в Кум из Тегерана в пустыне до сих пор достраивается мавзолей, где похоронен Хомейни, и самая большая в Иране мечеть. И днем, и ночью здесь тысячи людей со всей страны и мира. Многие здесь же ночуют — на коврах или на улице. Полы в мечети сделаны из оникса. Здесь кристально чисто и на удивление прохладно.
Сам мавзолей — за стеклом. По ночам он подсвечен зеленым светом. В прорези все бросают деньги — мечеть строится только на пожертвования. Горы денег — раз в неделю их собирают.
Шахский дворец — это несколько особняков, утопающих в зелени. Не Зимний, но тоже неплохо. Хрустальные люстры, бюст Марии Антуанетты, мебель, похожая на чешскую 60-х годов. Причудливая шахская коллекция живописи.
У входа стоят громадные железные сапоги — все, что оставила революция от памятника Пехлеви.
Госпожа Джудаки Мужган, хранительница музея, охотно отвечает на вопросы.
«Революция дала женщинам образование. Во времена шаха они сидели по домам, ткали ковры, пололи огород и пасли коров. В чадре они ходили всегда, но теперь они могут учиться. Женщины стали самостоятельными, зарабатывают деньги», — говорит Джудаки. За 3,5 года обучения в частном университете она заплатила 2,5 тысячи долларов. Большинство иранок учатся бесплатно, особенно из провинции. Система образования европейская и американская: выбираете количество единиц и осваиваете их так быстро, как сумеете.
«В нашем законе написано, что единственное, кем не может стать женщина, это президентом и судьей. Она более эмоциональна, чем мужчины, такая работа требует большей выдержки. А вот адвокатами, депутатами, политиками наши девушки становятся», — поясняет она.
Сама госпожа Мужган осталась без мужа: «Первое поколение наших мужчин делало революцию, второе — погибло на войне, третье — нас младше. О войне мы не думаем, иранский народ не планирует войну».
О России в иранских школах рассказывают в связи царскими войнами на Кавказе. «У нас были шахи, у вас — цари, этот период изучают, а о Советском Союзе в школе не очень рассказывали раньше, а теперь он распался — так и совсем не рассказывают».
Кладбище мучеников
Мы в России зовем их павшими героями. Восемь лет войны, которую начал против Ирана социалистический Ирак с американской, европейской и советской помощью, унесли миллион жизней. Целое поколение. Оно и лежит на кладбищах мучеников. По-арабски они зовутся шахидами — все, кто пал на поле брани.
Подхожу к могиле. Возле простой плиты на земле сидит маленькая пожилая женщина. Госпожа Эззад потеряла на той войне сына Хусейна. Ему было 22. Погиб 23 года назад. По пятницам она приезжает сюда помолиться. Она улыбается, она гордится своим мальчиком. Ее старший сын тоже воевал, был ранен, выжил, но раны сделали свое дело. Он тоже в могиле — здесь же, в той части кладбища, где хоронят родственников шахидов. Ее младшему сейчас 18 лет.
Спрашиваю: если будет война, отпустит сына или нет. Старушка улыбается горько: «У меня больше нет сыновей, кроме него, и уже не будет. Если начнется война, он пойдет воевать. Это его долг. Мой долг — отпустить его. Иншалла, война не начнется».
Она знает, что по закону единственного сына не призывают. Но она знает и другое — что мужчина должен защищать родину.
Простые люди пошлют своих детей в армию. Они и сейчас служат — все, после института.
Семьи шахидов получают пенсию — около 120 долларов в месяц. «Это хорошее подспорье. Но те семьи, у кого хороший достаток, отказываются, — говорит госпожа Эззад. — Я знаю многих, кто отказался. Пока мой муж был жив, мы тоже отказывались. Сейчас, пока сын учится, мы получаем пенсию. Спасибо вам, что вы пришли».
Мои спутники тоже прошли войну. Оба были ранены. Они опускаются рядом с женщиной и, касаясь могильной плиты рукой, читают про себя молитву.
«Пойдемте, мы покажем, где лежат наши друзья», — говорят они. Мы идем вдоль могил. На многих — портреты, занавешенные покрывалами. Подходим к одной. «Этой мой двоюродный брат», — говорит Хамед. Ему самому сейчас 39. На портрете — молодой парень, которому едва 18. «Он сидел в экскаваторе, рыл окопы, начался обстрел. Пуля — и мгновенная смерть. Здесь много наших друзей и родных, изувеченных, тяжело раненных, обожженных химоружием. Многие до сих пор умирают от ран. К вечеру на могилы приходит много народу. Вон сидит брат, там — отец». Они знали погибших, знают и их родственников. Они не плачут по своим близким.
Тем, кто хочет бомбить эту страну, надо прийти в пятницу на кладбище шахидов. И многое тогда прояснится в характере этого народа.
Один преуспевающий бизнесмен, часто бывающий в России, спросил меня: «Почему вы считаете вашего царя шахидом?» Рассказала, как умер царь и его семья, мой собеседник удовлетворенно кивнул: «Да, по всем параметрам шахид».
Русская церковь
В воскресенье иду в русскую церковь в Тегеране. Зимой ее посещал глава русского МИДа Сергей Лавров. Горожане не сразу понимают, почему я так рвусь именно к этим христианам — показывают дорогу к ближайшим.
Сталкиваюсь в дверях с отцом Александром. Служба уже закончилась, и он спешит. Но храм открывают, показывают, а потом ведут к старосте.
«Иранцы всех христиан называют армянами — они убеждены, что армяне — не нация, а вероисповедание. Хотя тут есть и несториане, и протестанты, и католики, и греки», — рассказывает староста русской церкви Эммануил. Его бабушка эмигрировала в 1917 году. Мама сидит рядом с ним в церкви — она мусульманка, по-русски не говорит. Эммануил сделал свой православный выбор под влиянием русской бабки. От нее у него потрясающий забытый старорежимный русский язык. В обычной жизни занимается бизнесом.
«Наша паства — сотрудники российских фирм, посольства, русские жены иранцев. Для стариков мы открыли приходской дом престарелых. Многие мусульмане жертвуют и на приход, и на приют, — рассказывает Эммануил. — Христиан в Иране не притесняют, что вы! Очень уважают. Это во всем чувствуется — что надо, сразу обращаемся в мэрию района: деревья подстричь, цветы посадить, территорию убрать. На Пасху так много народа, что даже тесно. В колокола звоним. На Рождество елку наряжаем. В Иране с елями проблем нет. А на Троицу березки срезаем — как в России».
Армяне как символ христианства
В Исфахане, старой столице Ирана, одна из крупнейших армянских общин. Высокая монастырская стена из желтой глины. За ней виднеются причудливой архитектуры постройки. Посреди двора — колокольня. У ее подножия — могилы. Вот надгробие консула Российской империи. Год 1906-й. Вот еще русские имена.
В храме разговариваю с ключарем Бабкеном Чарианом. «Только в Исфахане у нас 17 церквей. Есть женский монастырь святой Екатерины. Здесь раньше тоже был монастырь, сейчас по праздникам служит наш епископ. Он подчиняется не Эчмиадзину, а Бейруту. У нас, армян, так сложилось в XX веке — два центра и две главы».
По стенам храма XVII века росписи. По всему периметру — фрески, в подробностях показывающие мучения, которые принял просветитель армян Святой Григорий.
Спрашиваю, приходят ли мусульмане. «Конечно, приходят. Им все нравится, кроме фрески Страшного суда — уж больно много обнаженных тел, говорят», — улыбается Бабкен. Тем временем в храме появляется съемочная группа иранского ТВ. «У нас часто снимают, особенно когда епископ служит».
Интересуюсь, боятся ли армяне войны. «Войны не будет. Кто же решится воевать с Ираном? Мы на протяжении веков были прекрасными воинами. И опыт недавней войны есть. Но вся эта шумиха вокруг ядерной программы Ирана возмутительна. Невозможно с Ираном разговаривать таким тоном!» — говорит Бабкен и советует обязательно заглянуть в музей, что рядом.
Музей — просто чудо музейного менеджмента. Огромное Евангелие IX века, молитвенник размером с рисовое зерно, молитва на золотой проволоке, видимая только под микроскопом. Пила рыбы-пилы. Панцирь гигантской черепахи. Портрет женщины — посла армян в Японии. Необъятные паспорта армян от 1921 года. Надгробия XII века. Рембрандт и Айвазовский. Кажется, они считают Рембрандта армянином.
Тут же — карта Турции с точками, где шла резня армян 1915 года, фотографии. «А какие у армян отношения с азербайджанцами в Иране?» — начинаю разговор со смотрителем. «Мы же граждане одной страны, нам делить нечего. Это Армения и Азербайджан не поддерживают отношений из-за Карабаха. При чем здесь армяне и турки Ирана?»
Вместо послесловия
Я увидела Иран совсем не таким, каким представляла до приезда сюда. Не хорошим и не плохим — другим, сложным и не похожим ни на одну другую страну. Я старалась понять его людей — не всегда это получалось. Здесь очень многое определяет вера — в поведении людей, в их привычках, оценках, поведении. Даже тех, кто не считает себя соблюдающим все каноны мусульманином.
Многое осталось за пределами этого рассказа.
В том числе и сюжет, связанный с участью гомосексуалистов в Иране. Для большинства иранцев это постыдная тема. Для российского читателя — неубедительная, поскольку даже ничего не знающий об Иране человек уверен, что за гомосексуализм там казнят. Я тоже так думала, пока не узнала про то, что в самом центре Тегерана в сквере собираются по вечерам люди, которые ничуть не скрывают своей нетрадиционной ориентации. Они собираются каждый день, их никто не арестовывает, не прогоняет, не устраивает на них облав.
И еще одно немаловажное обстоятельство. Казнь двух юношей-гомосексуалистов, прошедшая публично год назад, состоялась не потому, что эти юноши были уличены в связи, а потому, что они изнасиловали и убили 13-летнего мальчика. Ни одно мировое СМИ не обнародовало этого факта, а просто оповестило общественность, что звери-фанатики убивают ни в чем не повинных гомосексуалистов только за их запретную в Иране ориентацию. Узнав обо всем этом, я потеряла интерес к будоражащей воображение западных критиков Ирана теме полиции нравов.
