 |
| Газета.Ru | Борис Фаликов | 20.06.2006 |
Как только ни пытались объяснить эти неудачи. И упрямым недоверием к Кремлю старой эмиграции, которая не заметила даже, что власть там совсем другая, и притоком в зарубежное православие мало в нем смыслящих иностранцев (владыка Василий, к примеру, американец, ну какой из него православный!), и хитроумным вероломством греков, которые на американские же денежки подрывают всемирный авторитет Московского патриархата.
На самом деле все сложнее и проще. Неуклонно сближаясь в последние годы с властью, РПЦ превращается в своего рода гигантскую корпорацию, где высшее управленческое звено бесконтрольно осуществляет всю полноту власти, вроде «Газпрома» или «Роснефти». Те монопольно владеют природными ресурсами, эта претендуeт на аналогичное владение ресурсами духовными. И, как положено такого рода структурам, начинает серию «дружественных поглощений» за рубежом.
Но претенденты на поглощение имеют принципиально иную природу. Они живут по другим законам. И в этом суть проблемы.
Судьбы русского православия после революции за рубежом сложились по-разному. Либералы во главе с митрополитом Евлогием (Георгиевским) ушли под омофор вселенского патриарха в Константинополе (нынешняя архиепископия им наследует). Консерваторы и монархисты под началом митрополита Антония (Храповицкого) создали собственный архиерейский синод (РПЦЗ — его детище). И лишь горстка приходов сохранила верность Московскому патриархату. На базе одного из них в Британии великий православный проповедник Антоний (Блум) создал Сурожскую епархию. Между этими ветвями русского православия мало общего. Напротив, много богословских и политических расхождений. Особенно остро они проявляются между националистически и антиэкуменически настроенной РПЦЗ и открытыми к переменам «евлогианами». Но и «сурожское православие» имеет свое лицо, покойного владыку Антония не назовешь экуменистом. И все же есть одна вещь, которая объединяет всех. Это высокая степень внутрицерковной демократии. Она восходит к положениям Поместного собора 1917−1918 годов, когда русская церковь отделилась от государства и восстановила патриаршество и принцип соборности, позволяющий мирянам играть значительную роль в церковной жизни. Внутри России православию не удалось воспользоваться плодами этой реформы (из синодального пленения оно сразу попало под железную пяту большевиков), но за ее пределами — вполне. Сам факт жизни в условиях демократического общества еще более усилил соборные элементы в церковной жизни.
Но этот опыт свободы оказался совершенно не востребован в РПЦ.
Знаменитый устав Сурожской епархии, позволяющий обустроить церковную жизнь с учетом мнения всех членов церкви, был опубликован в 1998 году, но в Москве к нему отнеслись с прохладцей. Священный синод даже не счел нужным его одобрить. «Вы же и так по нему живете», — благодушно отшутился патриарх Алексий II. Устав РПЦ, принятый двумя годами позже, был проникнут совсем иным духом. Реальная полнота власти отныне принадлежала архиерейским соборам, то есть высшему епископату, тогда как роль рядового священства и мирян практически сводилась к нулю. Теоретически они могут участвовать в общецерковных поместных соборах, но их проведение целиком зависит от воли соборов архиерейских. Те же все более и более начинают походить на заседания совета директоров «Газпрома», и хлопоты с миноритарными акционерами им вовсе ни к чему. Парадоксальным образом это вполне устраивает тех россиян, которые в последнее время принимают веру.
Да, церковное строительство идет без их участия, но это освобождает их от тягот, которые накладывает нормальная церковная жизнь.
Они не только не участвуют в приходской деятельности, но и в церковь-то заходят от случая к случаю. Вся их «церковность» — это крещение детей, венчание да свечка во здравие или за упокой, которая торопливо втыкается перед наугад выбранной иконой. Они превращаются в идеальных потребителей ритуальной продукции, которую поставляет им корпорация РПЦ.
Понятное дело, что у евхаристической чаши этих христиан не встретишь. Но в социологических опросах они называют себя православными, и церковь радостно подтверждает, что так оно и есть. Обе стороны довольны друг другом. Для первой принадлежность к православию это скорее знак национальной и культурной идентификации (для многих чиновников еще и билет на вхождение в новую элиту), для второй — доказательство того, что строительство православия в отдельно взятой стране идет ударными темпами.
Российское православие, таким образом, разделено на два лагеря. В одном — всевластная и бесконтрольная монополия, живущая по своим корпоративным законам, в другом — не слишком требовательные потребители ее продукции. Но когда РПЦ пытается провести очередное «дружественное поглощение» за рубежом, она сталкивается с совершенно иной церковной жизнью, где миряне и священники на равных с архиереями участвуют в решении своей судьбы. И выясняется, что два этих типа церковного устройства практически несоединимы друг с другом.
