 |
| Эксперт | Александр Горянин | 13.06.2005 |
О том, что свобода и собственность — чуждые для России понятия, хоть раз да слышал у нас едва ли не каждый. В более развернутом виде это звучит примерно так: историческая Россия никогда не знала прав человека, демократического выборного представительства, справедливого суда, соперничества политических партий и прочих либеральных благ; личность у нас, в отличие от счастливого Запада, всегда была бесправна. Вторая гипотеза — о том, что Россия никогда не знала настоящих собственников, — тоже приобрела в последнее время некоторую популярность. Чтобы не томить читателя, скажу сразу: все это не соответствует действительности. А то, что множество людей у нас скорее согласны, чем не согласны с этими утверждениями, есть следствие исполинской фальсификации, которой уже два с лишним века.
Предельно критическое отношение к России и ее истории обычно выдают за стремление к истине, повторяя слова Чаадаева: «Я не могу любить Родину с закрытыми глазами». Что ж, давайте последуем совету Петра Яковлевича. Сделаем усилие, преодолеем интеллектуальную лень. Откроем глаза.
Это же знает каждый
То, что люди «твердо знают» о своей стране, необязательно соответствует действительности, но это «знание» едва ли не важнее действительности. Французы твердо знают, что на земле нет женщин красивее француженок, американцы убеждены, что их страна — самая свободная в мире, немцы совершенно уверены, что немецкое качество невозможно превзойти, японцы не сомневаются, что они — самый трудолюбивый народ среди живущих. И хотя все эти постулаты неверны, их носители уже своей убежденностью заставляют окружающих поверить, будто дело обстоит именно так.
А что «твердо знают» у нас? Что у нас был Иван Грозный — самый кровавый тиран всех времен. Что Петербург «построен на костях». Что главное изобретение России — «потемкинские деревни».
По подсчетам историка Р. Г. Скрынникова, знатока эпохи Ивана Грозного, при этом царе было безвинно казнено и убито от трех до четырех тысяч человек. Скрынников настаивает, что это был массовый террор, и с ним нельзя не согласиться. Однако если всмотреться в европейскую историю, то рядом с Людовиком XI, Ричардом III, Генрихом VIII, Филиппом II, герцогом Альбой, Чезаре Борджиа, Екатериной Медичи, Карлом Злым, Марией Кровавой, лордом-протектором Кромвелем и массой других симпатичных европейских персонажей наш Иван Грозный будет выглядеть вполне кротким. В центре Лондона вы можете полюбоваться на памятник Кромвелю. А Ивану Грозному русское сознание вынесло приговор, отменить который невозможно. Среди 109 фигур на памятнике Тысячелетию России в Новгороде, в число которых попали опальные Алексей Адашев и Михаил Воротынский, а также князья Литовской Руси Кейстут и Витовт, места царю Ивану не нашлось. Мы можем гордиться своей нравственной планкой: англичане легко простили своей Елизавете I умерщвление 89 тыс. человек, а мы не прощаем и не простим царю Ивану загубленные четыре тысячи.
Теперь о Петербурге «на костях». Впервые это выражение было пущено шведами в середине XVIII века (еще бы: это у них отняли устье Невы, это шведские пленные прорубали первые просеки будущих улиц), а затем воспроизведено бесчисленное число раз — главным образом жалостливыми отечественными авторами. Правда, документальных доказательств этой «общеизвестной истины» никто никогда не представил, и первая же проверка (Буровский А. М. Петербург как географический феномен. — СПб, 2003) показала: город на костях — ничем не подтвержденный вымысел.
Басня о «потемкинских деревнях» — порождение зависти. В 1787 году Екатерина II показывала австрийскому императору Иосифу, польскому королю Станиславу Понятовскому и иностранным послам свои новые причерноморские земли и Крым. Гостей потрясли приобретения России, особенно на фоне неудач Австрии в турецких делах. Потряс и размах строительства — в Херсоне, Николаеве, Севастополе, — особенно верфи, со стапелей которых в присутствии гостей были спущены первые корабли. Прошли годы, как вдруг участник путешествия Гельбиг (тогда посол Саксонии) написал, что селения по Днепру были декорациями, которые перевозили по ночам на новое место, а скот перегоняли. Технически это было невозможно, но просвещенная публика в таких вещах несильна. Детский восторг, охвативший Европу, не поддается описанию. Какая психологическая компенсация! У стиснутых своей географией стран появилась возможность сказать себе: все русские победы, приобретения, крепости, корабли, вся Новороссия — это просто намалевано на холсте! Анекдот о «потемкинских деревнях», возможно, самый успешный в мировой истории. После Гельбига прошло двести лет, но вот заголовки статей о России, которые я нашел сегодня на ИноСМИ.Ру: «Политика потемкинских деревень в России» (Christian Science Monitor); «Нераспространение по-русски — потемкинская деревня» (National Review,); «Экономический рост потемкинского пошиба» (Welt am Sonntag); «Потемкинский валовой внутренний продукт» (The Wall Street Journal); «Потемкинская демократия» (The Washington Post); «Потемкинская Россия» (Le Monde); «Григорий Явлинский: 'Россия построила потемкинскую деревню'» (Die Welt); «Елена Боннер: Владимир Потемкин» (The Wall Street Journal). Дело не только в штампах мышления, но и в силе страсти.
Откуда что пошло
Обратите внимание: из перечисленных статей две принадлежат перу наших соотечественников. Они тоже свято верят в «потемкинские деревни». Да что там, в это верят у нас почти все. Как это могло случиться?
Печально, но факт: есть нации кичливые и некичливые. Первые склонны к бесконечному восхищению собой, вторые более скромны, к тому же редко подвергают критическому анализу восхищение первых. К сожалению, они вполне способны усваивать отрицательные мифы о себе.
В течение почти двух веков подряд наши благодушные дворяне, выезжая за границу, из любопытства покупали там антирусские памфлеты, дефицита которых Европа не знала с той поры, как знакомство с географической картой перестало быть в этой части мира достоянием немногих. Жанр просто не мог не возникнуть, ибо карта (особенно в широко принятой тогда равноугольной цилиндрической проекции Меркатора) рисовала совершенно устрашающую картину того, как огромная Россия нависает над сутуленькой тонкошеей Европой. То, что подобные сочинения находили в России благодарных читателей, заранее согласных с каждым словом автора, не должно удивлять. Еще в 1816 году издатель исторического журнала «Пантеон славных российских мужей» Андрей Кропотов подметил, что французские гувернеры из числа «примерных (у себя на родине. — А. Г.) негодяев» развивают в своих русских воспитанниках «невольное отвращение» к отечественным законам и нравам. Особо обильный урожай антирусских памфлетов дала Крымская война.
Поскольку французский, а часто и немецкий наши дворяне знали с детства (английский тогда почти не учили), каждый памфлет, будучи ввезен в Россию, прочитывался многими. Отсюда и вера в басни про «потемкинские деревни», про дивизию, которой Павел I велел маршировать прямиком на Индию и которая была остановлена уже чуть ли не у Твери, про указ о назначении митрополита Филарета командиром гренадерского полка, который (указ) якобы подмахнул пьяный Николай I. А главное — про кровавую и деспотическую страну. Подобные настроения не могли не затронуть и отечественных историков. Интеллигент внушаем и почтителен к «Европе», так что начиная со второй половины XIX века многие либералы, сами того не замечая, уже смотрят на свою родину сквозь чужие, изначально неблагосклонные очки. Вздор мало-помалу перетекал в российскую публицистику, впитывался сознанием в качестве доказанных истин.
Среди наших историков были, конечно, и другие тенденции, но западный взгляд (особенно на протяжении шести с лишним либеральных и радикальных десятилетий от воцарения Александра II до 1917 года) брал верх. «Русская история стала искажаться задолго до коммунистической власти: страстная радикальная мысль в нашей стране перекашивала русское прошлое соответственно целям своей борьбы» (А. И. Солженицын).
Взгляд на «плохую» отечественную историю был радостно подхвачен большевистскими смердяковыми, попал в школьные учебники, упрочился в подкорке у правых и левых (пусть и с разными мотивировками) и до сих пор преодолевается крайне медленно. Современный российский учебник «Отечественная история» для 10-х классов (сочинительницы Жарова Л. Н. и Мишина И. А.) описывает рубеж XIX—XX вв.еков в таких замечательных выражениях: «полуазиатская деспотическая власть царя… забитость крестьянства»; «российское государство, вырываясь из оков варварства…» и проч.
То, как в стране принято освещать свой исторический путь, бесконечно важно для духа нации. Повсеместно школьники учат не историю вообще, а национальную версию истории (см.: Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира / Пер. с франц. — М., 1992). За что хвалит современный французский интеллектуальный мэтр Ален Безансон школьный учебник, написанный знаменитым историком Эрнестом Лависсом? Вот за что: «Парижская коммуна казалась ему столь печальным эпизодом, что он даже не упомянул о ней, не желая, чтобы школьники что-нибудь об этом узнали».
Это относится не только к учебникам. Совсем неспроста у классических историков Англии полностью отсутствует критическая рефлексия. Один из самых известных среди них, Джордж Тревельян, даже не упоминает о чартистском движении в своем тысячестраничном труде «Социальная история Англии» (1942; есть русский перевод: М., 1959). Вы не встретите у Тревельяна ничего, что бросало бы слишком явную тень на социальные отношения в его стране в каком бы то ни было веке. В том же духе писал его родной дед, знаменитый английский историк Томас Маколей, так писали и пишут все «большие» английские историки.
Тирания или демократия?
Наши традиции демократии и народного представительства старше самого русского государства: Лаврентьевская летопись говорит об изначальности обычая сходиться на вече. Что же до выборных органов власти, ныне даже школьникам известно, что при раскопках Новгорода находят избирательные бюллетени на бересте. Сравнивая средневековые города-республики Северной Европы, видишь, что системы выборного правления в Новгороде и Пскове были заметно демократичнее, чем в близких, казалось бы, по устройству «вольных имперских городах» Германии: в Новгороде выбирали не только посадника (должность вроде президентской) и тысяцкого (помощник посадника по военным и торговым делам, глава войска), но и архиепископа. Такого в Германии не было.
Власть в допетровской Руси, исключая верховную власть государя и власть воевод в городах с уездами, была представлена выборными органами. В городах структурами гражданского общества были «сотни» и слободы с выборными старостами. Выборные должностные лица — земские и губные старосты — управляли вместе с целовальниками (тоже выборными), соответственно, волостями и губами. Губа представляла собой судебный округ и включала один-два уезда. Губные старосты (именовались также «излюбленными старостами») расследовали особо опасные уголовные преступления, исполняли административные обязанности (землеотвод, межевание и т. д.). Выборными были земские судьи с дьяками. Земские власти ведали важнейшими для населения делами, среди прочего — проведением мирских выборов. Старосты избирались из местных дворян, а их помощники — целовальники — из местных крестьян и посадских людей. Выбирались также сотские и пятидесятские. Слово «целовальник» сегодня звучит забавно (особенно сочетание «губной целовальник»), но объясняется просто: вступая в эту выборную должность, человек приносил присягу, целуя крест.
Историк В. Л. Махнач проводит следующие параллели: «Если земский староста подобен испанскому алькальду, то губной староста подобен англосаксонскому шерифу. Он [также] избирался из местных дворян, а губные целовальники — из местных крестьян. Власть имела под собой мощную демократическую базу. Это была не бюрократическая, а антибюрократическая система правления».
Даже в таком крупном городе, как Нижний Новгород, весь «аппарат» городового воеводы состоял из дьяка с подьячим. Вниз, начиная от воеводы, вертикаль власти представляла собой выборное самоуправление. По участию низового демократического элемента в местном самоуправлении допетровская Россия опережала ту же Англию, где лишь реформы 1888-го и 1894 года покончили с монополией аристократии в местном самоуправлении.
Поучительна история Земских соборов. Первый из них был созван в 1549 году. Созывались они до 1684 года. За 135 лет существования этого органа было созвано 57 соборов. Соборы созывались, среди прочего, и для избрания царей. Шесть царей было избрано на соборах. Соборы созывались царем по своей инициативе или по инициативе населения, созывались сословиями или по инициативе сословий в отсутствие царя. Настоящим торжеством сословного представительства стали всесословные выборы царя Михаила Федоровича Романова на Земском соборе в 1613 году.
Существовала разработанная система выборов в соборы с избирательными округами, институтом выборщиков, наказами избирателей. Избирательным округом считался каждый город со своим уездом. Выборы проходили в форме избирательных собраний. Выбирать имели право выборщики — полные налогоплательщики или люди, несшие службу. Составлялся протокол собрания (именовался «выбор за руками»), который заверяли все участники. Местные власти не имели права вмешиваться в выборы. Имущественного ценза для выборных не было, но, поскольку соборы могли длиться годами, а жалованья выборным не полагалось, малоимущие отсеивались уже этим.
Собору подлежала верховная законодательная власть и компетенция в вопросах кодификации права: Судебник 1550 года и Уложение 1649 года были приняты соборами. Не просто утверждены, как может подумать кто-то, — соборы по многу месяцев занимались кодификационной работой. Например, в Уложение 1649 года на соборе было внесено 80 новых статей на основе челобитных от выборных. Не зря этот кодекс законов прослужил, с обновлениями, до 1845 года.
Кстати, о Судебнике 1550 года. В своей книге «Народная монархия» Иван Солоневич, кажется, первым привлек внимание к тому факту, что русский Судебник 1550 года содержит положения, на век с лишним опередившие то, что считается главной вехой на европейском пути к Правам Человека. Русским интеллигентам, пишет он, тыкали в нос английский Habeas corpus act, забывая упомянуть, что в России подобный акт был введен на 129 лет раньше английского: по Судебнику 1550 года власти не имели права арестовать человека, не предъявив его представителям местного самоуправления — старосте и целовальнику, иначе последние по требованию родственников могли освободить арестованного и взыскать с представителя администрации соответствующую пеню «за бесчестье».
Не было парламента или не было слова «парламент»?
Вернемся к соборам. Они имели право законодательной инициативы, ведали вопросами церковного устроения, налогообложения, внутреннего управления, торговли и промышленности. Земский собор 1682 года принял важнейшее решение об уничтожении местничества. Во время «бесцарствия» собор брал на себя полноту верховной власти в России.
Собор ведал и проблемами внешней политики, войны и мира. В 1566 году он должен был решить вопрос, продолжать Ливонскую войну или заключать мир на условиях, предложенных противником. Собор высказался против их принятия, и война продолжилась.
Иного рода решение было принято на так называемом Азовском соборе 1643 года, созванном для ответа на вопрос: «Азов от казаков принимати ли? И войну с Турцией и Крымом начинати ли?» Нескольким группам выборных надлежало «крепко помыслить», и каждая группа должна была дать мотивированный письменный ответ («сказку»). Прочтя «сказки», царь отказался от мысли о войне. Казаки прервали пятилетнее «Азовское сидение» и вернулись на Дон.
Вопрос об удовлетворении просьбы гетмана Богдана Хмельницкого о принятии Украины в состав России решал собор 1653 года. Это был трудный вопрос, так как принятие Украины означало две неизбежные войны — с Польшей и Крымом (получили в итоге и третью — со Швецией). Были противники принятия — в первую очередь западник и сторонник союза с Польшей дипломат Афанасий Ордин-Нащокин, все Милославские, родственники жены царя Алексея Михайловича. Это была не первая просьба Хмельницкого: собор 1651 года не дал своего согласия.
В допетровской Руси был еще один кандидат на звание парламента, к тому же гораздо более древний, чем Земские соборы. Начиная по крайней мере с Х века главным законосовещательным органом в русских княжествах была Дума. Здесь вершились все государственные дела, и, не «поговорив с боярами», великий князь (а затем царь) не предпринимал ничего важного. В 1389 году великий князь Дмитрий Донской, победитель Орды, говорил перед смертью своим дружинникам-боярам: «Я родился пред вами, при вас вырос, с вами княжил». А сыновьям завещал: «Слушайтесь бояр, без воли их ничто не творите».
Как пишет специалист по русской истории XIV—XVII вв.еков А. Л. Янов, «долгий путь отделяет этот завет от статьи 98 Судебника 1550 года, налагавшей юридический запрет на принятие царем законов без согласия бояр. Почти два века понадобилось вольным княжеским дружинникам, чтобы его пройти, но они справились с этим».
Хотя протоколы не велись, известно, что заседания Думы проходили в прениях, достигавших порой чрезвычайной живости. Нередко бывали «встречи» — возражения царю. Об Иване III рассказывали, что он даже любил «встречу» и жаловал за нее. Из слов Ивана Грозного в письме Курбскому видно, что «встречи» в совете его деда доходили до раздражения, до «поносных и укоризненных словес» государю.
Мы никогда не узнаем, как развивались бы российский парламентаризм и самоуправление, если бы не переворот Петра I. Сложнейшее общество XVII века Петр уничтожает упрощением. Петр стал разрушителем русских демократических традиций. При нем не только прервалась практика созыва Земских соборов, он уничтожил их основу — низовое земство, бюрократизировав низшую сферу самоуправления. В 1711 году он положил конец и Думе как ненавистному боярскому учреждению. Западник Петр создал почти полностью бюрократическое государство, где власть принадлежала чиновникам, а роль выборных лиц была минимизирована.
Западник Петр стал и главным закрепостителем. До него крестьянина нельзя было продать, крестьянин был юридически прикреплен к земельному наделу (который считал своим), но и наделы были неотчуждаемо прикреплены к крестьянам. Крестьянин был связан с землей, а не с господином. Все это изменилось при Петре и его преемниках. Петр внедрил столько чужеземного, так сильно вестернизировал верхушку общества, что свое, допетровское, в последующие времена даже на уровне обсуждения начало восприниматься (и отвергаться) как нечто отсталое. Екатерина II в значительной мере восстановила самоуправление, но уже не демократическое (с целовальниками из крестьян, с представителями городских сословий во главе слобод), а чисто дворянское. За образец брались системы аристократического самоуправления, существовавшие в то время в Пруссии, Австрии, Англии. Но в этих странах они складывались таковыми на протяжении веков, им еще предстоял долгий путь к демократизации.
Но, несмотря на все это, Россия не выходит за пределы схемы, присущей почти всему европейскому континенту. Упрощенно эта схема выглядит так: сословное представительство (XV-XVII века) — абсолютизм (XVII.XVIII века) — эволюция к конституционализму (XIX век; в России захватила сверх того еще первые шесть лет ХХ века).
Наша демократия — не новодел
Вече и Дума, собор и земство, Городское собрание и Государственный совет, излюбленный староста и земский целовальник, старшина и гласный, предводитель дворянства и городской голова — все это элементы нашего наследия, нашей богатейшей политической цивилизации.
Недавно А. Колесников потешался в Газете.Ру: по его словам, в президентском послании 2005 года «Россия фактически объявлена исторической родиной либерализма». Этого в послании нет, в нем сказано: «Выстраданные и завоеванные европейской культурой идеалы свободы, прав человека, справедливости и демократии в течение многих веков являлись для нашего общества ценностным ориентиром. В течение трех столетий (гораздо дольше! — А. Г.) мы вместе с другими европейскими народами рука об руку прошли чрез реформы Просвещения, трудности становления парламентаризма… это мы делали вместе, в чем-то отставая, а в чем-то иногда опережая европейские стандарты».
Свое недоумение по поводу того, что мы кого-то могли опередить, г-н Колесников передает тремя восклицательными знаками. Но вот пример. В 1917 году Временное правительство узаконило неслыханную и небывалую до того нигде в мире полноту политических и социальных прав российских женщин, включая избирательные. Англия пришла к тому же на 11 лет позже.
Уважать свой путь
Тирания никогда не чувствовала себя в России уютно и уверенно. Чешский эмигрант, бывший коммунист Милан Кундера в середине 80-х выступил со статьей «Трагедия Центральной Европы». Статью с наслаждением напечатали «Нью-Йорк Таймс», «Ди Цайт», «Монд» и другие дружелюбные к России издания. Виновниками трагедии Кундера объявил русских. Русским Кундера отказывал в праве считать себя жертвами коммунизма. В спор с ним вступил Иосиф Бродский, напомнивший неприятные для Кундеры вещи: «К чести западного рационализма, призраку коммунизма пришлось, побродивши по Европе, отправиться на восток. Но нужно также отметить, что нигде этот призрак не встретил больше сопротивления, начиная от 'Бесов' Достоевского и кончая кровавой баней гражданской войны и большого террора, чем в России… На родине же г-на Кундеры призрак устроился без таких проблем».
Всего два десятилетия назад нам в России казалось, что вырваться из тоталитарной западни невозможно в принципе, однако Россия сделала это. Она вернула себе демократические свободы, открытое общество, политический плюрализм, многопартийную систему, рыночную экономику — то, чего она лишилась в 1917 году. Этот опыт России уникален. Свой тоталитаризм она победила сама — в отличие от Германии, Италии, Японии, где тоталитарные режимы были сокрушены внешними силами.
Мы склонны преувеличивать возраст либеральных и демократических институтов Запада. У собирателей в ходу глагол «застарить» — то есть с помощью особых приемов добиться того, чтобы картина, рисунок, статуэтка, ковер казались более древними, чем они есть. Но застаривают не только предметы, застаривают политические понятия — причем из тех же соображений: чтобы задрать цену, играя на благоговении перед древностью. Именно по этой методике нас неустанно стращают сугубой древностью западноевропейских демократий. От нас ждут, что мы сочтем их восходящими если не к каменному веку, то уж как минимум ко временам эллинских полисов (а это застаривание на два с лишним тысячелетия!), причем восходящими без всяких разрывов. Нынешние западные демократии раньше нас сфотографировались на фоне Акрополя, а значит, должны быть признаны его строителями.
От нас ждут, что мы сделаем примерно такой завистливый вывод: у них, у благословенных людей Европы, всегда были многопартийные демократии. По контрасту с этими счастливцами, придумавшими кабинки для тайного голосования едва ли не одновременно с плугом, есть совсем другие народы, не дозревшие до такого чуда даже сегодня.
На самом деле можно спокойно оставить историкам череду утомительных, малогигиеничных (в незнакомой с баней Европе) и кровавых веков борьбы между монархами и баронами за привилегии. Красивы эти века только в кино, да и права рядовых людей от этой борьбы приросли ненамного. Нынешнюю европейскую модель демократии, уважения личности и гарантий от произвола нельзя проецировать даже в XIX век, а тем более считать ее тысячелетней. Данная модель сложилась в основном в последние десятилетия.
История западной цивилизации не настраивает на особый оптимизм — настолько кровопролитной и зверской была ее практика. И не только в далеком прошлом — в ХХ веке тоже. А по размаху кровопролитий и зверств ХХ век превзошел любое прошлое. По большому счету, нет гарантий, что эта цивилизация не вернется к привычной для себя практике. Тем более странным выглядит ее самолюбование.
Развернув приемы западных (и не очень западных, как Кундера) толкователей России в обратном направлении, очень легко изобразить исторический путь западноевропейских стран как кромешний ад. И все же мы не будем этого делать. Будем уважать трудный путь этих стран к гуманизации общественных порядков, к выработке механизмов защиты достоинства и прав людей. Но будем уважать и свой путь к тем же целям.
